Это был человек лет сорока с посеребренными висками и удивительной, нездешней стрижкой, спортивной фигурой теннисиста. Одет он был в мягкие замшевые мокасины, твидовый пиджак и темную водолазку. Вежливо кивнув, иностранец сел напротив меня. Понимая краткость момента, я распустила хвост.
– Вот, оказывается, где кормят людей, – защебетала я, обращаясь как бы ко всем. – Давно я не встречала балык и севрюгу, а черную икру видела исключительно на картинке в “Книге о вкусной и здоровой пище”.
Кто-то засмеялся, другие молча ели. Мой визави одарил меня очаровательной улыбкой и снова кивнул. Заметив, что он ест селедку под шубой, я спросила, вкусно ли, и получила полный отчет на чистейшем русском языке.
К концу дня в пресс-центр принесли фотографии и информацию о почетных гостях съезда: “Полковник комитета государственной безопасности”, – внутренне немея, прочитала я.
Как ни странно, никаких плохих последствий эта встреча для меня не имела. Хотя времена после чешских событий 1968 года ужесточились и гайки подкрутили, но треп обывателя вряд ли мог заинтересовать личность такого масштаба. Переждав на всякий случай несколько дней, я продолжила собирать документы для Польши.
Теперь мне предстояло пройти заседание профкома Союза художников. Еще была жива память о запрете на браки с иностранцами, да и вопросы улучшения демографии страны остро волновали партийцев. Генофонд нужно было сторожить, поэтому мне, молодой здоровой женщине, могли запросто отказать.
В течение месяца в целях повышения политической осведомленности я ежедневно покупала газеты. Не имея навыка подобного чтения (а это очень специфический язык), я мало понимала и плохо усваивала. “Это потому, что мозги у меня по-другому устроены”, – утешала я себя.
В повестке заседания мое дело было последним. Передо мной чистилище проходил будущий знаменитый художник, получивший личное приглашение из музея современного искусства в Амстердаме. Его долго мучили. Потом дверь на минуту отворилась, выпустив в коридор гул возбужденных голосов. Я расслышала женский визг: “Отберите у него микрофон!” – и дверь снова захлопнулась.
Вскоре из зала с побагровевшим лицом вылетел сам художник, а минут через пять вызвали меня. От предыдущего общения лица у многих были гипертонического цвета. Меня пригласили к микрофону, и экзекуция началась.
Руку поднял старичок с выцветшими голубыми глазами.
– А вы бывали когда-нибудь на Байкале, в Узбекистане? – мечтательно произнес он, смотря поверх моей головы в синюю байкальскую даль.
Я виновато понурилась.
– Сначала свою Родину надо узнать, а потом ездить по заграницам! – напустилась на меня тетка, которая предлагала отключить микрофон художнику, – я узнала ее визгливый голос.
Тут инициативу перехватила дама интеллигентного вида и вкрадчиво спросила:
– Деточка, а вы знаете, к какому съезду партии мы сейчас готовимся?
Ха, я знала!
Видно, они перестарались с будущей знаменитостью, поэтому меня больше ничего не спросили. Уже поставив подпись, парторг задержал в воздухе печать и строго сказал:
– Вы там смотрите, замуж не выскочите!
Знал бы он, что в Польше я немедленно получу предложение руки и сердца.
В Польше я произвела фурор – нет, не умом, не красотой: я была независимым туристом из Советского Союза, а многие поляки в жизни такого не встречали! Они привыкли к группам пугливых, не по моде одетых советских граждан, а тут я – в джинсах-клеш (самопальных, но с этикеткой Lee), в сногсшибательных босоножках, которые мне соорудила моя талантливая однокурсница. Они стоят отдельного рассказа: покупаешь в детском мире на Лубянке три деревянных кубика, раскрашиваешь их в силу своей фантазии и приклеиваешь к любым плоским сандалиям. Два идут на каблуки, а один на всякий случай носишь с собой в сумочке вместе с тюбиком клея.
Польша меня поразила. Свобода ощущалась повсюду: в музее – взрывающий мозг польский плакат, в театре, где шла пьеса Мрожека “Эмигранты”, в магазинах польской моды, в Центре современного искусства, где проходила выставка гениальной Магдалены Абаканович – ни на кого не похожего скульптора мощных текстильных скульптур.
Во Вроцлаве на дерзкой эротической пьесе Тадеуша Ружевича “Непорочный марьяж” (Białe małżeństwo) я подумала: “Хорошо, что родителей нет рядом!” Зато рядом оказалась аристократичного вида старушка, с которой в антракте я перемолвилась несколькими словами. Во время спектакля, когда на авансцену вышел эксгибиционист на ходулях и распахнул плащ, она наклонилась ко мне и прошептала: “Jaka szkoda, że pani nie rozumie wszystkiego”. (“Как жаль, что пани не все понимает”.)
Я знаю украинский язык, и это помогало мне понимать и немного болтать по-польски. Многие советские интеллектуалы, включая моего отца, учили польский, чтобы читать переводных западных авторов. Для меня – советского человека 70-х, впервые попавшего за границу, степень свободы там, особенно в сравнении с СССР, показалась бескрайней! Только я задумалась, как бы мне продлить этот кайф, как мой мелкий бес-хранитель тут же подсунул вариант.
