Те, кто только что высказался (больше всех возмущались новички), стали кричать, что берут свои ответы назад и тоже станут отвечать только Ирчанову. И тут началась вообще неразбериха — Измайлова понесло. Он сказал, что Ирчанов — лицо выборное и, если он не желает принять чью-либо сторону, бригада может его переизбрать. Это был явный экспромт, которого не ожидали даже старички.
— Никто никого переизбирать не собирается, — подали голос старички. — Но прояснить обстановку надо. Пусть Ирчанов сделает положенный опрос.
— Ты? — спросил Ирчанов, когда очередь дошла до меня. Его карандаш завис в воздухе, нацелившись мне прямо в переносицу.
— Остаюсь, — сказал я.
Он сделал пометку и уже спрашивал следующего, когда я спокойно добавил:
— Пока остаюсь.
Не в деньгах счастье. Меня возмущала наглость этих алчущих накопителей материального достатка. Я остаюсь. Пока остаюсь.
В последнем письме я писал ей о дождях, о том, что мы живем, как на острове, что связь с Большой землей практически прекратилась и что я молю бога, чтобы погода изменилась, иначе… Дальше развивать мысль я не стал, мне хотелось, чтобы она спросила сама, значит ли это, что я не успею к дню регистрации…
На кафедру я рассчитывал позвонить позже. Преждевременно начинать переполох не стоило. Я отдавал себе отчет, что мое положение на кафедре претерпело достаточные изменения. Умер Кедрин, провалилась моя диссертация, доцентом я тоже не стал. Зависть окружающих лишилась побуждающего начала, я был помилован и теперь должен был испить чашу изнурительного человеческого сочувствия. Меня жалели за глаза и не очень стеснялись высказывать свои сожаления вслух. При сложившихся обстоятельствах мой уход с кафедры можно было бы посчитать объяснимым и удобным как для кафедры, так и для меня. По возвращении я рассчитывал обновить кое-какие связи, еще раз изучить кое-какие предложения, высказанные в мой адрес и оставленные мной без внимания.
Теперь я уже знал точно: свои силы, свое научное упорство я подчиню единственной цели — борьбе с Морташовым. Ребров прав, я могу защититься и в Ленинграде. Жаль трех лет, которые потребуются, чтобы восстановить свое статус-кво. И все-таки Морташов. Я проиграл ему дважды. Я взывал к собственному самолюбию. Мне не хотелось, чтобы Вера узнала о моих неудачах и уж тем более не стала бы связывать нашу договоренность с обстоятельствами, малоприятными для меня и унизительными.
Надо было признать в себе неудачника. Надо было научиться чувствовать себя неудачником, сохранить в душе ту меру уязвленности, которая питает тщеславие неудачников, а потом столь же решительно воспротивиться этому чувству. Возбудить в себе яростное желание возвыситься, забыть унижение.
— Познать можно, лишь пережив, — бормочу я, — лишь пережив.
Я опасался, что она неправильно истолкует мой призыв «давай поженимся». Конечно, я искал выхода, мне нужна была точка опоры. Я умолчал о своем провале, умолчал умышленно, сознавая, что признание… Впрочем, я не мог знать точно, чем обернется для меня мое признание.
Я пишу диссертацию, но я ее еще не написал. Разве мое откровение лишено правдивости? Судя по ее настроению, она верит мне. Она торопит меня. Я только и слышу: «Ты одарен, ты талантлив. Я плохо разбираюсь в твоих проблемах, но я чувствую, сколько дерзости в твоих суждениях, сколько парадоксальности. Это за пределами привычного. Когда ты говоришь, я вся сжимаюсь, так велика убеждающая сила твоих слов. Они излучают беспокойство, энергию. Они не похожи на слова обыкновенного человека».
Что я ей отвечал? Что она — очарованная душа, что ей трудно быть объективной, что все, сказанное и писанное мной, — вещи достаточно очевидные, просто я объединил, выстроил в один ряд двадцатилетнюю практику природопользования и доказал слепоту и опрометчивость этой практики. На протяжении этих лет мало кто из объективно нарушающих природное равновесие, а причиной тому было и гидростроительство, и изыскание полезных ископаемых, и просто строительство, и мелиорация, и орошение — вон сколько вершителей судьбы природы. Так вот, мало кто из них задавал себе вопрос о последствиях. Просто этого вопроса не существовало. Просторы необъятны, кладовые ископаемых неисчерпаемы. Надо было решать насущные задачи. Добывать, осваивать, строить. Существовал мобилизующий принцип — не ждать милостей от природы. Это мы уже сейчас понимаем, что каждый подобный шаг отсекал настоящее от будущего и сознание вершителей судеб природы не достигало границ этого далекого будущего. Потому что они считали себя творцами насущного, сиюминутного, актуального. Они не считали это будущее своим. А еще они думали, что для тех, будущих потомков, это будущее станет настоящим и потомки, так же как и они, будут жить категориями насущного, актуального, сиюминутного. А значит, поймут и оценят их. И еще я ей говорил, что наши собственные законы во благо природопользования, продуманные и справедливые, никак не сочетаются с практикой. Ибо практика проходит по другому ведомству. А значит, развивается и следует другим законам.
