озможно, и не ведали, ни по отчеству, а просто — Арончик. «Часы остановились, уронил вчера», — говорил иногда кто-нибудь из сотрудников или знакомых. «Сходи к Арончику, мастерская на углу Первомайской. Скажи, что от меня», — советовал в таких случаях Щерба.
Он постучал в витрину, старик поднял голову, увидел, узнал, жестом показал — зайди, мол. Вместе с внуком они вошли в мастерскую. Арончик подошел к ним.
— Маленький прокурор, — кивнул старик на мальчика.
— Не дай Бог, — засмеялся Щерба. — А ты все еще работаешь? Глаза поберег бы.
— Уже беречь нечего. Я на пенсии давно, но дома сидеть не могу. А тут за столом из окна людей видишь, суету. А ты как, прокурор?
— Что я? Тоже ведь уже пенсионер, и тоже вкалываю.
— Тоже мне пенсионер! Мальчишка! Я ведь старше тебя лет на пятнадцать. Никого из старых мастеров не осталось. Ни портных, ни ювелиров, ни часовых мастеров, ни скорняков. Все разъехались — одни в Америку, другие в Израиль, третьи на тот свет, — он вздохнул.
И тут мелькнула какая-то мысль, и Щерба спросил:
— А где Канторович?
— Лейба? В Израиле, в Хайфе.
— Жив?
— Жив. Второй инфаркт перенес. Он старше меня на восемь лет.
— Пишет?
— Редко… Ах, какой мастер был! Художник!
— Арончик, у тебя адрес его есть?
— Конечно, переписываемся ведь. Хочешь написать?
— А почему бы нет!
— Правильно, старому еврею приятно будет, — одобрил Арончик, не зная, какая мысль засверлила Щербу. — Я адрес тебе дам, прокурор, у меня тут в ящике его последнее письмо, ребятам читал, подожди минутку. — Он ушел в подсобку, где висел пиджак, и вернувшись, протянул Щербе конверт. — Будешь писать, сообщи, что адрес его тебе дал я.
— Хорошо. Ну, будь здоров, Арончик. Рад был повидать.
— Заходи почаще, поболтаем. А то когда-нибудь придешь, спросишь Арончика, а тебе скажут: «Арончик?! Так он уже год, как на еврейском кладбище поселился…»
Вечером, когда ребенка накормили-напоили, искупали, Щерба сел к письменному столу, достал лист бумаги и задумался, словно брал разгон. «Риску никакого, — уговаривал он себя. — Ну, не ответит, или вообще затея моя дурацкая. Что потеряю? Истрачусь на почтовые расходы?» Он хорошо помнил Льва Исааковича Канторовича. Это был самый опытный, самый знающий, самый старый в городе ювелир. Воистину художник, как говорят, золотых дел мастер. Попасть к нему можно было только по блату, он не брался за что попало, а только за ту работу, которая приносила наслаждение, как живописцу, ловящему и поймавшему вечно ускользающий зеленый луч. Много лет прокуратура приглашала Канторовича, когда требовалась квалифицированная экспертиза. Щерба знал его, пожалуй, не меньше четверти века…
«Уважаемый Лев Исаакович! — начал писать Щерба. — Пишет Вам Миша Щерба из прокуратуры. Надеюсь, не забыли меня, хотя прошло много лет, как мы не виделись, за это время я стал пенсионером, однако еще работаю, тяну лямку, иначе дома от безделья можно досидеться до умопомрачения. Адрес мне Ваш дал Арончик, просил кланяться, последнее Ваше письмо он получил. О нашей жизни распространяться не буду, полагаю, что из писем, которые вы получаете не от одного Арончика, представление о ней имеете. Буду честным, пишу Вам с некоторым шкурным расчетом, поскольку специалистов Вашего класса уже не осталось. У нас в прокуратуре сейчас появилось одно дело, упоминается в нем американский ювелир Кевин Шобб. Если вы что-либо слышали о таком, хотелось бы получить от Вас подробную информацию о нем, может она нам чем-либо пособит, поскольку речь, между нами говоря, идет об убийстве человека, работника одного из музеев. Буду Вам очень признателен. Здоровья Вам и благополучия. Искренне Ваш М.Щерба. Вот мой адрес…»
Закончив писать, Щерба перечитал, вставил две пропущенные запятые и подумал: «Да жив ли он? Ведь перенес два инфаркта, а ему за восемьдесят. Впрочем, что теряю», — утешил он себя, достал конверт, вложил письмо, провел языком по полоске клея и запечатал…
8
День был жаркий. Как обычно, в субботу на барахолке народу была тьма. В толчее, в беспорядочности, в верчении толпы трудно было понять, кто продавец, а кто покупатель. Но это для неопытного взгляда, а для тех, кто посещал барахолку систематически, тут был свой порядок: обувью торговали в одном месте, запчастями для автомашин — в другом, куртками — в третьем, всякой печатной продукцией — в четвертом, прочим хламом, старьем, разложенным прямо на земле, на газетах — в пятом.
Они ходили почти регулярно на барахолку первую и последнюю субботы месяца — кандидат искусствоведения Святослав Юрьевич Жадан и кандидат искусствоведения Алексей Ильич Чаусов. Оба — ровесники, коллеги, оба работали в Фонде имени Драгоманова. И оба страстные собиратели. Было им по сорок два года.
Встретились на конечной трамвайной остановке, дальше пошли вместе — в гору к стадиону, вокруг которого и кипела барахолка.
— Помнишь, я купил в мае бронзовый светильник в виде фигуры атлета со светильником в руке? — спросил Жадан. — Я все же нашел в каталоге, что это такое. Оказалось Петербург, 1912 год. Мне предлагают за него бронзовые часы: кусок черного гранита, внутрь вделаны часы, внизу бронзовое ложе, на нем Хроном, указующий перстом на циферблат. Середина XIX века.
— Будешь меняться? — спросил Чаусов.
— Хочется, конечно заиметь такую вещицу. Но ты же знаешь мой принцип: менять только дубли. А так — какой смысл? Приобретаешь одно, теряешь другое.
— Почему ты не пошел на поминки?
— У меня была лекция, две пары в институте декоративного и прикладного искусства. Народу много было? — спросил Жадан.
— Нет. Вообще странные похороны. Я полагал, у старика при огромной известности должен быть соответствующий круг знакомых. А там человек двадцать было: музейные и несколько наших, — сказал Чаусов. — Один автобус даже оказался лишним.
— Видно, он всем хорошо досадил. Мерзкий характер, гордыня, деспотичный.
— Да уж… Следствие ведет какая-то молодая особа. Мне Ребров сказал.
— Ни рыба, ни мясо, этот Ребров, — заметил Жадан.
— Да нет, он мужик неплохой, не злобный во всяком случае, — заметил Чаусов. — Да, следствие сейчас начнет загребать широко, потянут допрашивать всех, кто хоть краем имел дело со стариком. И нас с тобой тоже могут.
— От нас толку мало, — сказал Жадан, — мы с тобой можем придумать себе алиби, — засмеялся он.
— Какое? — спросил Чаусов.
— В тот день, в то время мы были с тобой вместе.
— И где же мы были? — спросил Чаусов.
— Скажем, на выставке старинной мебели в историческом музее, засмеялся Жадан.
— Неплохо, — ответил Чаусов, увлеченный этой игрой. — Итак, мы созвонились за день и условились около шести вечера встретиться у музея. Осмотрели выставку и…
— И пошли ко мне смотреть мою новую бронзу. И сколько мы пробыли у меня?
— Скажем, до девяти вечера, — ответил Чаусов.
— А кто из нас кому звонил с предложением сходить в музей? — спросил Жадан.
— Я смотрю, ты уже вошел в роль следователя, — улыбнулся Чаусов. Скажем, я тебе звонил.
— Откуда? — спросил Жадан.
— Из дому.
— Плохо. Банально, — ответил Жадан. — Давай так: вечером ты ходил за хлебом, была очередь, рядом телефон-автомат, ты отошел, позвонил мне и мы уговорились на завтра.
— Нелогично, гражданин Жадан. Вы с гражданином Чаусовым работаете в одном музее, в одном помещении. Почему же днем тогда не договорились.
— Гражданин следователь, в тот день я Чаусова не видел, у меня четверг творческий день. Я не работал в музее. А был в институте: отчитал три пары, — Жадан, пригнувшись, хохотал, держась за живот…
Они поднялись к стадиону, перед ними открылась толпа, она колыхалась, шевелилась как муравейник. Тут они расстались, уговорившись через полтора часа снова встретиться у конечной остановки трамвая. Каждый знал место, где ему может пофартить с каким-нибудь приобретением. Места эти находились в разных сторонах.
Жадан брел вдоль ряда, где на газетах, расстеленных прямо на земле, лежало всякое старье, «хлам», как он называл: гаечные ключи, бронзовые вентили, смесители, набор надфилей, паяльные лампы, подсвечник, снятый с пианино, кавказский рог для вина…
— Эй, сэр, купите мешок бронзы, — окликнул Жадана бородатый мужчина лет сорока пяти.
Жадан оглянулся, увидел улыбающегося скульптора Бориса Никитича Огановского.
— Привет, Боря!
— Здоров!
Пожали друг другу руки.
— Нашел что-нибудь? — спросил Огановский.
— Ни черта нет сегодня, сплошной хлам. А ты?
— С тем же успехом.
— Я тебе давно говорил, из резной кости ты найдешь все, что захочешь, в Таиланде, в Сингапуре. Вот, куда тебе надо. Или в Бирму.
— Если финансируешь, съезжу…
— А где господин Чаусов?
— Промышляет в кучах макулатуры.
— Дался ему этот Диомиди!
— Не скажи, — возразил Жадан. — На Фаберже и Диомиди можно еще и докторскую состругать.
— На кой она хрен нужна теперь? — пожал плечами Огановский.
— Тоже верно. Однако он собрал уже хорошую библиотеку публикаций.
— Куда потом собираетесь?
— Домой.
— Поехали ко мне в мастерскую, покажу новую работу, есть бутылка коньяка.
— Что нам одна бутылка! — подмигнул Жадан.
— Найдем еще одну.
— Тогда через сорок пять минут встречаемся у конечной трамвайной, сказал Жадан…
Встретились точно, не ждали, не искали друг друга… Двумя трамваями добрались в другой конец города. Там на пустыре, который был выделен под застройку для Союза художников, уже торчало несколько домов-мастерских. Дом Огановского был двухэтажный, со стеклянным куполом, внутри вдоль стен переходы, лестница на второй этаж. Центр же был свободен, пустота его шла до самого купола. Тут можно было разместить фигуру любой высоты. Такая фигура — всадник на лошади с булавой — еще не в материале, а в сырой голубовато-серой глине поверх каркаса, была прикрыта мокрой тряпкой, а поверх целлофаном…