В залах варшавской национальной галереи никого не было, кроме меня и высокого элегантного господина лет семидесяти. У многофигурной батальной сцены польского художника XIX века мы разговорились. Узнав, что я из Советского Союза, он взялся провести для меня экскурсию по музею. Пан Анджей оказался архитектором, искусство он хорошо знал и понимал. Из музея мы вышли друзьями.
– Пани уже была в Виланове? Ах, как же нет! Это абсолютная необходимость! Я с удовольствием продолжу экскурсию в изумительно красивом дворцовом комплексе короля Яна III.
Заметив мои загоревшиеся глаза, он замялся:
– Единственное… Знаете ли, по воскресеньям я навещаю на кладбище свою жену. Если пани согласна, мы по пути заедем к Беате.
Могила бедной Беаты была покрыта сухими листьями. Я соорудила из веток веник и стала подметать, как делала всегда на могиле бабушки. Такси ждало нас у ворот кладбища…
От посещения Виланова больше всего мне запомнился небесно-голубой бассейн в саду ресторана, где под полосатыми зонтиками стояли круглые столики с венскими стульями и ужинали элегантно одетые люди. Такой антураж я видела только в заграничных фильмах про красивую жизнь.
В этом антураже пан Анджей сделал мне предложение! Вероятно, мое поведение на могиле Беаты его сильно растрогало. Какое-то время я не могла понять, что он от меня хочет. Но когда наметился смысл, я стала валять ваньку, делать вид, что ничего не понимаю. Он говорил, что такой необычной, развитой, цивилизованной и отзывчивой девице, как я, нечего пропадать в этой тюрьме народов, то есть в Советском Союзе. Он брался вызволить меня из плена посредством брака. Пан Анджей снял с безымянного пальца обручальное кольцо и попытался надеть его мне, но ничего из этого не получилось – я судорожно сжимала в руке ложечку от мороженого.
Он довез меня до дома Лианы и Войтека и на прощание сказал:
– Буду ждать вас завтра в семь возле музея. Если пани не придет, я пойму.
Он поцеловал мне на прощание руку, и больше я никогда не видела моего romantycznego pana.
Я вернулась домой. Одна мысль не давала мне покоя…
Дома в Москве я сняла со стены большую репродукцию Босха “Рай земных наслаждений” и повесила на ее место карту мира. Разноцветная мозаика европейских стран насыщала сетчатку глаза. Да, Польша превзошла все мои ожидания! Но как же должно быть там, дальше на запад, где раскинулись настоящие цветники свободных и праздничных городов – Париж, Амстердам, Вена, Рим, Лондон, Нью-Йорк…
Я засиживалась допоздна в сквере перед домом, курила, разглядывая скульптуру “Миру – мир!”. Мне казалось, что в ней скрыто какое-то послание, адресованное лично мне. Вот африканец и азиат держат над головой земной шар. Они принесли его буквально к моему порогу. И я, наконец, поняла намек – мир в твоих руках, вставай и иди! И я пошла… Уж не знаю, правильно ли я расшифровала знаки судьбы.
Прошло много лет с тех пор, как я впервые перелетела через Атлантический океан и приземлилась в Новом Свете. Праздник и Свобода оказались понятиями неоднозначными – не синонимами, как я их тогда воспринимала! Праздник – одно, свобода – другое. Иногда они идут рука об руку, но это не так часто, как хотелось бы.
Как бы там ни было, но и СССР, и Польша моей молодости так и остались в памяти “праздником, который всегда со мной”.
Ольга ВельчинскаяПиджачок и курточка
Одна третьеклассница как-то спросила другую третьеклассницу, дочь наших знакомых: “В вашей семье есть замшевое или кожаное?” Услышав, что ни замшевого, ни кожаного в семье не имеется, она скорчила презрительную гримаску и интерес к однокласснице потеряла. Да-да, некогда замшевая или кожаная вещица придавала ее владельцу особый статус! До поры до времени и в нашей семье не было ничего кожаного или замшевого, о таких сакральных предметах мы и не помышляли, но однажды они таки появились – кожаный пиджачок и замшевая курточка! Сюжеты их обретения незатейливы, однако это очерки тогдашнего быта.
Заведующий кафедрой нашего Полиграфического института и сотрудник знаменитого Института технической эстетики Воля Николаевич Ляхов был блистательным человеком. Моложавый и энергичный, любимец студентов и студенток, он щеголял в куртке спортивного покроя, сшитой из толстой выворотной кожи[5] цвета горького шоколада с пуговицами в виде крошечных футбольных мячей. Воля Николаевич был “выездным”, то есть принадлежал к тому тонкому слою граждан, которых нехотя, но все же выпускали за рубежи Родины. Побывал Воля Николаевич и в Болгарии, а ведь поездка даже и в абсолютно дружественную и совершенно свою Болгарию не каждому оказывалась по зубам. Ей предшествовал ряд процедур и как апофеоз – посещение районного комитета партии. Комиссия из старичков ветеранов придирчиво рассматривала человека и задавала каверзные вопросы. К испытанию готовились, читали передовицы, заучивали состав политбюро, зубрили даты партсъездов. Воля Николаевич прошел райкомовское чистилище, съездил в Болгарию и вернулся на родину в куртке, которой любовался и гордился весь факультет.