— Садись, майор, — предложил директор. — Чашечку кофе с коньячком?
— Не откажусь.
— Что за новые заботы? — спросил директор, разливая коньяк по рюмкам.
— Как идет торговля? — задал встречный вопрос Джума.
— Какая теперь торговля! Народ обезденежел, все, что можно проел. Иногда кое-что приносят, да и то привозное, — он поставил перед Джумой чашечку, банку с кофе.
— Тут мне сейчас один воробей часы каминные предлагал, XIX век.
— Знаю я его и эти часы. Фуфло. Собраны из разных.
— Ты мне вот что скажи, — Джума выпил коньяк и стал потягивать кофе, — последнюю неделю тебе ничего не приносили интересного?
— Что имеешь в виду? Часы, фарфор, бронзовое литье? Из какой жизни?
— Могли принести все, что угодно.
— За последнюю неделю, говоришь? — он задумался. — Принял я на комиссию старинную хорошую люстру, ханукальный еврейский семисвечник, кубачинский кувшин. Пожалуй, и все.
— Что комитенты?
— Люстру и семисвечник сдала пожилая женщина, уезжают в Израиль. Интеллигентная дама. А кувшин — солидный такой полковник-летчик. Я спросил, как к нему попал кувшин, сказал, что приобрел в Дагестане, а сейчас дачу строит, деньги нужны. Сдал очень дешево, чтоб быстрей продалось.
«Не то, не то, — думал Джума. — Люстру из музея незаметно не пронесешь. А остальное — пустяки. Из-за этого не убивают. Там брали, если брали, что-то покруче…»
Поблагодарив за угощение, Джума сказал:
— Ежели что появится такое… ну сам понимаешь… дай знать.
— Непременно. Мне влипать с краденым тоже неохота. А кого обокрали?
— Одного профессора, — соврал Джума…
На улице у скупочного и возле антикварного почти уже никого не было, магазины закрывались на перерыв.
Свой перерыв Джума провел в небольшом кафе «Янтарь», взял два бутерброда — с колбасой и сыром, — чашку кофе. Он медленно ел, чтоб скоротать время, вслушиваясь в разговоры посетителей. Господи, о чем только люди не говорили! Кофе он не допил — переслащенный, а сладкого Джума не любил. «Сладкий!» — вдруг вспыхнуло в мозгу. Как я забыл про него! «Сладкий» — это была кличка человека, имя и фамилию которого Джума запамятовал, он был странный тип, сколько Джума помнил, всегда неопрятно одевался, вечно бледное худое лицо с буграми от юношеских прыщей и всегда улыбочка, змеившаяся на тонких губах, вертлявая походка. При этих внешне отталкивающих чертах, был «Сладкий» мягким, услужливым, добрым. Когда-то занимался фарцовкой, затем, когда ремесло это почти усохло, остался не у дел: удачливые фарцовщики выбились в бизнесмены. «Сладкий» же стал маклером, занимался только антиквариатом. Имелась у него привычка, походившая на страсть: был помешан на портретной живописи, мог по несколько часов торчать в картинной галерее, которую посещал раз в неделю обязательно, где его уже знали не только, как штатного посетителя, но и как знатока, и относились к нему добродушно, как к неудачнику, несостоявшейся одаренной личности. Когда что-либо требовалось Джуме при оперативно-розыскных нуждах, «Сладкий» не отказывал. Он не являлся стукачом ни платным, ни по призванию, а был просто услужливым человеком. Джума, разумеется, тоже старался быть джентльменом, дабы никто из окружения «Сладкого» не заподозрил его в предосудительных связях с милицией…
«Что-то я его не видел сегодня в этой тусовке», — подумал Джума, направляясь снова к антикварному и скупочному магазинам. Народу тут поубавилось. Но все еще вертелись. Высмотрев молоденького паренька, видно еще неопытного, хотя и не новичка, судя по тому, как он общался с остальными, Джума подождал, покуда тот отделится, и подошел:
— Привет. «Сладкого» не видел? — спросил.
— Уехал он, — ответил паренек.
— Куда, с чего бы?
— А у тебя что, товар есть?
— Куда, говорю, уехал?
— В Донецкую область. Мать где-то там у него померла.
— Давно уехал?
— На прошлой неделе. Зачем он тебе? — спросил паренек.
— Я привез ему из Америки письмо от дяди-миллионера.
Парень понял, что его разыгрывают, отошел. Покинул это злачное место и Джума: пора было идти на встречу с Паскаловой.
Кира ждала Джуму возле подъезда дома, где жил Гилевский. Рядом стояла немолодая женщина в оранжевой безрукавке — дворничиха. С момента смерти Гилевского в квартиру его никто не входил, хоронили из музея. Паскалова и Джума пришли тогда в музей. Похороны получились какие-то жиденькие, бедные, народу было маловато. На церемонии в музее еще так-сяк, а на кладбище и вовсе негусто. Выяснилось, что никто не знает, есть ли у покойного какие-нибудь родственники — настолько он жил одиноко и замкнуто. Потом задавались вопросом: приглашать ли священника для отпевания, не знали: верующий был Гилевский или нет. Но учитывая его возраст, решили позвать священника из церкви святых Петра и Павла. Суетливый и беспомощный замдиректора Ребров произнес у гроба небольшую скучную речь, отмечая в основном заслуги Гилевского, как ученого, отдавшего музею сорок лет своей жизни. Паскалову тогда поразило, что так мало народу, она поделилась этим с Джумой. Он сказал с присущей ему профессиональной прямотой: «А может он досадил всем?..»
