— Я вас знаю, — сказал он Хью. — Ваша фамилия Беннет. Помните меня? Джордж Гарднер, секретарь местного филиала лейбористской партии. Вы присутствовали на двух наших митингах. А ваша фамилия Фэрфилд. Дочка мне рассказывала про вас. Входите. — Он обернулся и крикнул: — Джилл!
Гарднер провел гостей в чистую и светлую гостиную, где стоял новый гарнитур из двух кресел и дивана, а на стенах висели репродукции картин Ван-Гога и Утрилло. Вошла Джилл Гарднер и молча села в кресло. Гарднер стал спиной к облицованному кафелем камину.
— Лес еще спит. Они взяли его сразу после работы и отпустили уже за полночь. Такие у них методы. — Он откровенно разглядывал Фэрфилда. — Не знаю, что сказала вам вчера Джилл, но я скажу вам следующее: мы не собираемся открывать душу прессе. Я ясно выражаюсь?
— Ясней некуда, — кивнул Фэрфилд. — Только в ваших словах нет ни капли здравого смысла.
— Я-то знаю, что вам от нас нужно. — Он поднял свой толстый палец и тыкал им в Фэрфилда точно так, как делал это на митингах. — Допустим, кто-то из нас скажет, что на Питер-стрит живет несколько хулиганов. Вы перевернете все кверху ногами и напишете, будто на Питер-стрит орудуют целые банды. А это в корне неверно. Наша Питер-стрит ничем не хуже других улиц. Я вырастил здесь двоих вполне нормальных детей. Они у меня скромные и честные. Может, напишете об этом? Да нет, куда там, вы ведь зарабатываете на том, что торгуете враньем.
— Папа, — как-то автоматически одернула Гарднера Джилл.
— Я говорю не о присутствующих, а вообще, — нисколько не смутившись, сказал он.
Дрожащими пальцами Фэрфилд прикурил сигарету. В его голосе не было и тени обиды. Он говорил все тем же слегка извиняющимся тоном интеллигентного человека, не принадлежащего ни к какому слою общества. Казалось, он обсуждает какую-то проблему, затронутую в ходе телевизионной дискуссии, отчего его слова приобретали особую язвительную окраску.
— Держу пари, вы не уехали с Питер-стрит только потому, что вы лейборист, чем страшно кичитесь. Вы не пожелали переехать в соседний район, где перед каждым домом есть небольшой сад…
— Да, я лейборист и горжусь этим. И живу среди таких, как я. И дом наш вовсе не плох. Мы даже сделали ванную.
— После чего он стал просто роскошным, — съязвил Фэрфилд. — А как насчет вашей семьи? Вы о своих детях подумали?
— У нас в семье каждый имеет право голоса.
— Нам здесь хорошо. — У Джилл зарделись щеки. — Не слушай его, папа.
— Если они и думают, что им здесь хорошо, то только потому, что вы сызмальства вдолбили им это в голову. Дескать, какое счастье жить в трущобах и превращать их в рай. Но так ли уж здесь хорошо вашему сыну?
— Лесли парень покладистый.
— Вот только связался с непокладистыми. Хорошо. Тогда давайте подойдем к этому вопросу иначе. Вы не любите «Бэннер»…
— Продажная газетенка, — с особым ударением на последнем слове произнес Гарднер.
— Пусть так. Но я приехал сюда с единственной целью — докопаться до истины. Ясно вам? Служение истине суть деятельности всех без исключения журналистов. Вы отказываетесь снабдить меня фактами. Хорошо, я получу их в другом месте. — Фэрфилд погасил свою сигарету. — Только в таком случае не возлагайте вину на меня.
— То есть как это я не должен возлагать на вас вину за то, что вы, получив отпор у двери, попытаетесь влезть в окно? — Гарднер говорил голосом оратора, гвоздящего на митинге оппозиционеров. — Что ж, если я застукаю вас за этим занятием, пеняйте на себя. Но запомните одно: мой сын не имеет никакого отношения к тому, что случилось в Фар Уэзер в ночь Гая Фокса. И в этом доме другого вы не услышите.
Фэрфилд встал, за ним встал и Хью, который все это время чувствовал себя как статист на сцене.
— Мне очень жаль, — сказала Джилл, почему-то обращаясь не к Фэрфилду, а к Хью.
Она распахнула входную дверь.
На пороге стояли два полисмена, у калитки — «черный ворон», вокруг которого столпилось чуть не все население Питер-стрит.
— Доброе утро, — сказал сержант.
Гарднер как изваяние застыл на пороге, уперев руки в боки.
— Доброе утро, Джо Малколм. С чем пожаловал?
— Мне нужно поговорить с Лесли Гарднером.
— Он спит.
— Тогда разбудите его. Может, мы все-таки войдем в дом? Гарднер не шевельнулся. Сержант пожал плечами.
— Пусть будет по-вашему. Тогда пускай он спустится вниз. Немедленно.
— Зачем еще?
Сержант достал какую-то бумажку. Гарднер внимательно изучил ее и крикнул:
— Лес!
С лестницы спустился худой, бледный подросток в рубашке и брюках. Он был поразительно похож на свою сестру.
— Лесли Гарднер, у меня ордер на твой арест в связи с убийством человека по имени Джеймс Рестон Корби, имевшим место пятого ноября вечером в Фар Уэзер. Должен предупредить тебя…
Мальчик перевел взгляд с сержанта на своего отца, который застыл на пороге с каменным лицом. И тут у него будто выросли крылья. Он перемахнул через вытянутые руки сержанта и каким-то чудом приземлился по ту сторону порога, увернулся от второго полицейского и пустился наутек, но неожиданно споткнулся о бордюр тротуара. Полицейские тут же набросились на него и силком впихнули в «черный ворон». Хью видел, как дрожали губы мальчика, когда он шептал «Джилл, папа» и «Прошу вас». По его лбу струилась тонкая полоска крови, глаза были широко распахнуты. Хью видел в глубине машины другие лица, мелькание кулаков, слышал громкие голоса. Фургон отъехал, толпа сомкнулась и зажужжала.
— Скоты, проклятые скоты… Вломились в наши дома, забрали наших детей.
— А все потому, что Король с кем-то еще зашел к Роуки и Поляку и велел им держать рты на замке. Роуки перетрусил и сделал ноги.
— Похоже, Джордж, мы с тобой попали в один переплет, а? — говорил Гарднеру белобрысый мужчина, напоминающий хорька. — Ну что, воспользуешься своим влиянием на совет, чтобы освободить парнишку?
Фрэнк Фэрфилд тут же очутился возле этого мужчины.
— Я мистер Джоунз из 32-го дома, — представился тот. — Вчера ночью моего сына взяли прямо с работы и продержали несколько часов в участке. А когда выпустили, приятели стали ему угрожать, что зарежут, если он…
Фэрфилд взял его под руку, и они отошли в сторонку. Гарднер окинул взглядом толпу, повернулся и скрылся в доме. Джилл последовала за отцом и громко хлопнула дверью. Хью побрел по Питер-стрит. Он испытывал муки романтика, столкнувшегося с реальной жизнью. Хотя у него и не было никаких причин мучиться от того, что он узнал в Лесли Гарднере того подростка, который сбил с ног девчушку в ночь Гая Фокса.
Едва Твикер с Норманом успели переступить порог полицейского участка, как им сообщили о случившемся:
— Один из наших пацанов удрал, — сказал без всякого выражения Лэнгтон.
Не в духе Нормана было делать критические наблюдения, однако он почувствовал бы к Твикеру больше симпатии, отбрось тот хоть на короткое время свою невозмутимость сфинкса.
— Который? — спокойным голосом поинтересовался суперинтендант.
— Джоунз. Тот, который раскололся. Его папаша, мелкий мошенник, дважды сидевший за воровство, позвонил чуть свет в участок. Сказал, что, как только мальчишка пришел ночью домой, в почтовый ящик подсунули записку. Сам Джоунз ее не читал и не может нигде найти, но говорит, что, когда мальчишка ее раскрыл, он перетрусил и сказал, что его хотят зарезать товарищи. Как будто бы сам младший Джоунз робкий ягненок, а не крыса, сунувшая нос в дерьмо уже в младенчестве. Похоже, он струсил и удрал. Но я не думаю, чтобы далеко, — добавил Лэнгтон без уверенности в голосе.
Невозмутимость, с которой Твикер воспринял эту новость, показалась Норману нечеловеческой. Решение, принятое им прошлой ночью, оказалось явно ошибочным, и теперь суперу предстоит оправдываться перед начальством, докладывать о случившемся шефу полиции. Все это болезненно било по самолюбию.
Твикер кивнул в сторону кабинета начальника полиции и спросил:
— Он знает об этом?
— Ему доложили, — сказал Лэнгтон.
— Хорошо. Тогда нам придется взять пятерых оставшихся. — Твикер повернулся к Норману: — Я зайду к начальнику полиции, а потом мы с вами съездим в Фар Уэзер.
Днем Норман печатал на машинке показания свидетелей. Он здорово промок и пребывал в скверном расположении духа. В который раз он думал о том, что в жизни детектива так мало светлых минут. Будь он обычным человеком, мог бы сейчас развалиться в кресле у камина… Вместо этого он сидит в насквозь продуваемой сквозняками комнате и печатает на машинке скучные показания по делу, которое наверняка никому не принесет славы, тем более ему. От черствого кекса и жидкого чая у него урчит в желудке. Одним словом, беспросветная жизнь. Он заправил новый лист и застучал по клавишам машинки:
ДЖО ПИКЕТТ. 45 лет. Работает приходящим садовником. Был на танцах. Видел, как Корби выгонял подростков. Говорит, что Корби применил силу лишь по отношению к двоим, остальные ушли сами. Уверен, что узнал бы этих двоих, а может, и всех остальных. В ночь Гая Фокса стоял близко от Корби. Видел, кто на него напал. Говорит, их было двое. Говорит, видел, как один из подростков вытащил нож, кто именно, сказать не может. Слышал, как крикнули: «Всыпь ему, Король!» Приказывал ребятам прекратить хулиганство. Видел, как они убегали.
МОРИН ДАЙЕР. 11 лет. Дочь местного фермера. Была о ночь Гая Фокса на месте преступления. Один из подростков налетел на нее и свалил с ног. Она нащупала в его кармане «что-то твердое и острое». Хорошо разглядела того парня и могла бы его узнать.
И в том же духе. На месте происшествия случайно оказался репортер из «Гэзетт», однако жадный до дела Твикер оставил его для себя.
Пошатываясь на своих высоких каблуках, Клэр вошла в репортерскую и насмешливо сказала:
— Вот и всплыли наружу твои грехи.
— Что такое?
Дело шло к шести, и все уже разошлись. Хью дежурил вечером и теперь клевал носом над «Бременем страстей человеческих».