Возможно, мои речи, призывающие ее быть сдержанной и не слишком захваливать меня, произносились мною слишком страстно и вызывали еще большее обожание. Я и сам, сам вдохновлял эту восторженность.
Лесть вычурная и прямолинейная противна нам. И с яростью необыкновенной предается поруганию тем откровеннее, чем ощутимее она изливается не на нас самих.
ГЛАВА XV
Обещанная синоптиками сушь не случилась. Обложные дожди сменились частыми грозами и ливнями, которые рушились на землю скоротечно. В последних числах августа начались отъезды. Возможно, внутренний разлад, возникший в бригаде, не сказался бы так скоро (кормоцех подвели под крышу и теперь работали круглосуточно, разбившись на три смены: пятичасовой сон и опять работа), но обстоятельства, собственно, сами обстоятельства мало что изменили, они лишь довершили разрушение.
Ночью меня разбудил Ирчанов. Попросил срочно одеться. Он все торопил меня. Мы почти бегом миновали деревню. Странное мы производили впечатление. Заснувшая деревня, и только лай собак сопровождает нас, откликаясь на гулкие удары наших бегущих сапог. Ирчанов ничего не объяснял, на все мои расспросы показывал рукой в сторону стройки, смахивал с лица капли горячего пота и все время подгонял меня: «Быстрее, быстрее».
До строительной площадки не более километра, но мы торопились и побежали напрямик, через тополиную рощу. Бежали спотыкаясь, даже падали несколько раз, задевая невидимые в темноте переплетения корней. Утренний туман, окутавший стройку, делал свет прожекторов почти невидимым, и потому место стройки мы угадывали на слух, по стуку движка. Все работавшие в эту смену были на месте, увидев нас с Ирчановым, расступились. Поперек одной из стен кормоцеха прошла внушительная трещина, очень похожая на изображение реки, нанесенное на географическую карту. Скорее всего, в этом месте грунт, подмытый долгими дождями, дал осадку. Это было первое, что приходило в голову. И видимо, сейчас, разглядывая эту трещину, каждый стоящий рядом со мной думал не о том, что нам следует предпринять сейчас ли, завтра ли утром, он думал о последствиях этой неожиданной для нас беды, и как ему самому следует поступить, исходя из этих последствий: кого обвинить в случившемся и как охранить свои собственные интересы.
— Плюс вычет за питание, плюс вычет за спецодежду, плюс вычет за жилье. Итого на руки — четыре рубля двенадцать копеек.
— Товарищи строители, стройте надежно, быстро, экономно. Шире внедряйте передовые методы труда, используйте новые строительные материалы.
Я не стал обращать внимание на эти реплики. Они предназначались Ирчанову. От меня ждали других слов.
— Надо проверить состояние фундамента, расчеты, — сказал я. — Нулевой цикл закладывался в прошлом году.
«Обстоятельства крайне задерживают меня, — писал я в своей телеграмме. — Попробуй перенести регистрацию число на двадцатое, еще лучше — на двадцать пятое».
Я понимал, что крайность обстоятельств придется объяснить подробней, и поэтому вслед за телеграммой, так же спешно, сочинил письмо и отправил его.
Мы — рабы собственного тщеславия. Двадцать шесть шабашников, они разнились по натуре, и мотивы, побуждающие действовать всякого из них, при всей своей схожести достаточно разнились. Им еще предстояло испытание — скрупулезный финансовый отчет в кругу семьи по поводу своего двухмесячного отсутствия. И они заранее страдали, взвинчивались, выискивали причины и оправдания. Мне было жаль их. Скаредность иссушила их души. Все учел, все подсчитал. Сгруппировался, нацелился, уже и катапультировался в сторону достатка. Летел и ждал, когда опустится среди райских кущ. И поди ж ты, промахнулся. То ли координаты спутал, то ли планету подменили — пустыня.
Мне проще, я — свободный человек. Я уезжал не ради денег. Последнюю фразу я повторял неоднократно. Сама фраза была похожа на заклинание, в которое я в конце концов поверил. Ребров, подвернувшийся со своей идеей, не нарушил моих планов, бригада ли, экспедиция, или просто отъезд, похожий на бегство, но я уже решил для себя: ехать надо и ехать незамедлительно. Там, в отдалении, и проще и легче зализывать раны. Там, в отдалении, не надо каждый день объяснять свое состояние, когда даже случайное отступление от привычных встреч замечается и требует пояснений. Там, в отдалении, не надо страдать предчувствием разлада, когда всем своим поведением ты подстраиваешься под событие, которое тебя ждет, а значит, твое поведение утрачивает естественность. И ты уже заранее тяготишься словами, которые будут непременно сказаны. И плохо скрытое раздражение проявится явственнее: «Ты был другим. Куда, куда все подевалось?»
Я один из двадцати шести. Мне кажется, что я отличаюсь от них. Но тогда правомерен вопрос: почему я остался, а не уехал? Если не деньги, то что меня задерживало здесь? Этих людей, исключая Реброва, я никогда не знал раньше. Наши профессиональные интересы нигде не пересекались. Обычно, даже собравшись стихийно вместе, люди старательно выискивают общих знакомых. Мы — р