Беспокойство сразу все понял. «Приятие все это подстроил, все спланировал с самого начала». Беспокойство тоже кое-что узнал: он был воплощением не страха Кёнига перед другими и не страха неизвестности. Он олицетворял страх, который Кёниг испытывал перед самим собой.
Вопли Отречения и его мольбы о помощи стихли в тот самый момент, когда его голова оказалась по ту сторону зеркальной поверхности. Приятие и Беспокойство наблюдали, как в жуткой тишине отражения разрывают доппеля на куски, а потом – как отражения отрывают от Отречения кусочки поменьше и пожирают их. Через несколько минут от доппеля не осталось и следа, будто и не было его никогда на свете.
– Будь любезен, убери осколки кружки, – попросил Приятие.
Беспокойство попятился.
– Если думаешь, что я хотя бы приближусь к этому зеркалу, то ты просто сумасшедший.
– Конечно, я сумасшедший. Как и ты. Мы – вымысел заплутавшего разума. – В безумном оскале Приятие показал острые осколки переломанных зубов. – Отречение покинул Кёнига. Он рассеялся в воздухе, от него ничего не осталось. Понимаешь, что это значит?
– Я – проявление страха, а вовсе не… – Беспокойство замолк, подыскивая правильное слово, – решительности.
Приятие уже не выглядел безумцем.
– Верно. И хорошо подмечено. Кёниг был прав; мы, доппели, никогда не станем действовать друг с другом заодно. Так что давай говорить начистоту: сотрудничества между нами не будет. Или ты подчинишься, или я скормлю тебя отражениям.
Беспокойство низко поклонился.
– Ты придешь на смену Кёнигу, но тебе всегда будут нужны страх и осторожность. Благодаря им мы живы. Ты, с твоей потребностью в приятии, никогда не соглашался с Отречением. – Беспокойство осторожно подбирал слова. – Теперь Отречение ушел, а ты Вознесешься и займешь место Кёнига.
– А рядом со мной будешь ты, – сказал Приятие.
– Нет, – поправил его Беспокойство. – На шаг позади. Так я буду на своем месте.
Приятие убрал с пола осколки разбитой кружки, но при этом внимательно следил за отражениями. Он не хотел повторить судьбу Отречения. Пусть он и воспользовался отражениями, доверять он им, конечно, не станет.
Занимаясь своим делом, он насвистывал, но без всякой мелодии. Таким счастливым он не был с тех самых пор, как… Он пощупал языком остатки сломанных зубов. Приятие осмотрелся, увидел, что Беспокойство на него не смотрит, и достал зеркальце, которое носил с собой, чтобы наблюдать, как заживают раны; то огромное зеркало, от пола до потолка, все еще не желало показать его отражение. Поднеся к лицу небольшое зеркало, он приподнял повязку и скривился от вида воспаленной плоти вокруг вырванного глаза, вздрогнул, увидев обезображенный рот. Разбитые и опухшие губы были покрыты неподсохшими струпьями. Хорошее настроение, которое только что испытывал Приятие, скрутилось в клубочек и исчезло, как клочок бумаги в бушующем пламени.
«Один долг погашен, – остается еще один». И только когда его товарищей-доппелей не станет, он займет место Кёнига.
Несколько часов спустя Кёниг вернулся в свои покои и свирепо посмотрел на двух доппелей, ожидающих его возвращения. Взгляд его заметался по комнате.
– Где Отречение?
– Он покинул нас, – сказал Беспокойство.
– Он растворился в воздухе вскоре после того, как ты вышел из помещения, – поддержал Приятие.
– Растворился?
Два доппеля в одну и ту же секунду кивнули.
– И вы, конечно же, понимаете, что это означает? – спросил Приятие.
Ответил на вопрос Беспокойство:
– Вы избавились от своего страха перед Отречением. Когда вы отправили Асену прочь, вы прекратили то влияние, которое она на вас имела, точно так же, как, отправив ассасинов убить мальчика, вы сломили…
– Они не имели на меня никакого влияния, – пробормотал Кёниг. – Я ни в ком не нуждаюсь.
«Этот дурак лжет даже самому себе», – подумал Приятие.
Оба доппеля склонили головы, будто признавая свою вину.
– Асена сейчас для тебя ничего не значит, – сказал Приятие.
На лице Кёнига читалось сомнение.
– Я отослал ее прочь. Я не боюсь ни предательства, ни отречения.
«Снова ложь».
– Нет, – сказал Беспокойство. – Я все еще здесь. Она все же может предать нас.
– Предать меня, – поправил Кёниг.
– Вас, – в унисон согласилась с ним доппели.
Кёниг встретился глазами с оставшимися доппелями.
– Она опасна.
Они кивнули в знак согласия.
Приятию было безразлично, действительно ли Кёниг поверил в то, что сумел избавиться от своего страха Отречения. Теперь, когда ему подбросили эту мысль, он сам станет все больше в это верить. Гефаргайсты блестяще умеют убеждать самих себя. В этом их величайшее могущество и их самая уязвимая сторона.
Глава 25
Разве не будет вера всего лишь заблуждением, если нет возможности отстоять ее?
Разверзлось небо, и на землю с грохотом обрушились потоки дождя и града. Рассекавшие небо молнии подсвечивали темное подбрюшье нездоровых опухших облаков, которые мерцали и переливались неестественными оттенками. Небеса вопили от мучений.
