— Кто сказал: «Всыпь ему, Король!»?
— Не знаю. Вокруг так галдели.
— А где стоял в это время ты?
— Где-то посередине. Понимаете, мы шли вразброд. Потом я услышал какие-то крики, чей-то вопль и как кто-то скомандовал: «Поехали». Мы бросились к своим мопедам и уехали.
Такова была версия Гарднера. Согласно ей он не толкал никакой Морин Дайер, не боролся с Беннетом, не кричал: «Всыпь ему, Король!» Он не отрицал того, что сказали остальные подростки по поводу замечания Короля («Мы пришили этого ублюдка»), но утверждал, что под этим «мы» Король вовсе не подразумевал его. По мере того как словесная паутина Ньютона становилась все тоньше и изысканней, Гарднер делался спокойней и его речь звучала связно и плавно. Постепенно складывалось впечатление, что он, Лесли Гарднер, имеет такое же отношение к смерти Корби, как и другие приспешники Гарни. А какие, собственно говоря, выдвигались против него обвинения, кроме весьма расплывчатых показаний нескольких свидетелей, якобы разглядевших его в отблесках костра? Итак, благополучно миновав это скользкое место, Ньютон перешел к событиям следующего дня.
— Что произошло после того, как вы кончили работу?
— Нас забрала прямо с фабрики полиция и отвезла в участок.
— Вам сообщили причину?
— Уже в участке. Но мы и так догадались.
— Вы догадались, что это связано с нападением на Корби?
— Да.
— И долго вас продержали в участке?
— Нас отпустили домой после полуночи.
— Так, так. После полуночи. Выходит, вы пробыли в участке шесть часов. Вас хоть покормили?
— Мне дали чашку чаю с сандвичем. Но только после того, как я дал показания.
Юстас Харди медленно встал со своего кресла. Его физиономия скривилась в брезгливую гримасу, будто он учуял дурной запах.
— Милорд, я не вижу необходимости задавать подсудимому вопросы подобного рода, если только мой ученый друг не хочет сделать утверждение, что свидетеля заставили дать показания силой.
— Если вы разрешите продолжить мне, милорд, то в самом ближайшем времени поймете уместность такого вопроса.
Судья пристально посмотрел на Харди, потом перевел взгляд на Ньютона.
— Прошу вас продолжать, мистер Ньютон, — милостиво позволил он.
— И у тебя нет никаких жалоб по поводу того, как с вами обращались в полиции? — зычным голосом спросил Ньютон.
Наступила мучительно долгая пауза.
— У меня нет никаких жалоб, — едва слышно ответил Гарднер.
— Сколько человек тебя допрашивало?
— Иногда один, самое большее два. Они менялись.
— Понятно. И как ты себя чувствовал после допроса?
— Я был совершенно вымотан и хотел одного — спать.
— Тебе хотелось одного — спать, — медленно повторил Ньютон. — Вполне тебя понимаю. Ты поел перед тем, как лечь?
— Я буквально свалился в постель. Мне было не до еды.
— Ты носил записку Джоунзу?
— Нет, конечно.
— Ты принимал участие в ночной расправе над ним в поселке Плэтта?
— Нет. Я спал в своей кровати.
— Хорошо, хорошо. — Внезапно Ньютон оживился. — Прошу вас обратить внимание на экспонат номер 31. — Экспонатом под номером 31 оказалась пара серых брюк, на обшлагах которых была обнаружена та самая злосчастная смесь песка с угольной пылью, на которую возлагало столько надежд обвинение. Гарднер взглянул на брюки и кивнул. — Как ты слышал, здесь было высказано предположение, будто ты надевал их в пятницу ночью. Это верно?
— Но я в ту ночь никуда не выходил.
— Очень хорошо. Далее: здесь было выдвинуто предположение, что эти брюки были доставлены из прачечной «Быстро и чисто» в пятницу днем. Это верно?
— Нет, это неверно.
— Ты в этом уверен?
— Но ведь я сам носил эти брюки в чистку и сам их оттуда брал.
— Как название химчистки, в которую ты сдавал брюки?
— «Кобург». На Хай-стрит.
— И какого числа ты их оттуда забрал?
— Я забрал их оттуда в среду, четырнадцатого октября, — спокойно ответил бледный подросток, по-видимому, не подозревая о том, какую реакцию в суде вызовет его ответ.
— Что это вдруг ты запомнил точную дату? — с наигранной издевкой поинтересовался Ньютон.
— Просто у меня сохранилась квитанция.
Ньютон порылся в лежавших перед ним бумагах и вытащил небольшой листок.
— Вот эта квитанция, милорд. Я попрошу прикрепить к ней ярлык и тоже считать ее экспонатом.
Судья Брэклз удостоил бумажку беглым взглядом.
— Очень хорошо.
У стола, где лежали все экспонаты, засуетился клерк. Потом судебный пристав изрек:
— Это экспонат номер 39.
— Благодарю вас. Может, жюри захочет на него взглянуть?
Члены жюри молча передавали друг другу этот небольшой клочок бумаги. Когда она попала к Юстасу Харди, тот удостоил. ее равнодушным взглядом и снова впился глазами в Ньютона.
— Откуда у тебя такая уверенность в том, что ты носил в чистку «Кобург» именно эти брюки, а не другие?
— Но ведь это же габардиновые брюки, да?
— А, да, да. Так сказано и в квитанции, верно? «Одна пара габардиновых брюк. Чистка и глажение», — громко прочитал Ньютон, держа квитанцию на вытянутой руке. — Есть какая-то особая причина, почему вдруг ты запомнил эту пару габардиновых брюк?
