— Неплохая мысль. Вы попросите Агрбу, чтоб он, во-первых, точно установил, когда Пестерев ушел в отпуск и когда убыл из города. И, во-вторых, чтоб не прозевал, когда Пестерев вернется.
— Пожалуй.
— Мне никто не звонил?
— Нет.
— Ладно, пойду к Щербе доложить, — Скорик вышел…
До сих пор Паскалова не имела никакой четкой версии, просто по методике просеивала персоналии профессионально и по интересам стоявшие ближе всего к Гилевскому. И если не надеялась выудить что-то конкретное, то, как полагала, не без пользы «ввинчивалась» в среду людей, близких к Гилевскому. Теперь же возникло новое звено, в каком-то смысле инородное родственник Гилевского Пестерев, да не просто родственник, а приятель убийцы, дело которого ведет Скорик…
Она позвонила Агрбе на работу, долго никто не отвечал, наконец он отозвался запыхавшимся голосом:
— Слушаю, майор Агрба.
— Джума, это Паскалова.
— Я еще в коридоре услышал звонок, пока отпер дверь… Слушаю вас.
— У Гилевского объявился родственник.
— Кто такой?
— Пестерев. Помните шофер на инкассаторской машине?
— Помню. Вадим Пестерев. Он в отпуске.
— Мне нужно знать, какого числа точно он ушел в отпуск и когда выехал из города в свое путешествие на байдарке.
— Как он возник у вас?
— Проходит свидетелем у Скорика.
— Забавный расклад.
— И еще: надо не прозевать, когда он возвратится. Скорик будет его допрашивать, как своего свидетеля с прицелом на наши интересы. Вы поняли меня?
— Что ж тут понимать!.. А как эти собиратели антиквариата из моего списка?
— Пока общие слова. У всех алиби. Остался еще один, сейчас должен прийти.
— Что ж, Бог в помощь…
Скульптор Борис Никитич Огановский припозднился минут на двадцать. Он вошел шумно дыша, крупный, тяжелый, голубая сорочка в большую серую клетку была расстегнута, под рыжеватой бородой сильная жилистая шея, тяжелые руки, пальцы крепкие с выпуклыми ногтями, под которыми невымываемые дужки темной глины.
— Извините, опоздал маленько, — сказал он, — и Кира уловила запашок алкоголя. — Работяги привезли камень, надо было с ними бутылку удавить, он сел и стал застегивать пуговицы на сорочке. — «Так в чем душа моя повинна?» — процитировал он чью-то стихотворную строку.
— Это вам лучше знать, — улыбнулась Кира. — Борис Никитич, у вас, говорят, лучшая в городе коллекция работ старинных резчиков по кости?
— Вы что, тоже интересуетесь этим предметом?
— Постольку-поскольку.
— Да, коллекция у меня отменная. Двадцать лет собираю. Мне музеи предлагали продать им, давали большие деньги. Но кто же продает штучные вещи!
— А в городских музеях есть подобные коллекции?
— Нет. Даже частных коллекций, кроме моей, почти не существует.
— Гилевский знал о ней?
— Возможно. Мы с ним на эту тему не беседовали. Мы были знакомы только визуально: я знал его в лицо и знал, кто он, а он, возможно, и видел меня на какой-нибудь выставке, но не знал, кто я.
— Что это вы так уничижительно? Говорят, вы талантливый скульптор.
— Талантлив был Роден, Манизер, Мухина. Я добротный профессионал, многое делаю лучше других. Вот в этом я уверен.
— Что вы думаете об убийстве Гилевского?
— Дикая история. Что-то произошло на их музейной кухне, а что именно, — даже не задумывался. Что там за дрязги, кто кого опередил — понятия не имею. Вот если б вы спросили про Союз художников, тут бы я вам развернул рельефную панораму. А музеи — как запечатанные консервные банки.
— У вас хорошая память?
— Не жалуюсь.
— Тогда вспомните, пожалуйста, где вы были двадцать первого июня, во второй половине дня, скажем с семнадцати до двадцати одного часа.
— Зачем мне мучить память, у меня кондуит есть, — из нагрудного кармана он извлек затрепанный блокнот без обложки. — Я, чтоб не запутаться в делах, расписываю себе наперед каждую неделю, — он послюнявил палец, полистал блокнот. — Так… вот двадцатое… Что тут у нас? Поездка за глиной на скульптурную фабрику, легкий банкетос у Иванцева по случаю аванса… Так… Двадцать первое… Встреча с детьми в художественном кружке, поездка на автосервис, чтобы поменять амортизатор, в два обед с Оксаной, Оксана — это моя новая натурщица, — сказал он, глядя на Паскалову… — Дальше… Исторический музей, выставка старинной мебели… Значит в интересующее вас время я был на этой выставке, — он спрятал блокнот. — Вас это устраивает?
— Меня да… Скажите, Борис Никитич, а вы не знакомы с Жаданом и Чаусовым?
— Хорошо знаком. Случается, выпиваем вместе.
— Я смотрю, в ваших записях все — дела, а о работе — ни слова, улыбнулась Кира.
— А что записывать о работе? — пожал он плечами. Работа есть работа. Каждый день с шести утра до двенадцати. Это железное правило нарушается в редких случаях.
— Борис Никитич, возможно ли, чтоб во время посещения вами выставки мебели там был в это же время кто-либо из ваших знакомых, но вы его или ее, если это она, не увидели?
— Исключено! Зальчик там небольшой, вход и выход один, движение вдоль экспонатов произвольное, хочешь иди слева направо, хочешь справа налево. Так что все время перед глазами чьи-то физиономии. Да и народу в тот день там было немного, человек десять-пятнадцать. Вот если мы пойдем с вами туда в одно время, я обязательно вас увижу, — игриво заключил он.
А она подумала: «Кто из них в таком случае врет: либо Чаусов с Жаданом, либо он». Но не сказав об этом своем предположении, поблагодарила его, и он ушел…
Кира собрала бумаги, заперла в сейф, три экземпляра книги профессора Самарина «Челлини, Фаберже, Диомиди — великие мастера», оставленные ей Чаусовым, аккуратно, чтобы не выпали закладки Чаусова, положила в большой целлофановый пакет и отправилась в библиотеку Академии наук.
Это было старинное трехэтажное здание с широким порталом, над которым декоративный балкон поддерживали две могучих консоли в виде львиных голов. Пожалуй, со студенческих лет Кира не была в этой богатой библиотеке.
Предъявив удостоверение дежурной, Кира прошла к замдиректора по научной части. Ею оказалась немолодая женщина весьма строго и немодно одетая, но хорошо причесанная.
— Садитесь, — пригласила она Киру. — Я вас слушаю.
— Мне нужны публикации, связанные с именем художника-ювелира Георгоса Диомиди.
— Я не знаю, что у нас есть. Сейчас попрошу библиографа, пусть посмотрит. Вам придется подождать, — женщина позвонила по внутреннему телефону: — Виктория Антоновна, пожалуйста, поищите, что у нас есть, связанное с художником-ювелиром Георгосом Диомиди… Да… Сейчас, пожалуйста…
— Я не буду мешать вам, если здесь посижу? — спросила Кира.
— Ради Бога, сидите…
Минут через пятнадцать позвонила библиограф, что-то стала диктовать, замдиректора записывала на формулярную карточку, затем, закончив, поблагодарила и протянула карточку Кире:
— Вот все, чем мы располагаем.
Кира читала: «А.Самарин. Челлини, Фаберже, Диомиди — великие мастера, издания 1957-го, 1959-го, 1970-го годов», «Альбом-буклет. Фотоизображения изделий Диомиди. 1955 г.», «Дж. Бэррон. К истории ювелирного дела. Издательство „Артистик букс“, Нью-Йорк, 1960 год, перевод с английского», «М.Гилевский. Сравнительное исследование, 1966 г. Университетское издательство». «А.Чаусов. Место Диомиди в русском ювелирном деле, 1970 год. Университетское издательство».
— Нашли что-нибудь подходящее? — спросила замдиректора.
— Да, — Кира подчеркнула на формуляре два издания: «Дж. Бэррон. К истории ювелирного дела» и «М.Гилевский. Сравнительное исследование». Если можно, эти две книги, они нужны мне на некоторое время.
— Хорошо. Вы имеете абонемент у нас?
— Увы, — сказала Кира смущенно.
Замдиректора снова позвонила:
— Виктория Антоновна, принесите мне, пожалуйста, Дж. Бэррона и М.Гилевского. Я сама тут оформлю.
Когда книги принесли, замдиректора заполнила на Паскалову формулярную карточку, вместо номера паспорта проставила номер удостоверения, Кира расписалась, поблагодарила, взяла книги и ушла.
Муж был дома, вернулся с полевых учений. Это она поняла по шумному плеску воды в ванной, он никогда не мылся в ванне, только под душем.
— Я пришла! — крикнула она, приоткрыв к нему дверь. Он стоял за занавеской, и она видела лишь контуры его высокой фигуры.
— Я скоро! — отозвался он.
Она принялась готовить обед. Борщ был, фарш на котлеты стоял в холодильнике. Оставалось начистить картофель. Муж очень любил жареную картошку.
Он вышел из ванной в майке и спортивных брюках. Тело белое, лишь кисти рук, шея, лицо обветрены, покрыты загаром.
— Устал? — спросила Кира. — Наползались, настрелялись?
— Маленько устал… Чеснок есть?
Она очистила два зубка. Он кусал чеснок и хлеб сильными белыми зубами, на челюстях ходили бугры желваков. Ел с удовольствием, шумно. Обедали они обычно в столовой, так он любил.
— Соскучился по домашней еде?
— Ага! — кивнул. — Что у тебя?
— Никаких новостей. Увязла в этом деле.
— Выберешься, — спокойно сказал он, как о деле решенном.
Съев почти сковородку картошки и три котлеты, муж по давней привычке выпил кружку воды из-под крана. Кира убирала со стола, мыла посуду. Когда вернулась в комнату, телевизор работал, а муж, лежа на диване, спал, сладко сопя. Она накрыла его пледом, достала из целлофанового пакета книги и села читать книгу профессора Самарина, где меж страниц торчали закладки Чаусова. Начала с предисловия, написанного Гилевским, в котором, оценивая труд Самарина, тот соглашался, что творчество ювелирных дел мастера Диомиди — это не отраженный свет, не эпигонство, вызванное к жизни такими художниками, как Челлини и Фаберже, а явление оригинальное. Далее Гилевский разбирал концепцию Самарина, его сравнительный анализ, доказывающие, что Георгоса Диомиди можно и нужно рассматривать как самостоятельный факт в искусстве ювелирной скульптуры…
Затем Кира открыла то место в книге, где была закладка, и на одной из страниц подчеркнуты синим строки: «…К великому сожалению, в судьбе трех мастеров есть нечто общее: прихоть временщиков и неудержимые социальные бури. Они-то и лишили нас, потомство, многого из того, что было и могло еще быть создано этими художниками. Что касается Диомиди, то у нас еще есть надежда, возможно, узнать о его замыслах, о том, где, в чьих частных коллекциях хранятся его издания. Узнаем мы это, надеюсь, в тот день, когда будет вскрыт пакет с его бумагами, хранящийся в музее этнограф