Аноми, глухая после внушенных ей Кёнигом иллюзий, ничего этого не слышала. Даже потрясающие разноцветные переливы для нее выглядели ненамного выразительнее мельтешения оттенков серого. Для мертвых глаз, утративших жизнь и красоту, мир был пятнами черно-белых сумерек.
Мужчины и женщины, истощенные и покрытые грязью, бросались наперерез шаттен мердер. Жизнь ничего не значила для Аноми. Жизнь вставала перед ней, а она рубила ее на куски. Те, кто способен оказаться в Послесмертии, встречают свое уничтожение, как подарок. Аноми и ее шаттен мердер предстояло раздать много подарков. Они поднимались на горы мертвых тел, но к ним шли другие, также желавшие получить причитавшуюся им милость.
Они нападали на нее всей толпой, вонзали в нее лезвия и резали ее, били кулаками и пинали ногами. Это не имело значения. Она ничего не чувствовала.
Она понимала, что это лагерь поработителя. Она уже видела подобные сборища, пусть и не такие многочисленные. «Мальчик будет где-то здесь». Она убьет поработителя, вокруг которого держится вся эта толпа, а потом поможет Моргену Вознестись, как ему и предначертано судьбой. «Смерть будет моим даром богу-ребенку».
Похожая на удар клинка вспышка молнии на мгновение ослепила живых, но только не мертвые глаза Аноми – для нее это была просто подсветка, позволяющая лучше разглядеть окружавшую ее жуткую картину.
Ее уже поджидала, хищно улыбаясь, Гехирн Шлехтес, хассебранд из числа любимчиков Кёнига. На мгновение в ярком свете заблестели клыки Гехирн, длинные, как у собаки. Аноми рассмеялась. В сухих глазницах ее пустого черепа мерцал отраженный свет. Мертвые черепа, давно потрескавшаяся и отслоившаяся кожа, навечно застывшая на лице улыбка.
Гехирн сделала жест и выжгла все на пути, отделявшем от нее шаттен мердер. Будто волны набегающего прилива, почитатели поработителя тут же заполнили опустевший клочок земли.
Аноми снова засмеялась – воздух с диким покряхтыванием вырывался из разложившихся легких.
Для мертвых огонь ничего не значит.
Стоя перед паланкином, Гехирн нетерпеливо поджидала. Эрбрехен в ужасе вопил, отдавая приказы тем, кто нес его, но раскаты грома и завывание бури заглушали все остальные звуки.
Шаттен мердер, убийцы-котардисты, служившие Кёнигу, могли здесь оказаться лишь с единственной целью: убить Гехирн.
Ее сон… все это тогда случилось наяву. У Гехирн разрывалось сердце, и она едва сдержалась, чтобы не всхлипнуть. «Кёниг ненавидит меня». Ему мало было отбросить ее от себя; ему понадобилась ее смерть.
В ее венах пульсировал огонь. Пусть Кёниг получит от нее это послание, такое громкое и ясное.
От нетерпения она спалила тех почитателей Эрбрехена, которые были на пути Аноми и мешали той приблизиться. Наемная убийца, возле которой шагал ее отряд разлагавшихся трупов, смеялись над Гехирн.
– Никто не смеет надо мной смеяться! – закричала в ярости хассебранд.
Аноми все так же смеялись, как будто ничего не услышала.
Преданная.
Брошенная.
Осмеянная.
Гехирн подожгла шаттен мердер, будто свечки.
Аноми вспыхнула, и на мгновение весь мир исчез в вихре пожара. Но ее зрение не зависело от глаз. Она все еще могла видеть. Огонь лизал ее тело, загорались клочья одежды. Те жалкие остатки иссохшей плоти, которые еще держались на ее костях, исчезли в огне. Она ничего не чувствовала. Ни боли. Ни страха. Плоть – помеха, а огонь все исцелит и сделает ее чистой. Потом, когда Гехирн будет мертва, они смогут погасить это пламя.
«А что, если ты недооценила силу хассебранд?»
В худшем случае она освободится от собственного вечного ада.
– Дура, – попыталась Аноми крикнуть Гехирн, но вышел только сухой хрип.
Она забыла набрать воздуха в легкие. Ее это обозлило. Она попыталась набрать воздуха, но не вышло. Огонь выжег дыры в ее иссохших, как бумага, легких. Теперь это будет мешать общению.
Аноми видела, что ее глупая собеседница шевелит губами, но не могла разобрать слов. Жирная хассебранд выглядела комично, и Аноми рассмеялась. Ее шаттен мердер, превратившиеся уже в ходячие факелы, прошли вперед и оказались по сторонам от нее. Путь между ними и Гехирн был свободен, и они стали подбираться к хассебранд. Раскаленные докрасна мечи они держали наготове в сильных руках, на которых огонь не оставил ни плоти, ни мышц.
«Жаждет ли Гехирн смерти так же, как и я?» Если да, то заветное желание хассебранд скоро сбудется.
Гехирн смотрела, как приближаются котардисты. Походка у этих мертвецов была вовсе не как у увечных. Даже охваченные пламенем, ассасины, припадая к земле, сохраняли смертоносную грациозность движений. Сейчас, превратившись в ходячие факелы, они стали красивыми, притягательными и завораживающими. Даже чувственными. «Может быть, они окружат меня, схватят в свои пламенные объятия?» Суждено ли ей умереть так же, как она жила, в удушающем жаре ее потребностей? Разве может быть что-нибудь красивее этого?