Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей — страница 19 из 69

Фантасмагорическое впечатление производили звуковые сигналы, то и дело раздававшиеся с пульта “красноармийца”. Скорее всего, таким образом он прослеживал путь объекта наблюдения: по территории были разбросаны небольшие локаторы, вроде двух квадратных лопат друг напротив друга, черенками не до конца воткнутых в землю. Наверное, каждому локатору соответствовал свой звук, но мне, несмотря на мое музыкальное любопытство, за все годы как-то неудобно было спросить об этом “красноармийца” или хотя бы заглянуть, что делается на его немудреном пульте, усеянном цветными лампочками.

Грибов в лесу было довольно много, и отец, заядлый грибник, даже тут (или, наоборот, именно тут), в этой резервации, находил грибные места. На кухне целлофановый мешочек с добычей от него принимали, надо думать, без восторга: ужас отравления, я думаю, весьма логично витал на всех таких дачах. Так что не знаю уж, долго ли такие грибы вымачивали или вообще заменяли их другими, заказанными на правительственной базе.

Спальня для основного контингента

Итак, однажды летом мы с мужем привольно пожили на этой барской даче. Был тут и кинозал, он же бильярдная, с большим экраном, где на журнальном столике перед диваном лежал толстенный, сантиметров в десять, перечень фильмов, изданный на мелованной бумаге, как мадонны Рафаэля, в идиотически торжественно-синем тяжелом переплете с золотыми буквами.

Можно было заказать что угодно, а также не вошедшие сюда любые наши и западные новинки. Для затравки мы начали с ностальгического: муж заказал мне “Хеппенинг в белом”, а я ему – скромного (был в прокате), но жутко смешного “Оскара” с Луи де Фюнесом. Дальше мы по нахалке попросили “Иисус Христос – суперзвезда”, потом “Волосы” Формана, “Томми” Рассела… Все наши невероятные желания выполнялись, и это казалось сном.

Позже я поняла, что киномеханик и сам был заинтересован в том, чтобы посмотреть что-нибудь этакое (он тем самым становился носителем ценной информации, недоступной для других). Кроме того, каждую дачу обслуживал свой киномеханик, они обменивались между собой впечатлениями, и их маленькая доблесть состояла в том, что “хозяину” можно было предложить что-то новенькое или особо ценное, что обычно крутилось в Москве на таких дачных показах.

Несколько раз я замечала, что кроме механика в окошечко смотрит кино еще и “красноармиец”, покидавший свой лампочно-музыкальный наблюдательный пункт ради “идеологической диверсии”, как назывались тогда все не шедшие у нас западные фильмы. Здесь, на даче, нам либо показывали их с переводом, записанным прямо на звуковую дорожку, либо присылалась аннотация с подробным содержанием на страничку.

Когда старую дачу снесли (в процессе нашу семью переселили в гостевой одноэтажный коттедж, но все с той же прислугой) и построили новую, я поняла, что такое роскошь в советском понимании.

Новый спецобъект не выглядел большим, но внутри казался огромным; он был полон лесного аромата, простора, летом не чувствовалось разницы между домом и улицей – воздух был одинаково чист и свеж. Затрудняюсь сказать, сколько там было комнат. Может – двадцать, а может – и сорок. Из просторного холла размером с небольшую советскую трехкомнатную квартиру можно было пройти в бильярдную или в большую комнату отдыха с круглым столом и камином (который никогда не топили), куда по моей просьбе привезли рояль, совершенно разбитый, но все-таки настоящий.

На первом же этаже была одна хорошая спальня с современной большой светлой туалетной комнатой (окно, ванна, биде и т. д.). Помню, была там комната, в которую я даже ни разу не удосужилась заглянуть.

Огромная столовая с длинным столом персон на тридцать – точный ее аналог весь мир увидел в ново-огаревской хронике в 1990 году. Я даже вздрогнула: не на “нашей” ли даче снимали переговоры?

Меня больше всего в столовой поражали не ее размеры, и не безукоризненно белоснежные накрахмаленные скатерти, и не шикарные свежесрезанные букеты, которые Сергей Иванович, как и овощи, выращивал в своих теплицах где-то на горе. Поразили чашечки кузнецовского фарфора, крохотные, со светящимися от своей тонкости стенками. Они красовались в застекленном шкафу, можно было брать и пользоваться, чего мы, конечно, не делали, а потом и вообще перестали обращать на них внимание.

Хотя я не права: меня поразили не сами чашечки, а то, что их до сих пор никто не спер, стояли они все шесть, комплект, а ведь можно было “разбить” и списать…

Думаю, это было последнее наследие дореволюционного барского хозяйства. Ведь, побывав на нескольких “объектах”, нельзя было не заметить, что госдачи строились на высоком солнечном месте в живописном лесу – на месте, облюбованном когда-то каким-нибудь помещиком. Как христианские храмы строились на месте капищ.

Столовая соединялась мудреными проходными помещениями (чтобы запахи не проникали) с большой кухней, посередине которой стояла огромная электрическая плита, эдакий раскаленный стол с одной гладкой металлической поверхностью – где хочешь, там и ставь кастрюли и сковородки (где-то я уже видела такую… да, в детстве, в Праге, на миллионерской вилле!).

На втором этаже жилой площади было еще больше: лестница поднималась в холл с камином (снова мертвым), возле которого, всегда мешая при уборке, живописно торчали щипчики, металлические стеки и прочие соответствующие причиндалы. Страсть к каминам у спецградостроителей (при постоянном стреме охраны – пожар, проникновение в дом и т. д.) так и осталась мне не понятной.

Направо была самая большая, очень просторная, метров 60–70, спальня, очевидно, для “основного контингента”, как выражалась обслуга в этой среде, но папа с мамой предпочли две более скромные спальни рядом друг с другом, и вся роскошь основной пришлась на долю мою и моих маленьких детей. Серебряные портьеры с богатым узором были той же ткани, что и кресла под старину. Кресла эти обладали удивительным свойством – их практически невозможно было сдвинуть с места, а когда мы навалились втроем – едва подвинули, но грубые ножки – деревянные чурбаки – поцарапали паркет! А ведь это уже было время, когда в продаже появились югославские гарнитуры, где здоровенные креслища легко катались на колесиках по любой поверхности! Значит, мастерили наши умельцы, повторяя модель из какого-нибудь западного каталога, нисколько не заботясь о функциональности мебели.

Портьеры с трудом удавалось раздернуть и задернуть – они просто были нанизаны на стальной тросик. Тем не менее последнее обязательно приходилось делать вечером, так как окна были огромные, “красноармийцы” не дремали, время от времени делали обход, и мне совсем не хотелось, чтобы они потешались, увидев меня в окне в одном лифчике, и потом долго хихикали, коротая холодную ночь.

Вообще что-то нелепое было в том, что люди старались обставить этот дом побогаче, пошикарнее, имея, наверное, малое представление о подлинном комфорте. Или их скрытая ненависть к нам, будущим обитателям, зарядила тут все предметы?

Так, из моей спальни одна дверь вела в шикарную ванную комнату кофейного цвета, где вся арматура была финская. Краны имели необычную форму. Причем из одного текла только холодная, из другого – только горячая вода. В ванне из-под крана – холодная, из душа оригинального изгиба – кипяток.

Самым замечательным предметом тут было, конечно, биде, в котором это деление на две воды было особенно ощутимым. В нем разве только ноги можно было ополоснуть, и то виртуозно исхитрившись.

Что же касается мебели, то я выяснила, что она была изготовлена (во всяком случае, обивка) по спецзаказу в реставрационных мастерских Ленинграда, которые восстанавливают обстановку старинных дворцов. То-то мне показалось, что я уже видела такую ткань благородного узора на экскурсии в замке Бирона в Латвии.

Все комнаты независимо от того, жили в них или нет, ежедневно убирались. Свойство женщин, работавших на госдачах, было таково, что их никогда не было ни видно, ни слышно – почти как в сказке “Аленький цветочек”. Разве что “хозяйке” вдруг требовалась сердобольная собеседница. Это были идеальные слуги! Порядок поддерживался вроде как сам собой, окна и зеркала сверкали на солнце, нигде ни пылинки, ни разбросанных вещей, даже когда по дому носились маленькие дети.

Стоило пожить на даче больше двух дней (а мы с детьми бывали там в субботу – воскресенье) – этот тихий ненавязчивый порядок околдовывал: никто не гремел ведрами, не гудел пылесосом, не звякал посудой, не шаркал веником – все делалось по щучьему велению. Иногда буквально приходилось встряхиваться и говорить себе: это – не реальная жизнь, это морок, обиталище сомнамбул, убаюканных сиренами. Бежать отсюда!..

И я возвращалась в Москву.

Евгений ВодолазкинТрудности существуют для того, чтобы их преодолевать


После третьего курса киевских студентов-филологов отправляли пионервожатыми на ЮБК. Произносилось это в три слога: Ю-Бэ-Ка. Так звучит первый гром или соло на барабане. Так восточные люди произносят слово “юбка”.

ЮБК – Южный берег Крыма.

Не знаю, почему для этого благословенного места было выбрано такое обозначение, но факультетское начальство называло его только так: ЮБК. Возможно, оно считало, что три неблагозвучных слога вкупе с суровым словом “лагерь” не дадут нам расслабиться. Недели за две до отъезда на доске объявлений был вывешен адрес педагогической практики: поселок Гурзуф, п/л “Жемчужинка”.

Получив красные галстуки и оформив санитарные книжки, мы готовились к встрече с пионерлагерем. Авиабилеты в Симферополь были куплены университетом еще полтора месяца назад. Накануне вылета отъезжающих напутствовал парторг факультета.

– Рано или поздно вы столкнетесь с трудностями, – предупредил он. – Но трудности существуют для того, чтобы их преодолевать.

Трудности действительно возникли – причем гораздо раньше, чем мог предположить парторг. Поездка в Крым состояла почти исключительно из трудностей. И, разумеется, их преодоления.