а на высокий табурет. Пересела на другой, рядом с телефоном. Подошла к зеркалу над двойной мойкой. Глядела, как пьет. Пошла к холодильнику. Наполнила бокал. Снова села. Снова включила телевизор. Косби как раз выясняли отношения. И Дениза объявила, что больше никогда не прикоснется к спиртному. И как она любит родителей. А родители — ее. Отец Даулинг и сестра Стив стояли рядышком и глядели вслед молодой особе, направлявшейся к машине с ребенком на руках. Ожидавший у машины мужчина заключил женщину с ребенком в объятия. Она снова выключила телевизор. На секунду ей показалось, что сейчас станет дурно. От злости. Потом потекли слезы. Как чудовищны эти хеппи-энды. Это грубое вранье. А почему она сидит в одиночестве? Здесь. Почему же он не поехал с ней. Почему она опять позволила себя уговорить. Не надо было давать ему телефон. Не звонить две недели. Не говорить. Но и это опять не удалось. Начало десятого. Чем же заняться? Неужели на улицу действительно нельзя? Она ведь не может каждый вечер, как стемнеет, сидеть в комнате. В газете об этом ничего нет. Она еще раз перелистала «Los Angeles Times» с начала до конца. Еще раз прочитала историю Роя. Вспомнила двоюродную бабушку. Как она поила Вернера молодым вином. А потом звала мужчин, и все смеялись. Парнишка, качаясь, пытался подняться по лестнице на крыльцо и все время промахивался мимо ступеньки. И улыбался. Беспомощно. Потерянно и очаровательно. Удивленно. Она налила еще бокал. Сохранилось ли у нее с пяти лет хоть что-нибудь? Что она могла бы хранить? Тогда? В голову ничего не приходило. Она всегда все выбрасывала. И вещи маленького Вернера — тоже. Все. Считала в то время, что лучше избавляться от воспоминаний. И жить дальше. Жить дальше, — сказал священник ее матери. После того. Но что-то, наверное, можно было спасти. Вообще-то говоря. И потом. Стать жертвой. Самое трудное — понять, что навязывают забвение. Полное забвение. Всеми. Потому что все тебя ненавидят. Как спастись от этого, даже если спаслась от всего? Поможет ли плюшевая игрушка? Она допила вино. Всю бутылку. Спать. Она разделась. Умылась. Натянула ночную рубашку. Туман в голове. Слезы на глазах. Все — далеко. Безразлично. Она легла. Опять встала. Включила автоответчик и накрыла телефон стопкой полотенец. Ничего не слышать. Спать. Не ждать, что он позвонит в одиннадцать. Перебьет ей первый сон. Лежать без сна. Потом. После разговора. И в тысячный раз передумывать одно и то же. Что он говорил всерьез. Где правда. Где — нет. Она улеглась. Сквозь жалюзи пробивался уличный свет. У нее был плюшевый мишка. Его звали Мартин, а когда родился Вернер, переименовали в Вернера. Тогда она с ним почти уже и не играла. Ведь был маленький Вернер. Сперва.
[Пятница, 2 марта 1990]
Она проснулась в полседьмого утра. Пробудилась от тревожного сна. Чувствовала себя отвратительно. Кружилась голова. В горле пересохло. Душно. Спертый воздух. Она распахнула балконную дверь. В комнату полилась влажная прохлада. По дороге в туалет проверила автоответчик. Звонков не было. Он не звонил. Она бы прождала напрасно. Сидела бы. Гадала, не смогла бы не гадать, отчего он не звонит. Не. В этом «не» заключаются все возможности. Все обманы и всё предательство. А избежать их можно одним-единственным звонком. Она снова легла. Пожалела, что не принесла себе воды. Завернулась в теплое одеяло. А как легко поддаться приятному обману. Позвонить. Один звонок — и ей не надо больше ждать. Сдержать обещание. А потом делать что душе угодно. Она же не знает, чем он занимается. Спокойно мог бы наврать. Спокойно. Дружелюбно. А так… Так придется делать выводы. Вывод. Неизбежный. Он намеренно обидел ее. Знает же, как ей тяжело ждать. За два-то года можно узнать. Жестокость эта — не злонамеренная. Будничная. Если бы ему хоть удовольствие доставляло мучить ее. Можно было бы понять. Мучает походя. Ну, и. Ожидание — только для нее. Он не понимает. Сказать ему нечего. Просто заставляет ждать. С кровати ей было видно пальму. Небо хмурое. Облака почти полностью застилают свет. День. А темно. Приглушенные краски. Черно-зеленые пальмы. Болит голова. Калифорнийское шардоне. Зачем она выпила бутылку. Целую. И забылась. О чем она только думала? Она лежала. Свернувшись клубочком. Глубоко вдыхала свежий воздух. В тепле постели. Дремала. Смотрела на пальмы. Засыпала. Просыпалась. Злость на Хельмута подняла ее с удобной кровати. Она бросилась к телефону. Набрала его домашний номер. Потому что своих пациентов он передал заместителю. Взял отпуск для поездки в Калифорнию. Она стояла у стойки. Зябла. Халат висел в ванной. В Вене звонил телефон. Пять раз. Семь. Десять. Она положила трубку. Снова забралась в постель. Однако голова болела все сильнее. Стучало в висках. Надо встать. Кофе. Нужно выпить кофе. Почему же он не включил автоответчик? Что это опять за фокусы. Она надела халат. Налила воды в кофеварку. Насыпала в фильтр кофе. Включила. Села на диван и слушала, как работает кофеварка. Как кипяток с шипением льется в фильтр. Журчит. Она сидела на диване. Обхватила себя руками. Сунула ноги под диванную