мне по воле случая, а звали тот случай Инной Валерьяновной. Она руководила районным клубом интернациональной дружбы на ВИЗе при Верх-Исетском доме пионеров, куда меня занесла неизбывная жажда общения и новых знаний. Я еще до школы возмечтала выучить все иностранные языки, какие только существовали в мире, и когда услышала, что на ВИЗе преподают чешский и привозят в гости настоящих живых чехов, то чуть не в тот же день отправилась записываться в КИД.
(Мое детство – парад аббревиатур.)
Инна Валерьяновна встретила меня приветливо, рассказала, по каким дням будем заниматься, и спросила, знаю ли я уже какие-то факты о ЧССР (ну вот опять!).
Я знала такие факты, что в Свердловске ходят трамваи чехословацкого производства, а еще я любила мультфильмы про Крота и умела играть в PeXeSo, вывезенное из Праги неутомимой тетей Наташей.
– Неплохо, – обрадовалась Инна Валерьяновна. – Обычно мы таких маленьких не берем, но ты, я вижу, девочка умная. Читаешь, наверное, много?
Я, скромно потупившись, призналась, что да.
– А знаешь ли ты, что такое КПЧ? – внезапно спросила Инна Валерьяновна.
Ответа на этот коварный вопрос я не знала, но тут произошло чудо. Инна Валерьяновна сидела передо мной нога на ногу, и я вдруг заметила, что у нее торчит из-под платья серый подъюбник (вот еще одно окаменевшее советское слово-динозавр вроде “КИДа”). Мама мне давным-давно объяснила, что подъюбники видны только у нерях, и обычно я проникалась к таким женщинам и девочкам антипатией – но Инна Валерьяновна была настолько живая и милая, что я простила ей неряшество. И в тот же самый момент мне как будто бы кто-то прошелестел на ухо ласковые слова:
– Коммунистическая партия Чехословакии!
И я их повторила.
– Умница! – сказала Инна Валерьяновна, показав в улыбке приятные белые зубки. – Тебя уже приняли в пионеры? Ну прекрасно! Приходи в следующую среду к пяти часам на занятия.
Вскоре я стала завсегдатаем и чуть ли не главной активисткой КИДа. Учила чешский, который был совсем не таким простым, как мне казалось, – Инна Валерьяновна рассказала на занятии, что чешский находится как бы на полпути от русского к немецкому, и Ленка Сапожникова из немецкой школы приосанилась – а я немецкого тогда совершенно не знала и приосаниваться не стала. Выписывала в тетрадку “факты о Чехословакии”. Показывала на географической карте, где находится Крконоше. Распевала вместе с другими пионерами песенки, всегда начинавшиеся с указания места действия:
На том Божилецкем мостку
Храли там две пани в костку.
Храли, храли, храли,
Аж се обехрали
Сходили се с мостку.
Или вот такая:
На окне седела кочка
Был хорки летни ден.
На окне седела кочка
А коукала се вен.
То ли это было совпадение, то ли Инна Валерьяновна специально подбирала такие тексты для советских пионеров – этого я сказать не могу. Как не могу и удалить из памяти слова чешских песен.
Абсолютно всё в нашем КИДе Инна Валерьяновна делала сама. Никаких других сотрудников я не помню – она отвечала и за песни, и за танцы, и за географические викторины, и за встречи делегаций чешских рабочих, приезжавших из Пльзеня в Свердловск, чтобы обмениваться металлургическим опытом.
Приезд чехов – это был, честно говоря, главный аттракцион для всех членов нашего клуба. Именно к нему мы готовились целый год – зубрили стихи, штудировали передовицы газеты Rudé právo, а самые продвинутые учились готовить блюда чешской кухни (хотя мне уже тогда казалось странным пытаться удивлять чехословацких гостей их собственными кнедликами – это все равно как угощать русских борщом в Париже).
Предвкушая первый визит иностранцев, я донимала папу, безуспешно пытавшегося укрыться от меня в своей комнате с газетой:
– Ты видел когда-нибудь чехов?
– Видел, – вздыхал папа, жалобно смотря на нетронутый “Советский спорт”. – На конгрессе в Москве.
– И как?!
– Что как?
– Ну как они выглядят-то?
Папа нетерпеливо шелестел газетой:
– Люди как люди. Рожек у них нет.
Я была крайне разочарована таким ответом, уходила в детскую и мечтала, мечтала, мечтала… Не знаю, что уж я там такое себе навоображала, но, когда настоящая делегация чешских рабочих поднималась по лестницам Дома культуры (красно-зеленая ковровая дорожка прижата к ступеням специальными скобами, а бюст Ильича под фикусом блестит, как свежий зефир), я ощутила такое же точно разочарование. Люди как люди, действительно, – хотя Рената, которую усадили за наш с Катей Соколовой стол, все-таки выглядела немного похожей на киноартистку из набора открыток. Катя глазами делала мне знаки, чтобы я обратила внимание на Ренатин маникюр – ногти у нее были накрашены совсем не так, как у наших мам: не красным, а светло-оранжевым лаком с сильными блестками. А ведь простая рабочая!
Чехи довольно спокойно слушали, как мы поем, а вот танцы им понравились больше – мужчины с особенной симпатией хлопали рослой Тане Двоишниковой, исполнявшей сложный номер с подпрыгиваниями. Потом был литмонтаж на чешском языке, когда мы по очереди рассказывали гостям о том, чем занимаемся в клубе, – я очень волновалась за доверенную мне Инной Валерьяновной фразу “Чтеме ческе книжки а часописы”, но чудом произнесла ее почти не заикаясь.
