Там была гора драгоценностей, которая ждала только его. И у него был весь вечер на разграбление.
Ибрагимов скользнул по неосвещенной лестнице к двери во внутренний двор. И счастье накрыло его крыльями, сложенными из тысяч пересохших и прелых страниц.
Страницу этого скверного дня пора было перевернуть, но сил не осталось.
В принципе, ничего катастрофического не произошло. Да можно считать, вообще ничего не произошло. Ну два совещания подряд в РОНО и в райкоме, решения съезда и так далее. Ну по всей школе валяются ошметки журналов, массово подворовываемых детишками из кучи, которая будет захламлять дворик как минимум до завтрашнего утра. Ну у восьмиклассников пришлось отобрать разглядываемые втихаря фотооткрыточки жуткого качества и еще более жуткого содержания – спасибо, что не порнография и не антисоветская литература, а обложки пластинок с патлатыми размалеванными рожами. Ну пришлось устроить прилюдный разнос накрашенным девятиклассницам и давить, пока не разревутся, иначе-то не запомнят и выводов не сделают, – ладно хоть про танцульки и панель не процитировала, хотя фраза так и скакала на кончике языка. Ну Инна, оказывается, слушала этот разнос и потом молча ушла, не обращая внимания на оклики матери. Ну всё как обычно. Стыло, бессмысленно и безнадежно.
Дома еще и тесто, тоже стылое и бессмысленное.
А Инна сегодня, между прочим, в театральной студии. Поздно вернется, не поговорим. Как будто без этого говорим.
Домой идти не хотелось. Совершенно.
Ничего не хотелось. Хотелось бездумно сидеть за столом в углу темной учительской, не включая света. Ни о чем не думать, ничего не делать, просто сидеть.
И очень хотелось дочитать “Звездный билет”. Вернее, прочитать сначала, потому что содержание первой, прочитанной части Галина Николаевна помнила очень смутно. Только отдельные фразы – и общее ощущение стыдного мучительного восторга, который забирал каждой пористой страницей и каждой мелко набранной строчкой, заставляя задыхаться и то ли горбиться, прикрывая прочитанное, чтобы никто не увидел, то ли вскакивать и искать родные души, на которые текст действует так же.
Молоденькая была, дурная. Вернуть бы то время. Да хотя бы то ощущение.
Ладно, мечты мечтами, а идти пора. Вера заглянет или сторож ночной – а Галина Николаевна кукует совушкой в темном-претемном курятнике. Неудобно выйдет. Слухи поползут.
Она встала и подошла к окну, выходившему во внутренний дворик. Впереди была черная стена западного крыла школы, за нею наискосок шли светляки окон на Мира. Чуть выше царицей светляков висела луна. Сильно ниже раскинулась куча бумажного мусора, по которой ползал крупный светляк в клеточку. Не светящийся. Коричневый.
Ибрагимов, как-то разом, вспышкой и дрожью хребта, поняла Галина Николаевна. Отомстить решил. Спичку сейчас поднесет – и хана школе. Вот это будет ударное завершение достойного дня.
Она подскочила к столу, быстро набрала милицию, выпалила все, что надо, и, не одеваясь, рванула вниз, во дворик, чтобы перехватить, удержать, не допустить, – и все это, к счастью, в мыслях, в истерящем воображении, бурлящем поверх, к счастью же, застывшего на месте организма, который не мог ни отлипнуть от окна, ни перестать любоваться тем, как тщательно и деловито маленькая клетчато-коричневая фигурка раскладывает по стопкам выуживаемые из кучи цветастые бумажные охапки.
Охапка, плотно перетянутая древней бельевой резинкой, вряд ли таила что-нибудь, кроме пожелтевшей “Литературки”, и тянуться за ней, конечно, не стоило. Но в одном подобном свертке нашелся самодельный томик с детективами, надранными из “Человека и закона”, да и последняя страница в “Литературке” бывала прикольной, с карикатурами и пародиями Иванова из “Вокруг смеха”. Поэтому Ибрагимов лез и лез за этой пачкой на криво сложенный клык, пока столбик упаковок под ногами не рассыпался, увлекая вниз весь пыльный пик. “Литературка” стукнула Ибрагимова по шапке не больно, но плотно. Он малость обалдел и не сразу сообразил, что не просто так перекрутился и подвис, а это его спасла от падения с погребением посторонняя рука, ухватившая за шкирку.
– Спасибо, – сдавленно пробормотал Ибрагимов, пытаясь освободиться, и его отпустили.
Он поправил сползшую на нос шапку, отшагнул, присмотрелся и ойкнул.
Перед ним стояла завучиха, почему-то в просторном синем халате поверх дубленки.
– Здрасьте, Галин Николавна, – сказал Ибрагимов, тоскливо поглядывая на журналы, разложенные вдоль крыльца по названиям и годам.
– Здоровались пару раз, – напомнила завучиха.
– Ага. Я, это самое, потом обратно все сложу.
– Молодец. Тебе, Ибрагимов, просто архивариусом работать надо.
– Как это?
– Ну это… – начала завучиха, но прервала себя. – Неважно. Чего ищешь-то так самозабвенно?
Ибрагимов пожал плечами.
– Да так, просто смотрю.
– Что-то непохоже на “просто”. Фантастику, да?
