Мальчик покачал головой.
– Хорошо, – сказал Вихтих. – Пока я рядом, тебе ничего не грозит.
Штелен подняла взгляд от своей торбы, будто выходя из транса.
Вихтих одарил ее самой невинной улыбкой.
– У тебя никто ничего не спер, я надеюсь?
Глаза ее прищурились.
– Украсть у меня никто ничего не может.
Пока Вихтих вещал, Морген смотрел на крохотные фигурки, почти просто искорки, только необычной формы, которые плясали и скакали в огне. Он увидел, как Кёниг молотит кулаками по стеклянной стене и вопит на другого Кёнига, стоящего по другую сторону от стены. Бедекта он увидел обожженным, корчившимся в агонии. Кто этот чудовищный паук, поблескивающий горбатой спинкой в центре паутины, сотканной из всепожирающей потребности? Перед глазами мальчика мелькали, дразня его, образы знакомых ему людей. Он не понимал, откуда ему это известно, но был уверен, что видения показывают не столь отдаленное будущее.
И только когда Вихтих наконец замолчал, Морген понял, что фехтовальщика там, в огне, он не видел. Как бы он ни обещал защищать Моргена, а Вихтиха было никак не разглядеть.
Пламя замерцало, будто в ответ на его мысли, и нарисовало ему сцену, которую он узнал. «Это наш лагерь». Вихтих спит, завернувшись в тонкое одеяло. «Нет, он не спит», – понял Морген, увидев широко раскрытые глаза фехтовальщика; он вглядывается во что-то. «Он мертв».
Как это могло случиться? Поссорился со Штелен? «Должен ли я предупредить его? Постойте, а разве смерть имеет какое-то значение, если я могу просто возвратить его назад?»
Ответ оказался очевиден: «Потому что я не желаю его возвращать».
Но почему же?
«Потому что я хочу, чтобы он был мертв».
Морген смотрел в огонь, наблюдал, как пляшущие огоньки повторяли каждую беседу, каждое слово, которым он успел обменяться с фехтовальщиком. Во всем, что говорил Вихтих, имелась тайная подоплека, и теперь, вспоминая эти беседы, Морген понимал, что эти манипуляции не были даже особенно тонкими и незаметными. Если Вихтих когда-нибудь и говорил правду, то разве что случайно.
Морген стиснул челюсти; кулаки сжались так, что, казалось, вот-вот лопнут напряженные мышцы на его тонких руках.
«Вихтих думает, что может использовать меня. Да есть ли кто-нибудь во всем мире, кому я мог бы доверять?»
Языки пламени тянулись к нему, готовые дать свое тепло и любовь. Так же, как отражения, они показывали будущее, говорили ему правду, которую не желали ему раскрыть все остальные. Огонь и отражения – это одно и то же. И они никогда не лгут.
Если бы Ауфшлаг здесь был, не сомневался Морген, ученый Геборене принес бы ему спокойствие и мудрость. Он скучал без старика. В такие моменты мальчик почти что слышал, что сказал бы Ауфшлаг.
Лицо Ауфшлага смотрело на него из пламени. Губы ученого шевелились, и хотя Морген ничего не слышал, он понимал.
«Обдумай это как следует».
Его тревожило кое-что из рассуждений Вихтиха: «Кёниг хочет твоей смерти. Он боится, что ты узнаешь что-то такое, что настроит тебя против него». Но единственное ли это объяснение?
Стоя среди языков пламени, Ауфшлаг покачал головой, а затем скрылся из вида.
«Нет, – подумал Морген, – есть и другое объяснение». Он смотрел, как препираются Вихтих и Штелен. Пусть фехтовальщик относительно чист, по крайней мере в физическом смысле, Морген чувствовал, что в глубине души этого человека скрывается грязь. Сколько бы Вихтих ни говорил о доверии, сам он никому не доверял. Сколько бы он ни болтал о мудрости, сам он не усваивал никаких новых знаний. В каждом слове, которое он произносил, было стремление манипулировать. У Вихтиха с языка сочился яд. «Он заражает меня своей лживостью».
Штелен – еще хуже. Она была с ног до головы отвратительна. От ее одежды воняло мусором из городских закоулков, в ее желтушных глазах горела ненависть ко всему и ко всем – в том числе к самой себе. Она бы без колебаний убила Моргена. По крайней мере в этом ей можно доверять. Она – воровка и убийца и никогда не притворялась кем-то другим. Морген мог бы тепло подумать о клептик, если бы так ее не боялся. Штелен, вне сомнения, была самой опасной из троих его компаньонов.
И снова Морген вернулся к вопросу: «Зачем Кёнигу отправлять тиргайст, чтобы они убили меня?» Заявление Вихтиха, что Кёнига пугает, не узнает ли Морген чего-то нежелательного, было не совсем правдой, но и не оголтелой ложью тоже. Морген хмуро посмотрел на грязную землю вокруг своего спального мешка. Что бы он ни делал, как бы осторожен он ни был, он всегда снова пачкался. «Грязи никак не избежать».
От этой мысли он замер.
Зараза. Грязь.
Не опасался ли Кёниг, что Морген каким-то образом запятнает себя, оказавшись в обществе своих спутников? Но тогда зачем же Кёниг отправил их туда…
По спине у Моргена холодными пальцами побежал страх. Он вспомнил множество мертвых тел Филе Зиндайн, его телохранительницы-мерере. Возможно ли, что охранница погибла, защищая его, а не пытаясь его убить, как утверждал Вихтих?
«Велики ли шансы, что в том случае Вихтих говорил правду, при том что по поводу всего остального он лгал?»
Как же он был глуп. Морген, выросший в храме Геборене, в мире, огражденном от всяких неприятностей, оказался не готов справляться с грязной реальностью. «Почему никто не учил меня задавать вопросы?» До того момента, когда он оказался в компании Бедекта, Вихтиха и Штелен, он никогда не сталкивался с ложью. А теперь Морген уже повидал достаточно, чтобы понять, что все трое постоянно обманывали и самих себя, и друг друга. Во всем, что они говорили, были скрытые подтексты и тайные смыслы. Редкое слово произносилось не с целью заморочить голову и отвлечь внимание. И Морген учился у них. Он не мог этому противиться. Он слушал их разговоры. Смотрел, как они воруют и убивают. Они просачивались ему под кожу, будто яд.
«И что, теперь уже слишком поздно?» Успел ли он уже заразиться их недоверием, замараться их жадностью, испортиться среди постоянных смертей, что они сеяли вокруг себя?
Морген вспомнил Кёнига и свою жизнь у Геборене. Верховный жрец был суров, когда речь шла о деле, но – насколько Морген знал – никогда не лгал. И Морген никогда не лгал Кёнигу. Возможно, и это было задумано, чтобы Морген стал таким, каким хотел его видеть Кёниг, – честным богом?
Моргена замутило. Он солгал, когда Вихтих спросил его, читал ли он много книг по истории. В тот момент ему просто хотелось, чтобы Вихтих оставил его в покое. Эта маленькая ложь сорвалась с языка, пока он и подумать не успел. Так просто.
– Слишком поздно, – сказал Морген вслух. – Мне…
– Что? – перебил его Вихтих. – Для чего слишком поздно?
– Слишком поздно, мне пора ложиться, – солгал мальчик. – Я ужасно устал, и уже давно. Лягу спать прямо сейчас.
Морген забрался в свой спальный мешок, а Вихтих наблюдал за ним с задумчивым и мрачным лицом. Заподозрил ли что-нибудь фехтовальщик? Морген в этом сомневался; Вихтих был слишком увлечен собственной персоной, чтобы заметить, что другому человеку неприятно.
– Сладких снов, – пожелал Вихтих, похлопав его по плечу измазанной в золе рукой. Возможно, он и заметил ту брезгливость, которую ощутил Морген от этого прикосновения, но ничего не сказал.
Морген лежал, свернувшись калачиком, с закрытыми глазами, и в животе у него бушевал гнев, так что ему показалось, что скоро его вырвет. Он слушал, как Вихтих и Штелен снова стали препираться. В тот момент, когда он второй раз солгал Вихтиху, он кое-что видел в огне. Бедект не вернется сегодня вечером, и Штелен тихонько пойдет его искать. Один Вихтих останется присматривать за ребенком.
Морген понял теперь, почему он никогда не видел Вихтиха в картинах будущего.
Заражен дурным влиянием. Испорчен. Лжет.
А вскоре прибегнет к насилию.
Морген понял. «Я вообще не должен Возноситься».
Эксперимент Геборене провалился.
Глава 36
Пока я помню, кто я такой, у меня все будет в порядке.
Кёниг стоял у входа в личные покои и смотрел на пушистые ковры на полу, все сверкавшие от зеркальной пыли. Внутри, лицом к нему, стояли плечом к плечу два доппеля. Только ранами отличался Приятие от своего товарища.
– Вы лжете, – сказал Кёниг, и в голосе его слышалась угроза.
Приятие дрожал, низко склонив голову.
– Нет, – сказал Беспокойство. – Мы не лжем. Мы… Я бы не осмелился.
– Что именно вы увидели в зеркале? – спросил Кёниг.
– Они пытались выбраться, – ответил Беспокойство, нервно облизывая губы. – Они заменили бы нас на нашем месте.
Приятие только издал короткое поскуливание и не поднимал лица.
Кёниг внимательно наблюдал за обоими. Лгут ли они сейчас? Может быть, произошло что-то другое? От отражающей поверхности зеркала осталась только пыль. А может, это правда? Могли ли его способности зеркальщика внезапно обрести намного большую силу? Он понимал, что Приятию доверять нельзя, но Беспокойство наверняка так напуган, что обманывать не станет. В конце концов, он просто не мог позволить, чтобы еще какие-то его бредовые иллюзии начали жить своей жизнью, выйдя из-под его контроля.
– Ты. – Кёниг указал на Беспокойство. – Разбей все зеркала в храме. Все до единого. Закройте все блестящие поверхности. Пусть нигде не будет ни начищенной меди, ни сверкающих ножей. Завесь все окна. – Кёниг прошел в комнату, не обращая внимания на скрипучий хруст битого стекла под подошвами туфель. Он остановился перед Приятием. – Ты, – сказал он, обращаясь к макушке лысой головы доппеля. – Объясни мне, как получилось, что мои отражения стали такими сильными, тогда как мои доппели, которые представляют собой намного более старое помутнение моего сознания, как будто усохли. Все это кажется неправдоподобным, не так ли?
Приятие посмотрел на Кёнига, прямо ему в глаза, своим единственным глазом, налитым кровью. Доппель казался таким надломленным и подавленным, что причиной не могли быть одни лишь физические страдания. Измятая одежда на нем висела мешком. От него воняло так, будто он не мылся уже много дней.