Затевались съемки фильма “Василий Иванович Суриков”. Сценарий заверчен был вокруг “Боярыни Морозовой”. Как известно, для этой картины Суриков написал множество этюдов. Целый зал Третьяковки занимают эти превосходные портреты. Но снимать в кино оригиналы нельзя, поэтому потребовалось изготовить копии. Вот тут-то папе и пригодилась школа копийного цеха, работой в котором он некогда так тяготился. И несколько месяцев – осенними, зимними и весенними утрами, пешком – по Остоженке, Волхонке, Ленивке, через Каменный мост папа отправлялся в Лаврушинский переулок, ставил этюдник в “морозовском” зале, усаживался перед очередным портретом и до закрытия музея копировал, копировал, копировал… Сурикова папа любил, поэтому работал с удовольствием и даже с профессиональной пользой. Иногда я сопутствовала папе, часами слонялась по залам, что-то запоминала, а кое-какие картины даже полюбила. В результате пристрастилась к Третьяковке и в зимние месяцы именно там прогуливала школу. Самое безопасное, уютное было местечко. И коржики в буфете продавали отменные. О лимонаде и говорить не стоит…
Завершив работу, папа получил такую кучу денег, что мы смогли купить холодильник. Дворовые подружки приникали к окну (благо жили мы на первом этаже), расплющивали носы, рассматривали диковинку и об увиденном докладывали родителям. Как только холодильник водворился в красном углу, явился дядя Саша с инспекцией. Похоже, что к обязанностям, некогда на него возложенным, он прикипел душою. Хотя к нашей семье относился беззлобно, почти по-дружески. С шутками и прибаутками, с усмешечками (такое у него было амплуа – балагур а-ля Василий Теркин), но въедливо дядя Саша выспросил, откуда взялись такие бешеные бабки у бедного художника, с какой это радости замахнулись мы на роскошную покупку. Родители и не думали скрывать нашей удачи, наоборот, хотели ею поделиться.
А еще от кинематографической эпопеи осталась гора масляных красок, выписанных киностудией с большим запасом и доставленных в самом начале работы прямо на дом. Вообразить папино воодушевление при виде груды коробок с красками может только живописец. Оставшиеся “суриковские” краски добрые кинематографисты у папы не отобрали, и хватило их ему надолго.
С Крошиными связано прекраснейшее событие моей жизни. В семье нашей существовало несколько запретов и вытекающих из них традиций. Считалось, к примеру, что до пяти лет детям нельзя есть мороженое. Впервые событию этому суждено было происходить ровно в пять лет, независимо от времени года, и обставлялось оно торжественно. Так случилось и со мной. То есть наутро после дня моего рождения, в январскую стужу, мы с Тамарой Крошиной отправились на растворившуюся в морозном мареве Крымскую площадь и купили у закутанной до бровей лоточницы эскимо на палочке. Эскимо, мечтою о котором я жила уже не первый год, представляло собой усеченный конус, обернутый в тоненькую серебряную фольгу. Один рубль и еще десять копеек доверены были Томе и помещены ею в варежку. Я трепетала, боялась, как бы Тома не потеряла деньги. Но все обошлось благополучно, мы купили эскимо и пустились в обратный путь. По дороге я с упоением облизывала заиндевевшую фольгу, и хотя язык покалывало, наслаждалась волшебным ощущением и предвкушала счастье, ожидавшее меня дома.
Так и вышло: дома эскимо торжественно развернули, положили на блюдечко, всей семьей, во главе с бабушкой, отправились на кухню, поместили блюдечко на плиту вблизи газовой горелки, на моих глазах мороженое растаяло, шоколадная глазурь расплавилась, мне вручили серебряную ложечку с выгравированным на черенке бабушкиным вензелем, и в таком вот жидком тепловатом качестве я впервые испробовала божественный продукт. И было так вкусно, что с тех пор я предпочитаю изрядно подтаявшее мороженое. Счастье это случилось в конце сурового января 1953 года. А если бы историческая карта легла иначе и “отец народов” не скончался бы вскоре после сладчайшего события моей жизни, а родители, опасаясь за состояние гланд моих и аденоидов, отложили бы дегустацию до весны, может, я и не попробовала бы московского эскимо на палочке. Впрочем, история не терпит сослагательного наклонения, это общеизвестная банальность, о которой не стоит забывать.
Короче говоря, в случае с лайковым пиджаком я надеялась только на тетю Полю, знала, что родство, образовавшееся в те дни, когда я, пятилетняя, паслась под сенью ее фикусов, не забыто. Выскочив из такси, вихрем взлетела на третий этаж. Ко дню аргентинского пиджака тетя Поля стала уютной, вечно растрепанной добродушной старушкой, только частично присутствовавшей в сегодняшней (тогдашней) реальности. Крест-накрест (по-детски) укутанная в серый деревенский платок с концами, узлом связанными за спиной, ласково приговаривая что-то, подолгу кормила голубей на окрестных помойках. Сама щей и борщей не варила, передоверила это дело Томе. В тот день, на мое счастье, голубей тетя Поля уже покормила, просьбе моей вняла, покопалась в комоде, развязала тряпицу и деньги выдала. А добрый таксист без проволочек домчал к магазину ровно к окончанию обеденного перерыва.