Ибрагимов зыркнул на завучиху и решился:
– Ну да, фантастику, детективы, вообще интересное. В журналах такое бывает, что в книгах и не найдешь, да их вообще фиг найдешь. Ой, извиняюсь. А журналы – вот. И там еще картинки зыкие, вон, я два номера нашел, там такая фантастика, “Фонтаны рая” и еще классная такая штука с продолжением, “Колыбельная для брата”, у меня три номера есть, я их пять раз читал уже, а двух – нет, начала самого. Я один нашел, представляете?
Он улыбнулся завучихе. Та разглядывала его внимательно и осторожно. Потом слабо улыбнулась в ответ и протянула руку, будто хотела погладить, но только поправила Ибрагимову шапку и спросила:
– Родители тебя не потеряли?
Ибрагимов снова ойкнул, вгляделся в часы и озабоченно сказал:
– Сорок минут еще есть, потом дерну. А… можно я тут еще посмотрю? Я приберу, честно.
– Давай-давай, – сказала Галина Николаевна. – Ты решил, что берешь уже? Давай увяжу, потом помогу тебе унести.
– Да не, не надо, вы что, – испугался Ибрагимов. – Вы не беспокойтесь, Галин Николавна, я много не возьму, честно.
– Я верю, – грустно сказала завучиха. – Айдар, а ты “Юность” тут встречал?
– Па-ално.
– Сильно старая?
– Не-не, семьдесят восьмой – семьдесят девятый в основном, как новенькие. Вам детективы надо, да? Там есть, я видел.
– Нет, мне бы пораньше, такой оранжевый номер тут был, кажется. За шестьдесят первый год. Не попадался?
Ибрагимов задумался.
– Не, таких старых… Хотя… А зачем? Там фантастика, да? Точняк, батя говорил, тогда вообще классная была.
– Ну что ты.
– А… зачем тогда?
– Ну там просто хороший роман.
– Детектив?
– Нет. Просто роман, про молодежь, “Звездный билет”.
– А, – сказал Ибрагимов. – Читал. Я книжку в библиотеке брал, думал, фантастика, звездный же. А там скучища, Димка какой-то, бездельники. Ерундень.
– Ой, а в какой библиотеке, в районной?
– Не, Комсомольского района, это на “трешке” до конца почти. Эх, я бы знал, что вам надо, спер бы.
– Ну что ты, – сказала завучиха, засмеявшись. – Нельзя так.
– Да ладно, потом штраф заплатить – это неделя без завтраков, фигня. Завтра съезжу.
– Знаешь что, Айдар. Давай все-таки сперва тут поищем, если ты не возражаешь. Вдруг найдем.
– Обязательно найдем, Галин Николавна, – заверил Ибрагимов, вбуриваясь в бумажный курган. – Не сейчас, так в следующий раз. Вы маленько подождите, а я найду.
Александр ГенисПопутчик
В пятнадцать лет заграница представлялась мне столь же заманчивой и загадочной, как Китай – древнему римлянину. Я тоже не был уверен в ее существовании, хотя время от времени оттуда доходили предметы необъяснимого назначения. Однажды на дальнем, почти необитаемом пляже Рижского залива я наткнулся на желтую коробку с наклейкой, испещренной знаками незнакомого алфавита, помешавшего мне узнать, что в ней было до того, как волна прибила ее к нашему берегу. Сегодня, начитавшись Борхеса, я бы понял, что она – “хренир”, материализованная фантазия с выдуманной планеты Тлён. Но тогда, будучи воспитанным в простодушном духе пионерского позитивизма, я решил, что коробку выбросил за борт моряк с иностранного судна.
Другим доказательством существования недоступных земель были висящие в нашей детской комнате географические карты. Я верил в них больше, чем в Аэлиту, но не намного больше. Да и кто в здравом уме мог тогда представить, что происходит в канадской провинции с именем благородного дикаря Саскачеван?! Собственно, я до сих пор не могу, но думаю, что ничего особенного. Тогда мне так не казалось, потому что за любой границей начиналась причудливая жизнь, знакомая мне только по книгам, а в них, как я выяснил, читая Жюля Верна и Беляева, выдумывают, что хотят.
При этом я лично знал отцовского друга, побывавшего в Париже и не оставшегося там. Ученый, коммунист и латыш с безупречной родословной, восходящей к красным стрелкам, впрочем, расстрелянным, он был выпущен во Францию ненадолго и без жены, нервно дожидавшейся его дома. От его похода нам досталась открытка с картиной Пикассо, которую родители хранили под стеклом, скрывая недоумение от полузапретного кубизма.
Понятно, что, воспитываясь в таких условиях, я не мог не испытывать жгучей тяги к странствиям: мне всегда мало. Эти страдания представлялись мне неизбежными, пока я не встретил девяностолетнего китайца, ловившего рыбу руками (!) в Гудзоне. Попав мальчиком в Америку, он никогда ее не покидал и даже не пересекал реки, чтобы побывать на той стороне и познакомиться с Нью-Йорком.
– Земля и вода, – втолковывал он, – всюду одинаковые и исчерпывают мироздание.
Мне нравятся даосы, но не настолько, чтобы их слушаться. Путешествовать я начал в те же пятнадцать лет, когда мы со страной открыли автостоп. Как кофе “Дружба” из цикория, он был дешевым суррогатом, удовлетворявшим тягу к перемене мест, не выходя за границы. Этим он напоминал опыт советских лыжников, объявивших пробег по ленинским местам. Им чудились Швейцария, Финляндия, Париж, наконец. Но власти, поддержав патриотическую инициативу, предложили лыжникам накатать нужный километраж по живописному Подмосковью.