«Джеймс К. 52. Местн. Компаньон фирмы лесомат. «К. и Дженкинс». Любили в деревне??? вроде не было врагов. Оч. силен, в прошлом боксер-любитель. Женат 20 лет. Детей нет. С 1946 г. живет в усадьбе…»
Хью исписал целую страницу, сверил написанное с рассказами завсегдатаев пивной. Как он и ожидал, Корби не больно любили в Фар Уэзер. За завесой похвал, которая всегда спускается над только что усопшим, скрывались упреки: да, он сделал для деревни много, никогда не считался с тем, сколько сил это стоит, но слишком уж мнил из себя. Завсегдатаи пивной неохотно говорили о подростках, которые ворвались к ним на своих мопедах, убили человека и были таковы. Джо Пикетт всем и каждому сообщал по секрету, что якобы это были те самые ребята, которые приезжали на танцы.
— Не будь таким безмозглым идиотом, парень, — сказал ему Морган, мужчина в байковом пальто. — Стояла такая темень, хоть глаз коли. Какого черта ты мог в ней разглядеть?
— А вот и разглядел, — упорствовал Джо Пикетт. — Сразу бы их узнал. Даже по голосу. Конечно, не всех, но кое-кого узнал бы.
— И что же они говорили?
— На него двое кинулись, и оба с ножами…
На пороге показался высокий доктор.
— Побереги свои рассказы для полиции, Джо, — посоветовал он Пикетту. — Они наверняка захотят тебя послушать. А в данный момент чем меньше будешь болтать, тем лучше.
Джо Пикетт обиженно выпятил нижнюю губу, но промолчал. Доктор обвел взглядом присутствующих, и все разговоры смолкли.
— Можете сказать, что послужило причиной смерти? — спросил у доктора Хью.
— Вы сами видели, что его ударили ножом. Больше нечего сказать. Сегодня мы и так пережили много волнений. К чему бередить свежие раны?
В редакцию Беннет попал около девяти. Главный подъезд «Гэзетт» выходил на Хай-стрит, но репортеры обычно пользовались грязным черным ходом с Кресситер-лейн. В тусклом свете маленькой лампочки обложенный кафелем коридор больше, чем обычно, напоминал вход в общественный туалет. Он прошел мимо кабинета редактора и мужского туалета и вошел в дверь с табличкой «Комната репортеров».
— Ну что, птенчик, написал свой материал? — спросил Лейн, едва Хью переступил порог.
Он пробормотал что-то уклончивое, тем самым выражая свое сожаление по поводу того, что не сумел воспользоваться возможностью написать статью в такси.
— Тогда вынь пальчик изо рта и садись за дело. Сперва для «Экспресс». Для них никакого сексуального аспекта.
— Его и нет.
— Сексуальный аспект есть всегда. Подними только камень, и наружу так и попрет секс. Потом для «Мейл», «Миррор», «Бэннер», «Кроникл», «Геральд». По пятьсот слов в каждую. В «Телеграф» и «Таймс» по две сотни. По стольку же в агентства. Ясно?
— А что писать для нас?
Лейн курил маленькую сигару. Он свирепо глянул на Хью поверх дыма, точно готовый к прыжку дикий кабан.
— Тысячу.
— За подписью?
Маленькие свинячьи глазки Лейна загорелись опасным огоньком, который он потушил в прищуре.
— За подписью. Валяй для «Экспресс» и «Мейл». Остальные беру на себя.
Было полдвенадцатого, когда они наконец покончили с делами. Спиртное в редакцию приносить не разрешалось, но Лейн, отперев ящик своего стола, извлек бутылку виски. К тому времени в редакции появился Майкл, отсидевший спектакль местного драмкружка, и составил им компанию.
— За журнализм и за дурость этого славного парнишки, — провозгласил свой тост Лейн. — Здесь разве работа? По полдня сидите на задницах. Да это пародия на работу. Вот когда я перед войной работал в «Экспресс», то там каждый день…
Этот вечер был очень знаменательным для Беннета, и даже слово «дурость» казалось ему вполне уместным. Ведь он и в самом деле был похож на мальчишку, убившего свою первую в жизни лисицу и одуревшего от счастья. Они с Майклом брели безлюдными центральными улицами к своей квартирке на Пайл-стрит, и Хью все никак не мог понять, почему Майкл не разделяет его возбуждения, а вместо этого болтает о какой-то девице, занятой в постановке.
— Ее зовут Джилл Гарднер. Я говорил с ней после спектакля. Даже выпили по чашечке кофе. Играть она не умеет, но такая куколка, настоящая куколка.
Для девушек у Майкла была припасена особая терминология. Всех, кто ему нравился, он делил на две категории: «кобылиц» и «куколок». «Кобылицами» были надменные норовистые девицы с гордой осанкой и голубой кровью, к которым подступиться страшно из-за их высоких запросов. «Куколками» были девушки куда более покладистые. Их не надо было водить по хорошим ресторанам или покупать им в кино самые дорогие билеты. «Куколки», по словам Майкла, годились на каждый день, «кобылицы» же были изысканным и редким угощением. Подавляющее большинство женщин не принадлежало ни к той, ни к другой категории, в том числе все, которым было за тридцать. Майкл величал их «коровами» и «ведьмами».
От возвышенных мечтаний о славе Хью с трудом возвратился к реальности.
