кий, Елисеев, Хрунов. Осуществить стыковку этих кораблей и переход Елисеева и Хрунова из корабля Быковского в корабль Комарова с последующей расстыковкой, спуском, и посадкой. Дед был честным человеком и очень долго не подписывал разрешение на запуск корабля с Комаровым, но на него давил Главный конструктор, который был в этом заинтересован, а на Мишина давили сверху – из министерства и ЦК партии. Это был 1967-й – год пятидесятилетия Октябрьской революции. Именно в этот момент был необходим старт нового космического корабля, чтобы еще раз доказать всему миру, что советские наука и техника – передовые на планете. Старт первого корабля “Союз” был намечен в ночь на 23 апреля. Успешное завершение полета должно было стать еще одним подарком советским людям к Первомаю юбилейного года.
Прощаясь с Комаровым на Байконуре, Павел Цыбин, несмотря на все свои опасения, искренне надеялся, что полет пройдет успешно. Но на этот раз нештатные ситуации сыпались как из прохудившегося мешка… Сразу после выхода на орбиту у корабля Комарова не открылась левая солнечная батарея, отказал ионный датчик, корабль никак не стабилизировался в положении на Солнце, и от этого нормальное электроснабжение “Союза” стало невозможным. Старт второго корабля с тремя космонавтами отложили и, начиная с 12-го витка, пытались посадить “Союз-1”. Только на 19-м витке Комарову удалось вручную правильно сориентировать корабль, выдать точные команды по работе тормозной двигательной установки и войти в плотные слои атмосферы. Корабль не просто садился на нашей территории, он садился в точно заданном районе. Всем казалось, что это счастливый финал несчастливого пуска. Но специалисты радовались рано: у спускаемого аппарата не вышел купол основного парашюта, а у запасного перепутались стропы, и он не смог наполниться воздухом. Спускаемый аппарат с Владимиром Комаровым врезался в землю на скорости около трехсот километров в час…
В полдень 24 апреля 1967 года Цыбин с Анохиным приехали на место трагедии. Картина была чудовищной. С момента аварии прошло шесть часов, а искореженные куски спускаемого аппарата еще дымились. Несколько членов группы поиска аккуратно просеивали землю, пытаясь найти уцелевшие фрагменты тела космонавта. Кинооператор снимал происходящее. Неподалеку стояла пара местных жителей – они первыми прибежали к горящим обломкам и стали закидывать их землей.
На все это потрясенно смотрели Цыбин и Анохин. Их молчание прервал подошедший руководитель группы поиска и спасения Евгений Уткин:
– Павел Владимирович! Обгоревший торс Комарова, ну, то, что смогли найти сразу, мы, как приказал Каманин, отправили в Москву. Но ребята нашли еще фрагменты тела. Что нам делать?
– Соберите всё, что найдете, и похороним здесь, – тихо сказал Цыбин.
– А Москва? А Каманин? Если они узнают – нам несдобровать!
– Не беспокойся, Женя. Я все возьму на себя. Иди, работай.
Уткин ушел, а Цыбин и Анохин всё смотрели и смотрели на обломки. Их ноги будто вросли в землю. Первым опомнился Анохин:
– Во время войны каких только сгоревших самолетов я не видел, но это не идет ни в какое сравнение!
– Ну что ты хочешь, Сергей Николаевич, ведь перекись водорода, как видишь, гораздо страшнее авиационного керосина.
– Местные жители первыми пытались погасить пожар землей, да куда там!
– В баках же было около тридцати килограммов концентрированной перекиси водорода! В ней горит даже то, что не горит вообще… Это страшно!
В этот момент Цыбин и Анохин увидели подошедшего к обломкам Гагарина – он срочно прилетел из Евпатории из Главной оперативной группы управления. Юрий Алексеевич молча стоял перед обломками спускаемого аппарата и перед брезентовыми носилками, на которых лежали останки Комарова. По щекам Гагарина текли слезы.
Когда разбор обломков был завершен, Владимира Комарова захоронили там же. Кто-то нашел треугольный камень и поставил на могильный холмик, а Анохин снял свою фуражку и положил рядом. Цыбин, Анохин, Гагарин, вся группа поиска и спасения долго молча стояли перед могилой их друга и коллеги. И только птицы с веселым щебетанием летали вокруг.
Через несколько дней в Москве состоялось официальное прощание с Комаровым – урну с прахом космонавта захоронили в Кремлевской стене. С тех пор у Владимира Комарова две могилы: одна – на главной площади страны, а вторая – там, где оборвалась его жизнь. В степи. Под Орском.
Павел Цыбин пробыл на месте гибели Комарова два дня и к вечеру 25 апреля 1967 года вернулся в Москву. Дома его просто не узнали – настолько он изменился. Но и для всех, конечно, это был тяжелейший удар, потому что это была первая гибель космонавта в мире.
Главный конструктор Мишин довольно быстро во всем “разобрался” и объявил, что в произошедшей трагедии виноват его заместитель Павел Цыбин, поскольку под его руководством проводилась экспериментальная отработка парашютной системы и именно из-за аварии системы приземления погиб Комаров. Это была формальная причина.
Впоследствии комиссия установит, что катастрофа случилась из-за нарушения технологии при изготовлении этого спускаемого аппарата в цехе и Цыбин ни в чем не виновен. Но все это будет много позже. А пока Цыбина сняли с должности заместителя главного конструктора и перевели в заместители начальника одного из многочисленных комплексов конструкторского бюро.
Через много лет, на торжественном собрании, посвященном юбилею Комарова, Василий Мишин публично объявит, что только он виноват в гибели космонавта. Павел Попович рассказывал мне, что он был на этом собрании в Академии Жуковского, сидел в Президиуме рядом с Мишиным. И даже после его выступления, когда тот сел обратно, пожал ему руку под столом, чтобы никто не видел. А еще шепнул Мишину, что не ожидал от него признания вины.
Эра Мишина закончилась в 1974 году, и Павлу Цыбину вместе с конструктором Садовским предложили заняться разработкой советского многоразового космического корабля. Почти пятнадцать лет проектировали и строили “Буран”. Тысячи предприятий и сотни тысяч людей были задействованы в работе над этим уникальным кораблем. Поэтому, когда 15 ноября 1988 года челнок совершил свой первый полет, все ликовали. Этот день стал праздником и для Павла Цыбина, который к тому времени работал уже над одноступенчатой многоразовой воздушно-космической системой аэродромного базирования. Проще говоря, над космическим самолетом – интереснейшим проектом, который он не успел закончить.
На подмосковной даче в Манихино Павел Цыбин больше всего любил косить траву и обдумывать новые дерзкие проекты, многие из которых так и не были воплощены. Кто знает, может быть, в будущих космических кораблях идеи Цыбина, оставшиеся на бумаге, найдут свое применение?
Его отец – Владимир Цыбин – был основателем русской флейтовой школы и профессором Московской консерватории, мать пела в Большом театре, а перед ним, серьезно увлекавшимся многим, стоял нелегкий выбор жизненного пути – музыка, ботаника или авиация. Он выбрал самое трудное – неизведанные стихии воздухоплавания и космонавтики, и всю жизнь вместе с верным другом Сергеем Королевым был предан этому делу.
Михаил БутовКонец века
В середине лета 1986 года, между четвертым и пятым курсом своего Института связи, я собирался в военные лагеря. В институте от многого можно было отвертеться, чем я широко пользовался, но не от лагерей. Без них окончить институт не получилось бы никак.
Поэтому сейчас я собирал необходимые вещи, а припанкованная соседка-приятельница, предварительно подстригшая меня в манере, которую считала подходящей для военных действий, уже поместила в духовку синюю советскую курицу – чтобы я подкреплял в пути свои силы.
Зазвонил телефон. Я подошел. Спросили, я ли Бутов Михаил Владимирович. Я сказал – да.
– Капитан такой-то, – сказали в трубке, – КГБ. Вам следует срочно прибыть к нам на беседу.
Я проговорил все, что думаю насчет уместности сейчас таких розыгрышей, и трубку повесил.
Позвонили снова. И капитан такой-то голосом с хорошо поставленными нотками подавления быстро убедил меня, что это не шутка.
Никакого опыта общения с этой организацией у меня не было. Но я кое-что слышал от разных людей и читал некоторые неподцензурные книги. Арест явно мне не грозил – не за что, да и не вызывали бы тогда, сами приехали. Но вот попортить жизнь могли, тут и причина особая не нужна. Я не столько боялся самой встречи, сколько того, что меня там продержат – и я не успею на поезд, который через несколько часов должен был увезти нас в Молдавию. Поэтому я сразу взял с собой чемодан. С такими ходили по вызовам сантехники. Я не хотел брать в небезопасную армию единственные приличные джинсы – кем-то отданные, зато клевые, как будто выжженные солнцем почти до белизны и практически без пятен – и надел старомодные белые льняные штаны, оставшиеся чуть ли не от деда. С чемоданом и в белых послевоенных штанах я производил странное впечатление и в транспорте привлекал внимание.
Вызвали меня аж в самую главную приемную КГБ на Пушечной, за “Детским миром” (ничего тайного, там на стене висела большая латунная вывеска). Внутри было тихо и пусто. На лавке сидела семья, человек шесть. Когда мы с дежурным проходили мимо, все они, от деда до маленького ребенка, проводили меня глазами. У дверей кабинета дежурный опомнился и спросил, что у меня в чемодане. И сказал, что мне лучше оставить его снаружи. Здесь не украдут.
Капитан, тридцатилетний парень, русый, худой, с узким лицом и без пиджака, потребовал паспорт, заглянул и оставил у себя. Я начал волноваться. До сих пор я испытывал скорее недоумение.
Он спросил, состою я ли в связи с иностранными гражданами.
– А, – сказал я.
Этот момент как-то совершенно вылетел из головы. У меня действительно была подруга англичанка. Журналистка. Звали ее Хелен, было ей лет под тридцать, и работала она в агентстве “Рейтер”. Жила там же, где располагалось московское отделение агентства, в дипломатическом доме на Садовом кольце, где все, конечно, отслеживалось, и я там как-то был, потом и к себе приглашал, собралась тогда хорошая компания, даже с матерью моей она подружилась. Отпираться не было смысла.