— Картин, икон?
— Нет, витражей. Я не только реставрирую, но и делаю витражи.
— Неужели на это есть спрос?
— Представьте себе. Ремонтируются старые церкви и костелы, в которых семьдесят лет были склады. Многие прекрасные витражи искалечены, строятся новые церкви. Так что нужда во мне есть, — он улыбнулся.
— А что вы коллекционируете?
— Офорты. На библейскую тему.
— В отделе, где работал Гилевский, было что-нибудь, что могло бы интересовать таких собирателей старины, как вы?
— Естественно. Там богатые фонды, многое в запасниках, никогда не выставлялось. Но доступа туда не было.
— Почему?
— Гилевский, как я наслышан, был цербер.
— А где вы были?.. — она назвала день и приблизительное время убийства Гилевского.
— Я вас понял, — снова улыбнулся он, на какое-то мгновение задумался, затем сказал: — У меня небольшая мастерская, четыре помощника. В этот день и в это время у меня как раз был священник, отец Даниил из церкви в Васильковичах. Церковь новая, только построили. Нужны витражи. Он приехал заказывать, поговорить о цене. Все это вы легко проверите.
— У вас нет каких-нибудь личных соображений о мотивах убийства, может, они сложились из ваших разговоров с другими собирателями старины?
— Знаете, я от музея очень далек. Услышал, что убили старика, посожалел, разумеется, и забыл. Есть свои заботы и своя работа. Так и другие реагировали, кто не был с ним знаком, а лишь понаслышке.
— Собирательство тоже подвержено моде. Что сейчас особенно в моде?
— Мода бывает у дилетантов. Профессионалы не изменяют своим привязанностям.
— Вы хотите сказать, что искать нам надо среди дилетантов?
— Искать надо всюду, — нахмурился он. — На все есть нынче цена, кроме человеческой жизни. Вы бывали в Ереване, в Матенодаране?
— Нет, только слышала.
— Там бы вы поняли, почему уходя оттуда, люди думают не о том, как бы заиметь что-нибудь из увиденного, а о том, что можно принести туда из дому, что достойно быть сохраненным на века, — он посмотрел на нее почти черными умными глазами и вдруг сказал: — Нет, я не убивал Гилевского.
— Я вас не подозреваю, — сказала Кира.
— Напрасно. Сегодня надо подозревать всех и всякого, время такое, дикое. Приходите посмотреть мои витражи и коллекцию офортов, я храню ее открыто в мастерской.
— Чтобы понять, почему вы не могли убить? — улыбнулась Кира.
— И для этого тоже…
«Каждый будет приводить доводы, почему не смог бы убить. Но кто-то же убил, — с грустью подумала Кира, когда Манукян ушел. — А не вожусь ли я с ними зря. Может убийца из другого мира?»
Она понимала, что ей предстоит всем им задавать почти одни и те же вопросы. Опыт сотен следователей на протяжении десятилетий выработал много стереотипов, без которых было не обойтись. Кто-то когда-нибудь и после нее, Киры Паскаловой, будет задавать те же вопросы, но в других обстоятельствах, однако следуя стереотипам взаимоотношений и поведению допрашивающего и допрашиваемого…
На предложение «садитесь», Жадан сострил:
— Уже? Но мне еще не ясно, за что, — невысокий, худощавый, юркий, он хохотнул, отодвинул от стола стул, уселся, откинулся на спинку, скрестил руки на груди. Из-под натянувшегося рукава проглянула татуировка: сфинкс. Он поймал взгляд Киры и сказал: — Грехи отрочества, но исполнено неплохо, — чуть повыше приподнял рукав, демонстрируя татуировку. — Не правда ли?
Кире он не понравился: то ли бравада, то ли хамоватый, не понимает, куда и зачем пришел.
— Это меня мало занимает, — резко сказала она. — Коснемся другой темы.
— Убийства Гилевского?
— Вы догадливы, Святослав Юрьевич.
— Получив ваше приглашение, я не долго ломал голову, чтобы это значило. Итак, «их бин ганц ор», т. е. «я весь внимание».
— Это хорошо, — ухмыльнулась Кира. — Как давно вы знали Гилевского?
— Лет восемнадцать, с момента моего прихода в музей.
— Гилевский и тогда уже был в зените славы?
— Еще как! Я поклонялся его тени. Непререкаемый авторитет! Надо заметить — справедливо. Поколение таких, как он, уже почти вымерло: интеллигентны, образованны!
— Что из себя представляет музей?
— Богатейший. И наука там на уровне. А фонды! Когда-то это были спецфонды. За ними приглядывало КГБ. Входить туда простым смертным ни-ни! Потом исчезло КГБ. Фонды вроде открыли. Но в жизни, как известно, круговорот не только воды в природе. Место КГБ занял Гилевский, не по должности, по призванию. К середине восьмидесятых музей стал неуправляем, было принято решение разделить его: на музей этнографии и художественного промысла и Фонд имени Драгоманова. Он по сути тоже музей, но со своей картинной галереей, со своими фондами и отделом рукописей, с библиотекой редкой книги.
— Почему вы перешли из музея в Фонд?
— Когда произошел раздел, одни ушли добровольно в Фонд, других «ушли» по желанию администрации.
— А вы?
— Я добровольно. Поскольку я еще и преподаю в институте декоративного и прикладного искусства, специфика моей работы ближе к специфике Фонда.
— Гилевский участвовал в этих кадровых перестановках?
— Надо полагать, с ним, как с мастодонтом, советовались. Самое смешное, что при всех сменявшихся директорах музея в сущности директором всегда являлся он, он умел подмять под себя всех.
— А были ли люди недовольные, что их перевели из музея в Фонд?
— Немало. Но к нынешнему времени одни умерли за эти годы, другие ушли на пенсию, третьи смирились и хорошо обустроились, привыкли в Фонде.
— Какие у вас были взаимоотношения с Гилевским?
— И прежде, и теперь — никакие. «Здравствуйте, Модест Станиславович». В ответ — кивок. И каждый — в свою сторону.
— А вы бывали у него в отделе рукописных фондов и запасниках?
— За все время может быть три-четыре раза. А потом махнул рукой, понимая, что это зряшные мечты.
— А хотелось?
— Прежде да, теперь нет. Успокоился, обленился искать.
— Вы, я знаю, коллекционер, хобби так сказать?
— Не совсем хобби. Точнее — профессиональна страсть: обожаю старинную бронзу. Я и курс читаю «Эстетика бронзового литья, история и техника».
— Вы знакомы с Долматовой?
— Конечно. Работали вместе в музее. Она и сейчас там.
— Что вы можете сказать о ее взаимоотношениях с Гилевским?
— Очень нежные, — он усмехнулся.
— А разница в возрасте?
— Любовь… ее порывы, как заметил поэт, благотворны. В данном случае безусловно.
— Благотворны для кого?
— Для Людочки Долматовой. Сделала кандидатскую под патронажем Гилевского. Думаю, в убийцы она не подходит. Ради чего? Рубить сук, на котором сидишь, хоть этот сук уже и усыхает, гнется.
— А кто по-вашему подходит?
— Любой, кто имел долгое время дело с Гилевским.
— А вы?
Он засмеялся.
— А у меня алиби. В день и час убийства я был на выставке старинной мебели в историческом музее. Вместе с коллегой Алексеем Ильичом Чаусовым.
— Откуда вы знаете день и час?
— Слух в наших замкнутых кругах расходится быстро.
— Значит, Чаусов может подтвердить, что вы вместе были на выставке в это время и в этот день? Никого из знакомых там не встречали?
— Надеюсь, подтвердит. А знакомых — не встретили никого.
— Что ж, мы мило побеседовали. На сегодня хватит, — сухо сказала Кира.
— А что, еще может быть продолжение? — усмехнулся Жадан.
— Все еще может быть…
Когда он ушел, Кира перевела дух, почувствовав, что устала от разговора с Жаданом. Не понравился он ей наигранной легкостью, желанием, как ей показалось, произвести впечатление. Только не могла понять, какое. Она посмотрела на часы, было около часа. Кира решила сходить в кафе рядом с прокуратурой, перекусить и немного отдохнуть.
Кафе было небольшое, все столики заняты — обеденное время. У окна увидела столик, за которым сидели три девушки в одинаковых синих халатиках, видимо, продавщицы из ближайшего магазина. Одно место у них было свободным. Они о чем-то весело разговаривали.
— Разрешите? — подошла Кира. — У вас не занято?
— Нет, садитесь.
Она взяла себе сосиски с гарниром и чашку кофе. Ела медленно, погруженная в свои размышления. «Почему, — думала Кира, — Долматова так упорно избегала назвать кого-то, кого подозревала в убийстве Гилевского? Ведь не могла не знать о взаимоотношениях Гилевского с разными людьми. Не мог не существовать человек, на которого Долматова про себя не указывала бы перстом: „Он“. Может быть потому, что таких было много, она не осмелилась перечислить их, чтобы не дать таким образом понять Кире, что Гилевский был далеко не ангелом: кто-то его не любил, кто-то даже ненавидел? И их, этих „кто-то“ было множество: и нынешних сотрудников музея, и тех, кто уволился, и тех, кто перешел не по своей воле в Фонд имени Драгоманова…»
Между тем Скорик заканчивал допрос бортмеханика Лаптева.
— Вы продолжаете загонять себя в угол, — сказал Скорик, — отрицаете очевидное, городите ложь на ложь. А что потом будет, в суде? Судья ведь не дурак, он поймет на этот раз, что вы лжете. Я предоставлю достаточное количество противоречий между тем, что вы говорите, и тем, что было на самом деле. Вот еще одно: вы утверждаете, что, расставшись с Олей, поехали из Рубежного в авиаотряд, где вас видела диспетчер Катунина. Я допросил ее. Она действительно вас видела. Но не в тот день, а на следующий.
— Она могла ошибиться. Перепутать один день очень легко. Тут ведь разница не в десять дней, не в неделю, — сказал Лаптев.
— Нет, Катунина не ошиблась: в день, когда вы убили Олю, Катунина не дежурила. Я проверил по графику дежурств.
Лаптев снова умолк.
— Как я догадываюсь, сидя в камере, вы хорошо подытожили наши с вами беседы, и точно уже знаете, где я вас припер. Повторяю: в суде вам зададут те же вопросы.
— Я должен посоветоваться со своим адвокатом.
— Это ваше право. Постарайтесь, чтоб к следующей нашей встрече мы не топтались на месте. А я приготовлю для вас еще пару сюрпризов. Скажем, тракториста, который в тот день был в поле и видел, как из лесополосы, где потом нашли Олю, по грунтовой дороге в сторону шоссе направлялся желтый «жигуленок». У вас ведь желтая «пятерка»?