Фантасмагорическое впечатление производили звуковые сигналы, то и дело раздававшиеся с пульта “красноармийца”. Скорее всего, таким образом он прослеживал путь объекта наблюдения: по территории были разбросаны небольшие локаторы, вроде двух квадратных лопат друг напротив друга, черенками не до конца воткнутых в землю. Наверное, каждому локатору соответствовал свой звук, но мне, несмотря на мое музыкальное любопытство, за все годы как-то неудобно было спросить об этом “красноармийца” или хотя бы заглянуть, что делается на его немудреном пульте, усеянном цветными лампочками.
Грибов в лесу было довольно много, и отец, заядлый грибник, даже тут (или, наоборот, именно тут), в этой резервации, находил грибные места. На кухне целлофановый мешочек с добычей от него принимали, надо думать, без восторга: ужас отравления, я думаю, весьма логично витал на всех таких дачах. Так что не знаю уж, долго ли такие грибы вымачивали или вообще заменяли их другими, заказанными на правительственной базе.
Итак, однажды летом мы с мужем привольно пожили на этой барской даче. Был тут и кинозал, он же бильярдная, с большим экраном, где на журнальном столике перед диваном лежал толстенный, сантиметров в десять, перечень фильмов, изданный на мелованной бумаге, как мадонны Рафаэля, в идиотически торжественно-синем тяжелом переплете с золотыми буквами.
Можно было заказать что угодно, а также не вошедшие сюда любые наши и западные новинки. Для затравки мы начали с ностальгического: муж заказал мне “Хеппенинг в белом”, а я ему – скромного (был в прокате), но жутко смешного “Оскара” с Луи де Фюнесом. Дальше мы по нахалке попросили “Иисус Христос – суперзвезда”, потом “Волосы” Формана, “Томми” Рассела… Все наши невероятные желания выполнялись, и это казалось сном.
Позже я поняла, что киномеханик и сам был заинтересован в том, чтобы посмотреть что-нибудь этакое (он тем самым становился носителем ценной информации, недоступной для других). Кроме того, каждую дачу обслуживал свой киномеханик, они обменивались между собой впечатлениями, и их маленькая доблесть состояла в том, что “хозяину” можно было предложить что-то новенькое или особо ценное, что обычно крутилось в Москве на таких дачных показах.
Несколько раз я замечала, что кроме механика в окошечко смотрит кино еще и “красноармиец”, покидавший свой лампочно-музыкальный наблюдательный пункт ради “идеологической диверсии”, как назывались тогда все не шедшие у нас западные фильмы. Здесь, на даче, нам либо показывали их с переводом, записанным прямо на звуковую дорожку, либо присылалась аннотация с подробным содержанием на страничку.
Когда старую дачу снесли (в процессе нашу семью переселили в гостевой одноэтажный коттедж, но все с той же прислугой) и построили новую, я поняла, что такое роскошь в советском понимании.
Новый спецобъект не выглядел большим, но внутри казался огромным; он был полон лесного аромата, простора, летом не чувствовалось разницы между домом и улицей – воздух был одинаково чист и свеж. Затрудняюсь сказать, сколько там было комнат. Может – двадцать, а может – и сорок. Из просторного холла размером с небольшую советскую трехкомнатную квартиру можно было пройти в бильярдную или в большую комнату отдыха с круглым столом и камином (который никогда не топили), куда по моей просьбе привезли рояль, совершенно разбитый, но все-таки настоящий.
На первом же этаже была одна хорошая спальня с современной большой светлой туалетной комнатой (окно, ванна, биде и т. д.). Помню, была там комната, в которую я даже ни разу не удосужилась заглянуть.
Огромная столовая с длинным столом персон на тридцать – точный ее аналог весь мир увидел в ново-огаревской хронике в 1990 году. Я даже вздрогнула: не на “нашей” ли даче снимали переговоры?
Меня больше всего в столовой поражали не ее размеры, и не безукоризненно белоснежные накрахмаленные скатерти, и не шикарные свежесрезанные букеты, которые Сергей Иванович, как и овощи, выращивал в своих теплицах где-то на горе. Поразили чашечки кузнецовского фарфора, крохотные, со светящимися от своей тонкости стенками. Они красовались в застекленном шкафу, можно было брать и пользоваться, чего мы, конечно, не делали, а потом и вообще перестали обращать на них внимание.
Хотя я не права: меня поразили не сами чашечки, а то, что их до сих пор никто не спер, стояли они все шесть, комплект, а ведь можно было “разбить” и списать…
Думаю, это было последнее наследие дореволюционного барского хозяйства. Ведь, побывав на нескольких “объектах”, нельзя было не заметить, что госдачи строились на высоком солнечном месте в живописном лесу – на месте, облюбованном когда-то каким-нибудь помещиком. Как христианские храмы строились на месте капищ.
Столовая соединялась мудреными проходными помещениями (чтобы запахи не проникали) с большой кухней, посередине которой стояла огромная электрическая плита, эдакий раскаленный стол с одной гладкой металлической поверхностью – где хочешь, там и ставь кастрюли и сковородки (где-то я уже видела такую… да, в детстве, в Праге, на миллионерской вилле!).
На втором этаже жилой площади было еще больше: лестница поднималась в холл с камином (снова мертвым), возле которого, всегда мешая при уборке, живописно торчали щипчики, металлические стеки и прочие соответствующие причиндалы. Страсть к каминам у спецградостроителей (при постоянном стреме охраны – пожар, проникновение в дом и т. д.) так и осталась мне не понятной.
Направо была самая большая, очень просторная, метров 60–70, спальня, очевидно, для “основного контингента”, как выражалась обслуга в этой среде, но папа с мамой предпочли две более скромные спальни рядом друг с другом, и вся роскошь основной пришлась на долю мою и моих маленьких детей. Серебряные портьеры с богатым узором были той же ткани, что и кресла под старину. Кресла эти обладали удивительным свойством – их практически невозможно было сдвинуть с места, а когда мы навалились втроем – едва подвинули, но грубые ножки – деревянные чурбаки – поцарапали паркет! А ведь это уже было время, когда в продаже появились югославские гарнитуры, где здоровенные креслища легко катались на колесиках по любой поверхности! Значит, мастерили наши умельцы, повторяя модель из какого-нибудь западного каталога, нисколько не заботясь о функциональности мебели.
Портьеры с трудом удавалось раздернуть и задернуть – они просто были нанизаны на стальной тросик. Тем не менее последнее обязательно приходилось делать вечером, так как окна были огромные, “красноармийцы” не дремали, время от времени делали обход, и мне совсем не хотелось, чтобы они потешались, увидев меня в окне в одном лифчике, и потом долго хихикали, коротая холодную ночь.
Вообще что-то нелепое было в том, что люди старались обставить этот дом побогаче, пошикарнее, имея, наверное, малое представление о подлинном комфорте. Или их скрытая ненависть к нам, будущим обитателям, зарядила тут все предметы?
Так, из моей спальни одна дверь вела в шикарную ванную комнату кофейного цвета, где вся арматура была финская. Краны имели необычную форму. Причем из одного текла только холодная, из другого – только горячая вода. В ванне из-под крана – холодная, из душа оригинального изгиба – кипяток.
Самым замечательным предметом тут было, конечно, биде, в котором это деление на две воды было особенно ощутимым. В нем разве только ноги можно было ополоснуть, и то виртуозно исхитрившись.
Что же касается мебели, то я выяснила, что она была изготовлена (во всяком случае, обивка) по спецзаказу в реставрационных мастерских Ленинграда, которые восстанавливают обстановку старинных дворцов. То-то мне показалось, что я уже видела такую ткань благородного узора на экскурсии в замке Бирона в Латвии.
Все комнаты независимо от того, жили в них или нет, ежедневно убирались. Свойство женщин, работавших на госдачах, было таково, что их никогда не было ни видно, ни слышно – почти как в сказке “Аленький цветочек”. Разве что “хозяйке” вдруг требовалась сердобольная собеседница. Это были идеальные слуги! Порядок поддерживался вроде как сам собой, окна и зеркала сверкали на солнце, нигде ни пылинки, ни разбросанных вещей, даже когда по дому носились маленькие дети.
Стоило пожить на даче больше двух дней (а мы с детьми бывали там в субботу – воскресенье) – этот тихий ненавязчивый порядок околдовывал: никто не гремел ведрами, не гудел пылесосом, не звякал посудой, не шаркал веником – все делалось по щучьему велению. Иногда буквально приходилось встряхиваться и говорить себе: это – не реальная жизнь, это морок, обиталище сомнамбул, убаюканных сиренами. Бежать отсюда!..
И я возвращалась в Москву.
Евгений ВодолазкинТрудности существуют для того, чтобы их преодолевать
После третьего курса киевских студентов-филологов отправляли пионервожатыми на ЮБК. Произносилось это в три слога: Ю-Бэ-Ка. Так звучит первый гром или соло на барабане. Так восточные люди произносят слово “юбка”.
ЮБК – Южный берег Крыма.
Не знаю, почему для этого благословенного места было выбрано такое обозначение, но факультетское начальство называло его только так: ЮБК. Возможно, оно считало, что три неблагозвучных слога вкупе с суровым словом “лагерь” не дадут нам расслабиться. Недели за две до отъезда на доске объявлений был вывешен адрес педагогической практики: поселок Гурзуф, п/л “Жемчужинка”.
Получив красные галстуки и оформив санитарные книжки, мы готовились к встрече с пионерлагерем. Авиабилеты в Симферополь были куплены университетом еще полтора месяца назад. Накануне вылета отъезжающих напутствовал парторг факультета.
– Рано или поздно вы столкнетесь с трудностями, – предупредил он. – Но трудности существуют для того, чтобы их преодолевать.
Трудности действительно возникли – причем гораздо раньше, чем мог предположить парторг. Поездка в Крым состояла почти исключительно из трудностей. И, разумеется, их преодоления.