— Не означает ли это, что я должен освободить на завтрашнюю ночь квартиру? — поинтересовался он.
— Я действую не так стремительно, — сказал польщенный Майкл. — Мы всего лишь попили вместе кофе. Она зайдет к нам завтра вечером, и я тебя с ней познакомлю.
Хью чистил в ванной зубы, когда Майкл сказал ему что-то про Фар Уэзер.
— Что-что?
— Только бога ради не возомни, будто это та самая золотая жила для мальчишки-репортера. Всего-навсего возможность подработать на построчной оплате. Очень хорошая к тому же.
— Как ты думаешь, центральные газеты пришлют своих корреспондентов?
— Сомневаюсь. Скорей всего они поручат это дело своим внештатникам. Только не жди, что Грейлинг падет тебе на грудь и пожалует «Оскара». «Гэзетт» — издание семейное, Беннет, так что нам не следует делать из этого большую статью, — сказал Майкл скрипучим редакторским голосом. — Лучше обратите свое внимание На это потрясающе интересное сообщение о старой леди ста четырнадцати лет от роду, которая, посмотрев в первый раз телевизионную передачу, сказала, что волшебный фонарь все равно лучше. Будьте добры, повидайте ее и напишите для нас статью.
Оба расхохотались. Однако, прежде чем заснуть, Хью по-вводил себе роскошь помечтать о том, как один лондонский редактор, прочитав в «Гэзетт» его статью, вызывает к себе секретаршу и говорит: «Пошлите письмо этому молодому человеку Хью Беннету. Скажите, что я прочитал его материал и прошу его заглянуть ко мне на будущей неделе в удобное для него время».
Но он заснул раньше, чем состоялась эта встреча.
Заметка Беннета была прочитана дежурными редакторами и редакторами отделов новостей. Большинство сочло ее довольно интересной. Им понравилось то, что это случилось в день Гая Фокса, приглянулись детали, касающиеся сожжения чучела эсквайра Оулдмидоу, но они были разочарованы тем, что убийство было в общем не преднамеренным и что его совершили подростки. Разумеется, этот материал годился для первой полосы, но в дальнейшем выкачать из него что-либо интересное будет трудно. В заголовке все без исключения обыграли одно и то же, и получились вариации на тему «Убийство в ночь Гая Фокса».
В «Бэннер» заметку обработали на свой манер, но поместили не на первой, а на одной из средних полос под заголовком «Смерть в разгар праздника Гая Фокса». В пятницу утром заметка обсуждалась на летучке.
— В-в-в ней что-то есть, — сказал редактор отдела новостей. — Де-де-деревенский эсквайр, костер в ночи, горящее чучело. На-на-находка для очеркиста. Для того же Джорджа Грейди.
Редактор отдела очерка быстро раскинул мозгами.
— Джордж в эти дни будет очень занят. Он освещает выставку старинных игрушек и конференцию по управляемым ракетам.
— Ну, в таком случае молено взять кого-нибудь другого. Того же Фэ-Фэ-Фэрфилда. Ведь дело идет о преступлении.
Оба глянули в сторону Эдгара Кроли, восседавшего во главе стола с абсолютно бесстрастным видом.
Эдгар Кроли был не просто редактором «Бэннер», но прежде всего выразителем идей лорда Брэкмена, владельца газеты.
Мало кто из журналистов обладал всеми качествами, необходимыми для создателя бэннеровских передовиц, как-то: гибкостью ума и слога, быстро надеваемой и, в зависимости от обстановки, столь же быстро сбрасываемой личиной негодования, способностью рассуждать с различных позиций, причем всегда со знанием дела, о торговле, политике, искусстве. Лорд Брэк-мен с огромным вниманием прочитывал все до единой передовицы «Бэннер», и хотя сам писать не умел, прекрасно знал, что нужно в них говорить. В Эдгаре Кроли он разглядел человека, почти всегда говорящего то, что нужно.
Кроли быстро продвинулся вперед и вверх. Он научился улыбаться одними губами, и все давно забыли, как он смеется. С годами его рыбье спокойствие удвоилось, и теперь даже глаза, спрятанные за толстыми линзами очков, казались тусклыми и безжизненными. Говорил он, как всегда, спокойно, постукивая костяшками пальцев по какой-то газете, поместившей материал на первой полосе:
— Здесь довольно много внимания уделено сожжению чучела и истории деревенского эсквайра. Нам не подобает выступать с тем же самым на целый день позже, не так ли?
— К-к-конечно же, нет.
— Можно ли осветить это событие под каким-либо другим углом, с тем, чтобы можно было выступить в субботу и воскресенье?
— Детская преступность, — несмело предложил редактор отдела очерка. — Мне кажется, именно под таким углом и следует освещать это событие. Подростки с шумом ворвались в деревню, убили человека и укатили.
— Детская преступность — тема не новая. И потом мы не знаем, дети ли они. Может оказаться, что им уже под тридцать.
— Вы правы, — громко сказал редактор отдела очерка.
— Посмотрим, как дальше развернутся события. Нам сообщит об этом тот местный репортер. Тогда и решим, что делать. Согласны со мной?
Они были согласны.
В четыре часа дня Эдгар Кроли снял трубку одного из своих телефонов и услышал голос лорда Брэкмена, низкий и густой, точно патока, прерываемый частыми покашливаниями: