— Как дела, Ромео? — поинтересовался он.
— Заткнись.
— Ты был сегодня в роли Ромео или любимого сына сыщика? А знаешь, ты не пропустил ничего по-настоящему интересного в суде. Если не считать этих сладеньких интерлюдий между защитой и обвинением, которые в народе называют стычками. На сцене они проходят так бурно, а в жизни, оказывается, довольно мирно.
— Я про это слышал.
— Ах, я совсем забыл. Ведь ты получаешь все сведения, что называется, из первоисточника. Кстати, как он поживает? А «Бэннер» уже предложила тебе работу?
— Пока нет.
— А если предложит, что ты ответишь?
— Не знаю…
— А я знаю, что ответил бы я. Меня бы отсюда как ветром сдуло. Послушайся меня, мой мальчик: если тебе выпадет удача выбраться из этой дыры, хватайся за нее руками и ногами и не обращай внимания ни на чьи пересуды. — На Майкла иной раз накатывали моменты удивительной откровенности. Он уронил на пол «Пьесы для пуритан» Бернарда Шоу, его взор стал мечтательным. — Сегодня вечером я познакомился с восхитительной «кобылкой». Знаешь, при каждой больнице, оказывается, есть свой радиоузел. Так вот, меня попросили выступить и рассказать про наши театральные новости, и когда я зашел в студию, там сидела эта рыжая и зеленоглазая, с восхитительными длинными ногами…
Хью приготовил себе чашку шоколада и минут тридцать слушал на сон грядущий болтовню Майкла про его новую «кобылку».
Существует веками отработанная практика обращения с детьми на свидетельском месте. Их нельзя пугать, принуждать и даже торопить. Если они почему-то теряют дар речи, их лучше отпустить, чем силой вытягивать каждое слово. Юстас Харди ни на минуту не забывал сб этих правилах (которые, разумеется, относились только к хорошим деткам, но не к малолетним преступникам — с теми можно было обращаться как угодно). С детьми он вел себя безукоризненно. Был им снисходительным (в меру, конечно) отцом, который никогда не опускался до сюсюканья. Ходили слухи, вне всякого сомнения, не такие уж и преувеличенные, что Харди брался лишь за те дела, в которых, по крайней мере, хоть одним свидетелем был ребенок. Он знал, что во время его допроса, прямого или перекрестного, ему удастся временно или даже навсегда склонить жюри на свою сторону. Вот и сейчас Морин Дайер оттаивала на главах, осыпанная легкими вопросиками, пропетыми серебряным голоском, и уже спокойно рассказывала про дядю, который сбил ее с ног, про ножик, блеснувший в его руке.
— Вот он, этот дядя. — Морин указала пальцем на Лесли Гарднера. Она отвечала уж слишком охотно, и Харди понял, что, задай он ей еще несколько вопросов, и девчонка покажется болтуньей. Он сел на место.
Наступила очередь Магнуса Ньютона. Он принял важную позу и заулыбался Морин как дядя, у которого припасено в кармане полкроны для девочки, правильно ответившей на все его вопросы.
— Морин, а какие у тебя были фейерверки в ночь Гая Фокса?
— Желтые драконы, хлопушки и еще бенгальские огни.
— И когда этот дядя сбил тебя с ног, они все упали на землю?
— Нет. Бенгальские огни не упали. Я уже сожгла их тогда. Я их меньше всего люблю.
— Значит, самое лучшее ты оставляешь напоследок, — сказал Ньютон, деланно рассмеявшись. Было ясно, что в обращении с детьми ему далеко до Харди. — А потом твои золотые драконы попадали на землю, да?
— Желтые. Да. Но один хороший дядя помог мне их собрать и зажечь. Они ярко горели.
— Замечательно. Значит, тебя больше всего интересовали твои фейерверки, и у тебя было мало времени разглядеть того дядю, который тебя сшиб. Верно?
— Нет, я его разглядела. Ведь я узнала его после.
— И ты уверена, что не ошиблась? Ведь у тебя было совсем мало времени на то, чтобы его разглядеть?
— Нет, я его разглядела. Он был очень близко от меня.
— Вот ты сказала, что почувствовала у него в кармане что-то твердое и острое. А как ты узнала, что оно острое?
— Узнала, вот и все.
— Может, ты порезала через одежду руку?
— Нет. Просто я почувствовала через одежду, что оно острое.
— Но как можно почувствовать через одежду острое?
— Не знаю. Я почувствовала. А после увидела. Это был ножик.
С каждым вопросом тон Ньютона становился все меньше и меньше похож на тон веселого дяди. Полкроны могли вот-вот ускользнуть из-под носа.
— Значит, тебя сшибли с ног. А когда ты встала, сразу же занялась поисками своих желтых драконов. Верно?
— Да.
— Когда же ты могла видеть ножик?
— Он вытащил его, когда бежал от меня. Я видела, как он блеснул.
— Ты могла увидеть это, только когда встала. А не кажется ли тебе, что ты могла ошибиться?
— О, нет.
Ни о каких полкронах уже и речи быть не могло — в воздухе вот-вот мог засвистеть кнут.
— Тогда почему ты не сказала про ножик, когда у тебя спрашивали про все это в первый раз?
Нижняя губа девочки задрожала, но она не заплакала.
— Просто, наверно, я об этом не подумала.
— Не подумала, — нараспев повторил Ньютон, обращаясь к жюри.
Больше он не рискнул задавать ей вопросы. Харди же решил, что ему стоит загнать на свои места еще пару гвоздей.
— Когда ты, Морин, была на опознании, ты сразу узнала того дядю?
— О, да. Их там было много, но я его сразу узнала.
— Значит, ты ни капельки не сомневалась?
— Нет, нет, — решительно замотала головой девочка.
— И ты так же точно уверена в том, что видела нож?
— Да. Он ведь блестящий.
Харди кивнул, улыбнулся девочке и сел.
— Можете идти на свое место, молодая леди, — проскрипел судья.
Морин Дайер вышла из-за загородки и направилась к отцу. Тот вручил ей огромного игрушечного медвежонка. Магнус Ньютон наклонился к Тоуни Бэндеру и прошептал: «Проклятая маленькая бреховка».
Хью Беннет точно во сне шел на свидетельское место, на ходу подбирая нужные слова. Он чувствовал, что не может смотреть на ребят на скамье подсудимых, боясь… чего боясь? Что он на лице Лесли Гарднера прочтет обвинительный приговор тому, кто тоже несет ответственность за его теперешнее положение. Разумеется, ерунда, но не без привкуса правды.
Хью медленно припоминал события того злосчастного дня: разговор с Корби, знакомство с Морин Дайер. Все это не представляло никакого интереса для суда.
— Скажите, пожалуйста, а что вы сделали, когда увидели, что этот юноша показывает на Корби?
— Я положил ему на плечо руку, он ее сбросил. Тогда я обхватил его обеими руками и нащупал в его кармане что-то твердое. Он вырвался от меня и налетел на девочку. Потом бросился к Корби.
— Вот вы нащупали в его кармане что-то твердое. Это могло быть ножом?
— Затрудняюсь ответить.
— Но вы, очевидно, представили себе очертания этого предмета. Ведь вы же его нащупали.
— На какую-то долю секунды. Вся наша борьба длилась считанные мгновения. Это был твердый предмет с твердыми краями. Но я не могу сказать с уверенностью, что это был именно нож.
— Несколько дней спустя вы были на опознании и узнали того подростка, с кем боролись, верно?
— Да.
— Он сейчас здесь?
— Да. — Хью указал пальцем на Лесли Гарднера и произнес те слова, которые давно рвались с языка: — Но я больше не уверен в этом.
В зале воцарилась гробовая тишина. Хью Беннет глядел прямо перед собой. О своем решении он не сказал никому, даже Фрэнку Фэрфилду, считая, что обязан принять его без чужого участия.
— Я не уверен, что правильно вас расслышал, — нарушил тишину судья Брэклз.
— Я сказал, что больше не уверен в том, что это он, — дерзко повторил Хью. — Я не могу утверждать, что Лесли Гарднер тот самый человек, с которым я боролся вечером пятого ноября на лужайке в Фар Уэзер.
По залу прокатился гул изумления.
Мозг Юстаса Харди напоминал прекрасно сконструированную машину, умеющую мгновенно взвешивать все «за» и «против». Краем уха он слышал, что этот молодой человек связан каким-то образом с «Бэннер», этой падкой до сенсаций газетой, которая оплатила Гарднеру адвоката. Конечно, он мог добиться разрешения у вопросительно глядящего на него судьи обращаться с Беннетом как с враждебным свидетелем, но ведь Беннет не был основным свидетелем по этому делу, к тому же, судя по всему, отличался решительным характером. Уж лучше задать ему несколько уничтожающих вопросов, и пусть себе катится на все четыре стороны. Однако на решение, к которому он пришел, прежде всего повлияло его искреннее отвращение ко всякого рода сценам. Юстас Харди был полной противоположностью великим адвокатам-актерам первой четверти нашего века, обожавшим сценические эффекты.
— И когда вы приняли это решение, мистер Беннет? — спросил Харди без тени иронии.
— В последние дни меня все больше и больше одолевали сомнения. Однако к окончательному решению я пришел всего два дня назад.
— Но во время опознания у вас не было никаких колебаний, так?
— Нет, не было.
— Чем вы это объясните?
— Я присутствовал при аресте Гарднера, — медленно сказал Хью. — К тому же познакомился с его сестрой. Они очень похожи.
— Вы, разумеется, состоите с мисс Гарднер в дружеских отношениях?
Это была всего лишь блистательная догадка, основанная на чистой интуиции.
— Да.
— Благодарю вас. Если мисс Гарднер присутствует в зале, я попрошу ее встать, чтобы жюри могло видеть, насколько велико ее сходство с братом.
Джилл встала и прошла вперед. Хью показалось, что сейчас она особенно похожа на своего мертвенно-бледного брата. Юстас Харди кивнул и сел на место, довольный тем, что избрал правильную тактику в этом щекотливом, но несущественном вопросе. Однако его помощник Картер считал (о чем говорил впоследствии в тесном кругу), что старик здорово поскользнулся, не захотев разнести этого молодого нахала Беннета в пух и прах.
Хью встретился с Джилл и ее отцом уже на улице.
— Я хочу тебя поблагодарить, — сказала девушка.
Ему хотелось объяснить ей, как все на самом деле сложно, сказать, что ее лицо настолько заслонило в его глазах лицо ее брата, что он больше ни в чем не уверен и ему, очевидно, следовало с самого начала заявить, что он некомпетентный свидетель в этом деле. Но, конечно же, у него ничего не получилось.