– Отставить! – крикнул подполковник.
Горн смолк.
– Просто я хотел доиграть музыкальную фразу, – сказал горнист. – Там как раз было крещендо.
Подполковник смотрел на горниста, произнося что-то одними губами. Крещендо, мля… Подполковники таких не любят.
Наше крещендо прозвучало в конце лагерной смены. К то- му времени мы уже представляли, что и когда нужно делать, и это вело к всеобщему взаимопониманию. В нашем распоряжении, кроме того, были сказочная крымская погода и нехитрые вожатские радости после отбоя.
В одну из таких ночей мы отмечали на берегу день рождения Эльвиры. Луна, не ахти какая в небе, на морских волнах казалась безразмерной. С количеством выпитого усиливалась и ее яркость. То тут, то там над стаканами зависали бутылки “Бастардо”, “Муската красного камня” и “Черного доктора”. Это были не вина и не ликеры – что-то особенное. Может быть, амброзия, густо стекавшая по стенкам стаканов.
Прибой неутомимо доставлял пену, и она, разрываясь в клочья, катилась в глубь темного пляжа. Мы сидели на принесенных одеялах, прислонясь ко все еще теплым камням. Сначала – в русле лагерных традиций – был проведен конкурс стихотворений в честь именинницы. Чтение происходило на высоком валуне. Стихотворений оказалось немного, и на том же камне решили провести конкурс на самый длинный поцелуй с Эльвирой. Победил плаврук. Принимая поздравления, он объяснял, что в данном случае сыграли свою роль его занятия подводным плаванием.
Эти поцелуи неожиданно разволновали медсестру. Ни слова не говоря, она вернула победителя на камень и припала к нему губами. Тот, однако же, заявил, что не может целоваться с женщиной в белом халате. Женщина халат сняла. Тогда ему стало казаться, что от нее пахнет камфорным маслом. Медработник заявила, что плаврук просто капризничает, но с камня его не отпустила. Кто-то снизу, по ее просьбе, подал ей стакан вина. Пока сестра тянулась за стаканом, плаврук спрыгнул вниз и скрылся в темноте. Оставшись на камне одна, она напоминала копенгагенскую Русалку.
Мимо проходила вожатая с задумчивым именем Росица.
– Вы заметили, Росица, как он чудовищно холоден, – сказала ей с камня медсестра. – Боюсь, я не в его вкусе.
– Зато вы – женщина в белом, – ответила Росица.
– Да что толку? Что толку, Росица, если у него другие приоритеты?
Спустя примерно час у самой кромки воды плаврук был обнаружен лежащим в обнимку с Эльвирой. Медсестра, которая к тому времени уже спустилась с камня, подошла к ним вплотную.
– Хочу только напомнить, что завтра утром поход на Аю-Даг, – произнесла она с горечью.
Плаврук обернулся.
– У меня, это самое, есть одна просьба… – он долго собирался с мыслями. – Уйди из моей жизни навсегда.
Потом все пошли купаться.
Наутро я проснулся одетым. У моего изголовья сидела пионерка Настя с открытой бутылкой минералки. В течение вот уже двух часов она, оказывается, наполняла мою чашку водой.
– Вы вернулись вчера очень усталым, – сказала Настя. – И очень хотели пить… Это уже третья бутылка. Только больше я вам воды не дам.
– Почему? – спросил я.
– Просто перед походом много пить не положено. Вы, надеюсь, не забыли, что сегодня мы идем на Аю-Даг?
Я молча смотрел на Настю.
– Неужели забыли? “Аю-Даг” – по-татарски “Медведь- Гора”. Это вы, я надеюсь, помните?
Настя кратко рассказала мне историю о том, как огромный медведь припал к воде, потому что хотел напиться. А потом окаменел.
– Окаменел?
Настя кивнула.
– Если я не допью эту бутылку, тоже окаменею.
Вздохнув, Настя снова наполнила чашку водой. Я пил не отрываясь, и пузырьки газа приятно щекотали в носу.
В дверях возник плаврук. Попросив Настю выйти, он сообщил мне, что вот уже час, как мы должны быть в походе. Начальник лагеря интересовался, отчего мы всё еще здесь.
– А где остальные? – спросил я.
– Остальным плохо. – Показав рукой в сторону пляжа, плаврук добавил: – Некоторые даже не смогли вернуться.
Он достал фляжку с коньяком и заставил меня сделать несколько глотков.
– А нельзя ли… – Я сделал еще один глоток. – Нельзя ли Аю-Даг на сегодня отменить?
Пряча фляжку в карман, плаврук покачал головой:
– Поход есть поход.
На выходе из лагеря нас ждали два отряда. Именно им предстояло сегодня идти на Аю-Даг. До горы было километра два, и этот путь оказался нетруден. Пионерские песни и речовки сопровождало тремоло цикад. Гармония звуков рождалась сама собой, без нашего с плавруком вмешательства. Я шел и думал, что многие вещи являются на свет собственным усилием, и это ведь только кажется, что ими кто-то управляет. Сами решили и сами поют – и дети, и цикады. При таком повороте мысли наличие в мире начальства – начальства вообще – мне стало казаться избыточным. Я молча дрейфовал в сторону анархии.
У подножия горы все изменилось. Восхождение началось с задней и самой крутой части медведя. Там не было никаких деревьев – только трава и кустарник. Под раскалившимся уже солнцем мы, рассудку вопреки, пробивались к вершине. Зачем мы пошли именно там? Я слышал, что это обычный путь восхождения, но мне в это верилось слабо. Может, он где-то и был, обычный, но не здесь.
Мы быстро потеряли тропу – и теперь, покрываясь царапинами, продирались сквозь заросли кизила. Цеплялись за траву и ветки, но они выскальзывали из рук или обрывались. Мы тоже скользили. Я утешал себя тем, что это был особый путь. Что, может быть, смысл его как раз в этой особости и заключался. Что было за него наградой? Так ведь сразу и не скажешь, думалось, но все мы, съехавшиеся из разных концов Союза, для чего-то же продолжаем это необычное восхождение.
Первым не выдержал Масенас, мальчик из Вильнюса. Он почувствовал себя плохо, и его вырвало. Сказал, что не может идти дальше. Желая его подбодрить, я признался, что тоже себя плохо чувствую, но иду.
– Зачем? – тихо спросил Масенас.
Подумав, я ответил:
– Без этого не будет интересных воспоминаний.
Масенас кивнул. Я взял его рюкзак, и мы поползли дальше.
Потом стало плохо кому-то с Урала и Дальнего Востока. На подступах к вершине мы с плавруком несли по три рюкзака каждый. Силы мои были уже на исходе, но тут подъем потерял в крутизне, и вскоре мы вошли в лес.
– Привал, – сказал плаврук.
Я тоже хотел сказать: “Привал”, но с пересохших губ не слетело ни звука.
Приступив к завтраку, все разворачивали бутерброды. Для меня была ужасна сама мысль о еде. Я лежал на траве, забросив руки за голову. Смотрел на сплетенные ветви акаций. Там, вверху, дул сильный ветер, ветви то сходились, то расходились, и где-то в самой их гуще барахталось пойманное солнце.
Благословенна юность, потому что (думаю я сейчас) ее возможности безграничны. Через час с небольшим все чувствовали себя отдохнувшими и готовыми к спуску. Теперь наш путь шел по пологому склону. С крупа медведя мы должны были плавно спуститься на его голову. Возглавлял шествие плаврук, а я его замыкал, следя за тем, чтобы никто не отстал.
Как и положено, все случилось примерно посредине, на точке, от нас с плавруком равноудаленной. На дорогу вышел горный козел – они здесь почти ручные. Девочки стали кормить его остатками бутербродов, и животное ело бутерброды с удовольствием. Потом подошел, да, Крючков и ткнул в морду козла веткой.
Козел рассвирепел. Видя такой поворот событий, Крючков решил не искушать судьбу и взлетел на ближайшую акацию. Как это часто бывает с натурами озлобленными, козел не стал преследовать своего обидчика и обрушился на доступную цель. В конце концов, было бы как-то странно ждать от козла подробных разбирательств. Он догнал кормившую его пионерку Лизу, поднял ее на рога и отшвырнул на несколько метров.
Галстук. Давая впоследствии объяснения, Крючков напирал на красный галстук, доказывая, что поступок козла был вызван мыслями о корриде. Конечно, как и все пионеры лагеря, Лиза носила красный галстук. Но никого (включая козла) это не могло ввести в заблуждение. Единственной и исключительной причиной случившегося был сам Крючков.
Мы с плавруком уже бежали на крики, а козел все еще трепал слетевшую Лизину кеду. Не выпуская ее из зубов, он скрылся в чаще. Ме́ста драмы мы с плавруком достигли одновременно. Заплаканная Лиза показывала, где скрылся козел. Она росла в небогатой семье, где не было принято разбрасываться кедами. Следуя Лизиному жесту, я нырнул в кусты, но козла так и не увидел. Зато нашел кеду.
Все это могло бы показаться розыгрышем – если бы не окровавленные Лизины ноги. На них – пониже ягодиц – зияли две круглые раны. Идти самостоятельно Лиза не могла. Я посадил было девочку на плечи, но сидеть на плечах ей мешали раны. После нескольких попыток мы нашли единственно возможное положение: Лиза держалась за мою шею, а ногами обхватывала поясницу. Сзади я поддерживал ее сцепленными в замок руками.
Отправив двух человек за скорой, мы медленно двинулись вниз. Раненую мы с плавруком несли по очереди, и не было в моей жизни более изнурительного спуска. Оставалась надежда, что в какой-то момент появится скорая помощь, но дорога, по которой мы шли, была слишком узкой. Лизу нам пришлось нести до самого подножия горы, где нас ждала скорая. Девочку отвезли в больницу и наложили на раны швы.
Передавая ее врачам, рук я уже не чувствовал, а белая моя футболка стала алой. Сняв, я положил ее в рюкзак. Когда мы добрались до лагеря, я бросился на кровать не снимая брюк. Смутно помню, как кто-то будил меня на ужин, потом на завтрак, но я все не мог проснуться. Так я проспал почти сутки.
Иногда мне кажется, что я все еще сплю, а эти удивительные события только снятся. Эти и другие, еще более удивительные. Снится, как медленно и незалежно отъехала от нас Украина, увозя с собой Диканьку, Миргород и могилы дорогих мне людей. В земной коре обнаружились глубокие трещины, в которые обрушилось очень многое. Я поймал себя на мысли, что из Киева в Симферополь сейчас меня не смог бы отправить даже Артур. Тут и до Киева не очень-то долетишь. Потому что, по словам забытой песенки, не летят туда сегодня самолеты. Хочется верить, что эти трудности – временные.