Более опытные кидовцы заранее предупредили нас, что главная часть праздника – это когда чехи начнут одаривать нас сувенирами. Обычно пионеры получали жвачки, конфеты, открытки, лишь некоторым везло особенно – и они становились обладателями кукол, мягких игрушек, а одной девочке год назад вручили детские духи!
Я, конечно, мечтала о духах, и пусть эта мечта не сбылась, нам с Катей тоже повезло. Улыбаясь во все свои зубы с немного островатыми клыками, Рената дала каждой по авторучке, которая писала невиданно светлыми, голубыми чернилами. А по самой авторучке тянулась изящная надпись золотыми буквами – Zlata Praha! Таких ручек не было ни у кого в школе!
Паша Терентьев, о котором все взрослые говорили, что он похож на маленького Ленина, сразу после окончания праздника предложил мне сменять ручку на две упаковки жвачки Pedro, но я с негодованием отказалась. А Инна Валерьяновна, уже после того, как чехи уехали и мы вернули на место стулья и столы, которые собирались по всему ДК, сказала:
– Кто еще не переписывается с чехословацкими пионерами, срочно подойдите ко мне в следующий раз.
Я подошла, конечно же, – я же тогда еще не переписывалась! И мне дали клочок бумаги с адресом девочки по имени Зора Галбава. Она жила в Тренчине, эта Зора, а Тренчин находится в Словакии. Первое письмо, в котором она все это сообщила, пришло через два месяца после того, как я отправила свое. И получить его была тоже целая история.
Сначала в наш почтовый ящик положили извещение, где было написано: М/П. ЧССР.
– Международное письмо, – расшифровал папа. – Сегодня пойдем вечером на почту и заберем.
Была зима. Темно-чернильная свердловская зима нача́ла 80-х. Папа знал, куда идти за письмом, потому что сам получал довольно часто то одно, то другое М/П – приглашения на конгрессы по финно-угорским языкам. То из Венгрии, то из Германии, то из Финляндии. Мне этих писем не показывали, я уже потом, взрослой, нашла в отцовском архиве толстую пачку приглашений в конвертах, аккуратно вскрытых с правого края ножом для бумаги (нож был из черного дерева, привезли его мамины коллеги, работавшие по обмену в Африке).
Ни на один конгресс отец так и не смог поехать, так как был беспартийным. Одни университетские недоброжелатели – вполне возможно, из тех, кто скрывался в подписях к официальным поздравлениям на открытках: “Ректорат”, “партком”, “местком”, – сплетничали, что Матвеев, дескать, еврей. А другие в ответ на это заявляли: ну что вы, он дворянин – это еще хуже!
В общем, кроме этих приглашений – на тонкой бумаге, в невероятных конвертах, с таинственными марками – отцу ничего от международного профессионального общения не перепало. Но он знал, где находится отдел доставки почтового отделения 620102, а для меня это было тогда самое важное!
В отделе доставки пожилая женщина в теплом оренбургском платке, как у мамы – только у мамы была ажурная “паутинка”, а у женщины – более скучная “пуховка”, когда я подала ей сложенную вчетверо квитанцию, произнесла:
– Надо же, такая маленькая, а уже международную корреспонденцию получает.
Сказано это было без всякого умиления, а как бы даже с подозрением.
Папа только усмехнулся, а женщина протянула мне изящный конверт, на котором была приклеена марка с надписью “Ческословенско” и рисунком, воспроизводящим в художественном виде трагедию в Лидице.
Мне ужасно хотелось распечатать письмо прямо тут, на почте, но папа сказал: потерпи до дома.
Когда мы вернулись, папа аккуратно разрезал конверт с правой стороны – из него выпала бледно-розовая страничка с маленьким рисунком пони в правом нижнем углу. Я взяла эту страничку с благоговением.
“Дорогая подруга Аня, – Зора писала разборчивым почерком с идеальным наклоном, – я буду конечно с тобой переписываться. Только чешскому я тебя учить не могу, потому что я живу в Словакии и не знаю чешский язык.
Пришли мне, пожалуйста, твою фотографиру, дорогая подруга Аня. Напиши, что ты любишь делать. Я люблю читать. Я учусь только на единицы и двойки и хочу стать врачом. Кем ты хочешь стать?”
Письма мои в Чехословакию к Зоре и ее ко мне друг от друга сильно отличались. Дело не только в изящных конвертах, красивых марках и нарядных открытках (одну такую, с украшенной елью, стоявшей в элегантной гостиной, я помню и теперь как живую – вместе с горьким чувством осознания, что у нас никогда не будет ни такой ели, ни гостиной). А в том, что Зора писала мне именно письма – пусть и короткие, а я отправляла ей в ответ куцые послания на полстраницы из серии “ни о чем”. Писать в Чехословакию о чем-то действительно важном (поссорилась с подругой – не по переписке, а по двору; села в новой юбке на тополиную почку и получила от мамы нагоняй; влюбилась в брата другой подруги – похоже, что, как всегда, безответно) я не решалась – понимала, что представляю в своем скромном лице всю советскую пионерию. Хотелось выглядеть перед Зорой Галбавой в лучшем свете. И фотографию я долго не могла ей выслать именно по этой причине – портреты-открытки, которые делали в Универбыте на Посадской, мне не нравились, точнее, мне не нравилась моя физиономия на этих портретах. Потом уже брат, кажется, договорился с кем-то из друзей-фотолюбителей, и мне сделали небольшой, с пол-ладони, узнаваемый портрет (косы веревками, глаза немного выпученные, губы толстоваты, но в целом – ничего). А Зора мне прислала крошечное фото, снятое для какого-то документа – и мама, увидев его, аж задохнулась: