[4]…” – шелестят магические слова вдоль Крещатика, от магазина с автоматами газированной воды и жареными пирожками до самого Первомайского парка на склонах Днепра.
Для меня заграница началась в 1965 году, когда мама собралась в турпоездку, организованную Союзом художников, и не в какую- нибудь соцстрану, а в настоящую капиталистическую Италию!
Главное было пройти все рогатки, расставленные на пути соискателя. Существовали требования, согласно которым отбирали счастливцев:
характеристика с работы, подтверждающая активность и политическую грамотность кандидата;
членство в партии;
опыт посещения стран социалистического лагеря;
семейное положение (одинокому легче сбежать).
Моя мама, молодой искусствовед, отвечала этим требованиям (даже предыдущий чешский опыт имелся), за исключением второго пункта – она не была членом партии.
Италия… Вся история искусств предстала бы перед глазами вживую, а еще, по слухам, за какие-то копейки там можно накупить болоньевых плащей и мохеровой шерсти.
В Союзе художников и в Музее украинского искусства, где она работала, маме удалось договориться с парторгами о рекомендательных письмах. В данном случае их интересы совпадали: как раз началась кампания по привлечению молодежи в ряды Коммунистической партии, а мама и была молодежь. Репрессированные родители к тому времени уже не считались серьезным препятствием. Но тут возникла неожиданная проблема со стороны обычно сговорчивого папы. Он был из семьи потомственных киевских адвокатов, вдоволь натерпевшихся от советской власти. И папа восстал.
Однажды, придя из школы, я еще в коридоре услышала, что родители ссорятся.
– Это позор! Не будешь ты членом этой бандитской шайки! Никакая Италия не очистит тебя от сделки с дьяволом! – кричал папа.
На какое-то время воцарилось молчание. Обычно мама давала отпор сразу, но тут растерялась:
– Ты что, в бога веришь?
“Странный вопрос, к чему это она?” – подумала я. Вероятно, папа подумал то же самое и надолго замолчал. За это время я успела приладиться к замочной скважине, но все, что я видела, – кусок узорного паркета и папины ноги в клетчатых тапочках.
– Почему в бога? – наконец спросил он.
– Где дьявол – там и бог! – торжествуя, как будто поймала за руку карточного шулера, воскликнула мама.
– Баста! – вдруг по-итальянски вскричал папа. – Вон куда тебя занесло! В теологический спор желаешь вступить? Это – пожалуйста, а вступишь в партию – прокляну!
И тут мама, припав к его ногам, заголосила:
– Хо-о-очу в Ита-алию! В Италию хочу-у-у-у!
Сопротивление было сломлено. Через какое-то время мама стала кандидатом в партию и укатила в Италию.
Вернулась она с горящими от возбуждения глазами, с мотками жемчужно-серого мохера, с болоньевым плащом для папы и красными чулками для меня. На следующий день я надела их в художественную школу. Мы – юные художники – имели дело с красками, глиной, пастелью, поэтому строгостей в одежде было меньше, чем в обычной школе. Несмотря на такую вольницу, самое безобидное, что я услышала, было “повiя” (на украинском “гулящая”) – название романа Панаса Мирного.
Через десять лет случится и у меня первая заграница, но до этого…
После шестидневной войны 1967 года началась еврейская эмиграция из СССР в Израиль. Из нашей художественной школы уехал один мальчик, и класс долго жужжал, обсуждая это событие. Одни считали его предателем, другие завидовали открывающимся перед ним возможностям увидеть мир, побывать в Париже, купить джинсы… Казалось бы, где Израиль, а где Париж. Но для нас весь Запад был размером с Киев; знание географии не помогало – воображение не справлялось.
Моя подружка Лианка – красотка с иссиня-черными волосами и белой фарфоровой кожей, поделилась своими безумными, как мне тогда показалось, планами, предварительно потребовав с меня клятву.
– Клянись жизнью, что никому не скажешь.
Клясться жизнью я отказалась. Лианка еще немного поторговалась, но в итоге согласилась на честное слово. Оказывается, уже несколько месяцев она безрезультатно пыталась склонить родителей к эмиграции в Израиль. Те наотрез отказались, но Лианка твердо решила уехать – неважно куда. Мы были в пустом классе, она стояла против света, похожая на портрет юной революционерки в раме окна. Рассуждения ее поначалу показались мне нелогичными…
– Мне надо выйти замуж за поляка!
– ?! А почему не за француза или англичанина? Там свободы как-то побольше будет, разве нет?!
– Это да, – со знанием дела ответила Лианка, – но из капиталистической страны сложнее будет навещать маму, а могут и вообще не пустить. Болгария, считай, вообще не заграница, югославы и венгры нас терпеть не могут… Говорю тебе, оптимальный вариант – Польша! Поляки красивые, элегантные, и язык у них эротический! Я с ума схожу от всех этих “пше”, “джень”, “че”, “цо”… Этот язык создан для любви.
Я с завистью смотрела на свою рассудительную подругу, легко жонглирующую взрослыми понятиями. Я уже как наяву видела ее в Польше, где издается журнал Kobieta i Życie (“Женщина и Жизнь”), который иногда можно было купить в киоске на Крещатике и окунуться в мир западной моды.
В тот же вечер наш разговор получил продолжение. В гости пришел старый друг родителей – врач и хохмач дядя Ярик. Он был радостно взволнован. Несколько кардиологов из знаменитого института Николая Амосова собирались на научную конференцию в Париж. Сегодня их группу, как и положено перед загранпоездкой, инструктировал сотрудник из органов. Он рассказывал о правильном поведении советского человека за рубежом и о возможных провокациях. Дядя Ярик не был новичком и все уже знал наизусть. Он сидел и скучал, но на вопрос инструктора, нет ли вопросов, неожиданно для себя самого сказал:
– А что отвечать, если спросят про еврейскую эмиграцию?
– Отвечайте, – ничтоже сумняшеся сказал тот, – что эмигранты – это крысы, бегущие с тонущего корабля!
Наступила пауза, а потом все попадали от хохота.
– А что народ? – стонала мама.
– Похоже, не только до комитетчика, но и до наших не сразу дошло! – заливался дядя Ярик.
До меня тоже не доходило. В итоге родители потребовали, чтобы я дала вторую клятву за этот день никому не рассказывать о разговорах взрослых за столом.
Мы окончили школу и разъехались по разным городам и институтам. Я училась в Москве и с Лианой давно не виделась. Но однажды, приехав к родителям на зимние каникулы, столкнулась с ней в парке на днепровских кручах. Темные волосы Лианы были красиво рассыпаны поверх умопомрачительной, расшитой цветной шерстью дубленки. Живот выпирал вперед орнаментальными цветами.
– Господи, Лианка, где ты, что ты? Замужем? Откуда такой дублон?
Лиана, полная чувства собственного достоинства, отвечала:
– Замужем. После сессии ухожу в академический отпуск и уезжаю с маленьким (глаза на живот) в Варшаву.
Короче говоря, Лиана выполнила задуманный в юности план на все сто!
Кстати, дубленку ей подарила Эльжбета Чижевска, которая снималась в ней в фильме Анджея Вайды “Всё на продажу” (Wszystko na sprzedaż).
После окончания института я стала преподавать в московской художественной школе. Неожиданно Лианка прислала мне приглашение в Польшу. Год был 1975-й. По личным приглашениям тогда ездили единицы, в основном родственники, да и то с трудом. Остальным смертным в лучшем случае доставались групповые поездки под надзором искусствоведа в штатском, как нежно называли приставленного стукача.
Я была уверена, что меня не пустят, но по настоянию Лианы и собственному жгучему желанию решила попробовать. Бездетная, незамужняя, беспартийная – шансы на выезд у меня были почти нулевые! Даже активность, необходимая для получения характеристики на работе, у меня отсутствовала. Типичный маргинал, как назвали бы меня сейчас. С другой стороны, и Польша не была капстраной, так что какая-то вероятность все же существовала.
Директор художественной школы, где я преподавала, обещал дать положительную характеристику при условии… моей активности. Он был человеком не вредным и сам придумал мне дело – три дня работы в пресс-центре на съезде комсомола Фрунзенского района.
В те времена, куда ни глянь, везде преобладали женщины: в метро, в автобусах, на родительских собраниях, в магазинах, в театре… Врачи, учителя, маляры, продавцы, дворники – в основном тоже женщины. Меня разбирало любопытство – а где же прячутся мужчины?! И вот на съезде я их, наконец, увидела. В огромном зале их было подавляющее большинство, и только изредка виднелись в рядах женские прически.
В мои обязанности входило сидеть в комнате под лестницей, куда передавали информацию со съезда и фотографии участников. Я компоновала всё на больших ватманских листах, и получалась газета, которую несколько раз в день вывешивали у входа в зал. В обеденный перерыв участникам и пресс-службе раздали талончики на обед. Где-то в районе Динамо находилась фабрика-кухня из четвертого сна Веры Павловны.
Я было сунулась в зал на первом этаже, где на длинных столах, покрытых белыми скатертями, горками высились разнообразные по цвету и форме закуски. Мне подсказали, что обед для пресс-центра подают этажом выше.
На втором этаже все оказалось значительно круче. Круглые столы на шесть-восемь человек, вышитые скатерти, натюрморты из черной и красной икры, балыка и севрюги, пирожков и кулебяки на четыре угла… О, где вы, Николай Васильевич?!
За столом уже сидели несколько ничем не примечательных мужчин. Я решилась и культурно придвинула к себе одну из вазочек с волшебными коралловыми икринками, когда увидела, что к нашему столу направляется Он! Иностранец, поняла я, – таких ухоженных мужчин я еще никогда не встречала на просторах нашей родины.