Вот о чем вспомнил Агрба, подходя к Паскаловой. Кира послала дворничиху к соседям, чтоб присутствовали в качестве понятых. Нашлась молодая женщина, врач, сидевшая дома в декрете. Как и предполагала Кира, маленький ключ на связке прочих ключей, найденных у Гилевского, оказался от английского замка на входной двери. Вошли вчетвером. Обдало тяжелым застоявшимся воздухом, из маленькой прихожей ступили в первую комнату. На всем лежала пыль — на полированном столе, небольшом серванте с красивой посудой, на стульях и книжных полках, прикрепленных к стенам дюбелями. Полки были заставлены книгами плотно, без просветов.
— Пожалуйста, стойте в сторонке, ни к чему не прикасайтесь, — сказала Кира дворничихе и беременной женщине, сложившей руки на большом животе. Она прошла вдоль полок, обратила внимание, что никаких новых изданий, собраний сочинений тут не было — в основном книги с потертыми корешками, большинство в мягких обложках, много книг на немецком и французском языках, и все они — по искусству. Осмотрев поверхности стола, полок, стульев Паскалова не нашла ни сантиметра, где бы тронута была пыль. Затем прошли в другую комнату. И тут Паскалова едва не ахнула: стены были завешаны старыми иконами, оригиналами офортов под стеклом в рамочках, картин не было, но висело шесть больших портретов казацких гетьманов. Тоже, видимо, старые работы, о чем свидетельствовали мелкие паутинки-трещинки. В оконном простенке возвышалась орехового дерева горка, за стеклом которой стояли фигурки, вазочки, блюда из мейсенского фарфора. «Как же он не боялся, что его обворуют? — удивилась Паскалова. — Дверь запиралась всего на один хлипкий замок!» Она мало смыслила во всем этом, но понимала, что такой знаток, как Гилевский, едва ли собирал бы то, что не относилось к произведениям искусства…
У противоположной стены стояли диван с бельевой тумбой, узкий платяной шкаф, а в углу, у самого окна, небольшой письменный стол. И всюду нетронутая пыль, не сдвинутые с места вещи. В платяном шкафу на полках лежала невысокая стопка белья, а на вешалках висело несколько не новых сорочек, два ношеных костюма и плащ с залоснившимся воротником.
Кира присела к письменному столу, аккуратно открыла тумбу, ящики. Пока она просматривала бумаги, Джума вышел на кухню. Она была скромна до удивления: маленький шкаф с минимумом посуды, столик, на котором стоял телефон, и газовая двухконфорочная плита. Все было прибрано, чистенько, если опять же не считать пыли. Из кухни Джума направился в прихожую, где на настенной вешалке висело демисезонное пальто. Джума осмотрел его карманы. Они были пусты, лишь в боковом он нащупал клочок бумаги — обрывок странички из настольного календаря. Страничка за восьмое апреля. На бумажке было написано: «Вадим» и номер телефона. Джума сунул клочок бумаги в карман и вернулся в комнату, где Паскалова заканчивала осмотр письменного стола. Бумаг в нем оказалось немного. Большая часть их старые, пожелтевшие странички каких-то музейных справок. Единственное, что привлекло ее внимание, — узкий белый конверт с напечатанным на компьютере по-английски и по-русски адресом Гилевского. В конверте на специальной почтовой бумаге тем же шрифтом — текст по-английски: «Дорогой мистер Гилевский». Понять это Кириного английского хватило. А вот текст осилить не смогла. Стояла дата и подпись: «18 мая. Кевин Шобб». Конверт и письмо Паскалова изъяла. Подошел Джума, наклонился и прошептал:
— Проверьте карманы костюмов.
В ответ она благодарно кивнула, направилась к платяному шкафу. Но в карманах было пусто. Можно было заканчивать, она видела, что понятые уже нетерпеливо переступают с ноги на ногу…
Когда вышли, Кира опечатала квартиру и спросила у беременной женщины:
— Вы хорошо знали Гилевского?
— Нет. Случалось, что по месяцу не встречала его. Он был человеком замкнутым и, пожалуй, не очень любезным. При встрече на лестнице кивнет и пройдет мимо. Все соседи знали, что он существует, работает вроде в каком-то музее, а больше ничего.
Когда, попрощавшись в понятыми, Джума и Кира отошли, Джума протянул ей обрывок календарного листка:
— Возьмите. Тут какой-то телефон записан. Мелочь, а кто знает, что она означает?
— Где вы взяли?
— В прихожей, в кармане пальто.
— Почерк вроде не его. Тут наклон влево…
Они дошли до угла.
— Вы куда сейчас? — спросила Кира. — Я хочу зайти в «Интурист» к переводчикам, письмо показать им. Потом буду в прокуратуре.
— У меня тут недалеко есть один маленький интерес, — ответил Джума. Увидимся в прокуратуре…
В «Интуристе» в сервисном бюро Кира проторчала час: ни переводчицы, ни завбюро не было, ушли с какой-то делегацией. Наконец появилась завбюро и узнав, кто такая Кира и по какой нужде здесь, сказала:
— Учитывая откуда вы, в порядке исключения обещаю вам перевод на завтра и даже бесплатно: у нас теперь все услуги платные. Переводчицы сегодня уже не будет. Вы оставьте мне свой номер телефона. Перевод заверить печатью?