подушку. Надо кончать с этим. Был бы он дома. У телефона. Тогда все было бы уже позади. Она бы расплакалась. Но все ему сказала. Что больше не хочет. Так — нет. Что ей это ни к чему. Что хочет жить. А не только ждать. Ждать того, кого нет рядом. Никогда. Она все наговорила бы на автоответчик. Но он недоступен. Даже автоответчик недоступен. Бессильная ярость. И потаенная надежда, что он прервал бы ее. Остановил поток слов, сказал, что все совсем не так. Что он купил билет на следующий рейс до Лос-Анджелеса. Что прилетит уже сегодня. И никогда больше не заставит ее ждать. Никогда, и ей стоит попробовать с ним еще раз. Пожалуйста! Кофе готов. Она налила себе чашку. Села в постели. Укрылась. Его тоже жалко. Он так ясно дал ей понять, что ему не до ее истории. А она не прочла подтекста. Не увидела. Не хотела видеть, как он ее оскорбляет. И ее любовь. Куда уж яснее. Опекать падчерицу, дочь бывшей жены. Бедное дитя. В Дорнбирне. И проблемы. Со здоровьем. Он должен. А она должна понять. Трауде. Трауде одна не справится. И. Что за возня вокруг этого мужчины. Отвратительно. А ему-то как приятно. В любом случае он — в выигрыше. Когда она всего этого не понимала. Не относилась с пониманием, он называл ее бессердечной. Ревнивой. Собственницей. И инфантильной. Это — последнее изобретение. Инфантильность. Сама виновата, что все так непросто. Стало. А когда она говорила: давай разнесем ситуации. Тогда — сочувственная улыбка. Тогда говорилось: книжек начиталась. Все не так. Не как в учебнике. Но. Он не улизнет от нее. Ему придется сказать все. Сказать, что он ее не любит. Больше. Или никогда не любил. Атак. Как-то. Нет. Испарился. Не с ней. Она принесла вторую чашку кофе. Забрала одеяло на диван. Завернулась. Включила телевизор. Прогноз погоды и новости. Утренние шоу. Она выключила телевизор. Встала. Позвонила Фридерике. Всели в порядке. Заботится ли Герхард. О ней? Обо всем? Фри-дерика рассказала о школе. Пусть она не волнуется. И звонил Хельмут. Справлялся, как у нее дела. Пока. Она снова села на диван. Завернулась в одеяло. Голове полегчало. Принять душ — и порядок. Фридль так похожа на своего отца. Герхард всегда старался ее успокоить. А теперь — и дочка. А она точно так же начинает волноваться и нервничать. Как прежде. Что тут поделаешь. И с чего Хельмут звонит ребенку? У него уже есть падчерица, вот о ней пусть и заботится. У него уже есть Сандра. Сандра. Ну и имя. Но мать по имени Трауде непременно должна была назвать дочку Сандрой. Начало новой жизни она представляла себе иначе.
* * *
Работать. Надо работать. Для этого она и приехала. Снова она отвлекается. Вчерашний день потрачен впустую. Она сидела. Усталость во всем теле. Тяжелая голова. Внизу живота — беспокойство. Потребность двигаться. Она выпила кофе и пошла с новой чашкой в ванную. Долго стояла перед зеркалом. Сколько еще трудов, прежде чем можно с чистой совестью уйти. Сколько дел. Необходимо выяснить, не вырос ли на подбородке волос. За ночь. Черный, блестящий, торчащий дыбом. Или на верхней губе. Убедиться, что брови не утратили четкости и их форму не портят отдельные темные волоски. На ее светлой коже все эти волоски сразу бросаются в глаза. Отросли волосы под мышками и на ногах. Колючие. Надо купить крем для депиляции. Хотя. Раз его нет… Он не любит волос на ногах и под мышками. Ему бы хотелось, чтобы она стала совсем безволосой. Гладенькой. Но она этого не делает. Не делала. Очень уж кололось после рождения Фридерики. Акушерка, брея ей лобок, говорила с сослуживицей о другой женщине. Другая, говорила медсестра, нагнувшись между ее расставленных ног. За высоким животом не было видно ни акушерки, ни бритвы. Другая вот-вот родит. С минуты на минуту. В ванной было две раковины. Она выбрала правую. Решила, что левая будет для чистки зубов. А правая — для умывания. Кроме депилятора не было и геля для душа. Надо купить самый душистый. Единственная награда за все труды в ванной — благоухание. После мыла, воды, крема для лица и для ног, дезодоранта, туши для ресниц, косметики, пудры и натягивания чистого белья она постояла минутку перед зеркалом в облаке ароматов чистого тела и хорошей парфюмерии. Но что надеть? Будет ли снова прохладно? Дождливо. И когда позвонить Манон. Когда можно? Было около половины девятого. Слишком рано. И где ей позавтракать. Здесь. Хрустящими хлебцами с маслом. Или снова пойти в кафе. Надо выйти на воздух. Она включила телевизор. Утренние шоу. Фильмы. Прогноз погоды кончился. На том канале как раз толковали об Африке. Она надела джинсы, рубашку и пуловер. Дождевик. Вышла. Подумала, не стоит ли выключить автоответчик. Не лучше ли быть вне досягаемости. Но может позвонить Манон. На улице прохладно. Как раз для прогулки. Она прошла мимо бассейна. Пожилой мужчина плавал туда-сюда. И ей надо бы. Надо поплавать. Прошла под пальмами. Глядела на их кроны. За ними — серое небо. Ветерок покачивал листья. Она прошла через холл. После камня — бесшумные шаги по ковролину, а на улице — снова четкий шаг по мостовой. Она торопилась. Руки свободны. Деньги во внутреннем кармане дождевик