Чудо появления сизых лайковых пиджаков и изумрудных курток быстро разъяснилось. Пиджаки и куртки странновато, мягко говоря, пахли (а по существу смердели), вот и выпустили их в свободную продажу для простого люда. В магазине обоняние мое притупилось, видно, от восторга и неожиданности, но, похоже, я не отказалась бы от покупки, даже если бы учуяла дурной запах. Как бы то ни было, но на следующий день я надела пиджак и отправилась на работу. Коллеги мои испытали двойной шок. Первый – от красоты пиджака, второй – от его запаха. Не успела я смутиться и оправдаться, как открылась дверь учреждения и появилась манекенщица Рита, редкостной красоты девушка боттичеллиевского облика. Ритины глаза сияли, а чудные длинные волосы цвета красного дерева струились по изумрудной лайке аргентинской куртки, от которой разило точно так же, как и от моего сизого пиджака. Я приободрилась.
Увы, но пиджачно-курточную радость нам обеим пришлось отложить на несколько месяцев, в течение которых запах выветривался. Рите повезло, у нее был балкон, на нем изумрудная куртка и провисела всю зиму. А у нас балкона не было, так что аргентинскую пиджачную вонь пришлось вынюхать самим и в полном объеме. Запах развеялся только к весне, и тогда уж я с чистой совестью надела пиджак и вышла в нем к людям. А по остальным показателям вещь оказалась отменная! В последующие годы время от времени встречались мне женщины в “моих” сизых пиджачках и изумрудных “ритиных” куртках, и мне чудилось каждый раз, будто бы что-то нас объединяет, будто мы принадлежим к тайному какому-то сообществу… Запах-то – субстанция мистическая. Эх, с каким удовольствием я и сейчас щеголяла бы в сизом своем пиджачке, да давно уж нет никакой физической возможности втиснуться в его лайковые объятия.
Анна МатвееваДолгие и частые письма
– “Поща” – это значит “почта”, – говорит папа, глядя как всегда, поверх очков. То есть он не всегда, конечно, смотрит на меня поверх очков, но каждый раз делает это, объясняя какую-то с его точки зрения простую вещь (и которую я никак не могла понять). Именно с таким лицом он рассказывал мне, что такое параллели и меридианы, и был неприятно удивлен, когда я притащила на другой день двойку по природоведению. – Читается, кстати, “пошта”. Ну а “НР България” – это совсем просто. Народная Республика Болгария. Ясно, Анютик?
– Угу, – говорю я и иду с новыми вопросами к маме. Мне хочется знать, почему в болгарском языке все слова какие-то твердые, зубчатые? Вот ведь слоеный пирог баница – он очень мягкий, и розовое масло в крохотных пробирочках – сама нежность (так говорил кто-то из особо восторженных маминых подружек), и перевитые красно-белые кисточки мартениц не хочется выпускать из рук, такие они мягонькие на ощупь!
Диссонанс между приятнейшими явлениями болгарской жизни и суровым, рубленым языком зиял как пропасть, перемахнуть ее в одиночку третьекласснице было не под силу, и родители-филологи были здесь очень в тему, хотя мама все равно не поняла, в чем тут проблема. А я не смогла ей этого объяснить.
Вот, например, Франция и французский язык, которые влекли меня намного сильнее в те годы, не имели никаких разногласий. Всё там гармония, всё диво – и быстрота речи, и мушкетеры, и Ален Делон из набора открыток “Артисты французского кино”, и мой репетитор по прозвищу Бонжур, и журнал Elle, который маме дала посмотреть на одну ночь какая-то коллега. Но, увы, это были единственные контакты с Францией, которые я могла себе позволить, будучи Анютиком девятилетнего возраста. Болгария была ближе, да и выглядела она вполне реально, достижимо. Я представляла, что однажды там окажусь, но о Франции даже мечтать себе не позволяла – в СССР и без меня хватает желающих там оказаться. Куда более достойных желающих!
Франция – это была потаенная мечта. А НР България периодически всплывала в разговорах взрослых как реальность. Учись как следует, будь примерной пионеркой, глядишь, и попадешь туда однажды на десять дней.
Вот, например, тетя Наташа из Тюмени несколько раз была в Чехословакии и Болгарии: привозила оттуда не только браслетики-мартеницы (их полагалось дарить любимым 1 марта, поздравляя с весной, хотя мне было жаль расставаться с такими чудесными кисточками, и они лежали в верхнем ящике письменного стола от марта к марту), но и книги на русском языке с очень смешными опечатками, и те самые пробирочки с розовым маслом, и восхитительную баницу (сейчас я думаю, а как же тетя Наташа довезла ее из Софии до Свердловска практически свежей? Еще же пересадку надо было делать в Москве!). А однажды она спросила:
– Хочешь переписываться с болгарскими пионерами, Анютик?
Тетя Наташа была, конечно, странная. Кто это, интересно, будучи в своем уме, такого не хочет? Да я готова была переписываться с пионерами из всех социалистических стран (больше всего, мне, впрочем, хотелось бы познакомиться с детьми из капстран, но там пионеров не было, и тетя Наташа туда не ездила)! Пока что у меня была только одна подруга по переписке – Зора. Адрес ее попал ко