— Да. У «Кобурга» чистят габардиновые брюки особым способом, чем-то пропитывают, что ли. Мне так сказали там, когда я принес их в первый раз. До этого я отдавал их в «Быстро и чисто», но там их плохо почистили.
Гарднер говорил тоном придирчивого щеголя. И держался он теперь как-то уж слишком свободно.
— Ты забрал эти брюки из чистки четырнадцатого октября. Между этим числом и пятым ноября ты был хотя бы раз в поселке Плэтта?
— Конечно, был. Мы проводим там свои собрания.
— И надевал туда эти брюки?
— Да. Три или четыре раза.
— И ты входил через задний вход?
— Да. Всегда только оттуда. И несколько раз спотыкался о старую песочницу.
Пора было подвести финальную черту. Ньютон заявил, что у Лесли Гарднера всего одна пара габардиновых брюк, а затем достал и показал как экспонат пару серых шерстяных брюк, вычищенных, отутюженных и явно после этого не ношенных, и высказал предположение, что именно эти брюки побывали в прачечной «Быстро и чисто». Вслед за этим на свидетельское место вызвали приемщицу из «Кобурга», которая припомнила разговор с Гарднером по поводу специальной обработки габардиновых брюк. Но это уже прозвучало как издевка над побежденным врагом.
Климат в суде резко переменился. Это почувствовали даже люди, мало сведущие в делах подобного рода. Еще бы, Ньютон так и светился от радости, а бледные щеки Лесли Гарднера, казалось, вот-вот нальются цветущим румянцем. Для Хью Беннета такой поворот дела не был неожиданным. Они с Фэрфилдом внимательно следили за ходом событий с того самого момента, как поняли, какое значение имеет эта вторая пара серых брюк, упомянутая Джилл. Об этой улике они сразу же поставили в известность Джорджа Эрла, помощника барристера, и теперь лишь ждали, когда Магнус Ньютон захлопнет ловушку. Хью, сидевший двумя рядами сзади Джилл и чуть сбоку от нее, видел, что девушка вся превратилась в слух. Рядом с Джилл сидел ее отец, неподвижный, погруженный в сонное оцепенение. Его склоненная набок голова нет-нет да подергивалась, губы беззвучно шевелились. Казалось, он сейчас возьмет и рассмеется.
Сидевший на репортерской скамье Майкл Бейкер смотрел на Ньютона точно завороженный.
— Так вот в чем дело, — прошептал он, наклонясь к Фэрфилду. — Брюк-то оказалось две пары.
— Брюк оказалось две пары, — эхом откликнулся Фэрфилд.
— А они даже не потрудились проверить.
— Они были слишком уверены в своей непогрешимости. К тому же им не хотелось тревожить своими расспросами Гарднеров.
— Честное слово, покатится с плеч чья-то голова, — с благоговейным страхом прошептал Майкл.
Лишь только стали ощутимы масштабы катастрофы, постигшей обвинение, в их рядах началась сумятица, незаметная нетренированному глазу. Там искали какие-то несуществующие бумажки, в недоумении склоняли друг к другу увенчанные париками головы, шепча какие-то растерянные оправдания. Все это говорило о том, что обвинение не проявило должного любопытства или же просто посчитало недостойным для себя делом проверить все детали, касающиеся пары серых брюк. Вообще-то это было делом полиции, и уж кто-кто, а Твикер это знал. Суперинтендант сидел точно изваяние и, скрестив на груди руки, молча глядел в пространство перед собой. Он обернулся всего один раз, но при этом измерил Нормана таким взглядом, от которого тому и вовсе сделалось не по себе. К чувству собственной вины примешивалась еще и жалость к человеку, чья гордыня была повергнута в прах. Норману хотелось крикнуть, что это несправедливо, вопиюще несправедливо позволять защите сыграть с ними такой ловкий трюк. Но спроси у него, в чем конкретно заключалась эта несправедливость, он бы всего-навсего ответил, что защита не имеет никакого права преподносить сюрприз подобного рода перед заключительным словом обвинителя. Что касается собственной вины, то тут Норман не испытывал особого раскаяния. Он знал, что полиции все равно никогда не добиться от родственников обвиняемого того, чего способна добиться от них защита. Просто в данном случае им не повезло. Но не исключено и то, что их могли обвести вокруг пальца.
Самым равнодушным среди всеобщего возбуждения казался Юстас Харди. Он обладал способностью не падать духом ни при каких поворотах фортуны. Еще бы, построить всю обвинительную речь вокруг одного сильного довода и вдруг внезапно обнаружить, что все опоры, на которых она зиждется, напрочь расшатаны, — такое могло деморализовать кого угодно, но только не Юстаса Харди. Со свойственной ему беспристрастностью он оценил, что время для бомбы выбрано самое что ни на есть подходящее, и отметил чутье Ньютона, воздержавшегося загонять в угол своими вопросами Твикера и Нормана, — в таком случае его сюрприз мог бы оказаться преждевременным. Королевский прокурор успокоил себя тем, что отныне поставил этот вопрос с брюками в ряд несущественных, и все свое внимание сосредоточил на отыскивании слабых мест в броне, которой Ньютон окружил хрупкую фигуру подсудимого. Когда Харди встал, чтобы задать свой вопрос теперь уже слишком уверенному в себе Лесли Гарднеру, в его манерах сквозило все то же самоуверенное презрение ко всем окружающим, а в серебряном голоске даже появились изящные обертоны горного хрусталя. Первый же