Дальше все пошло предсказуемо: когда и где познакомились?
Сегодня-то я уже и не помню, когда именно мы познакомились. Наверное, в консерватории, где репетировали дипломный “Реквием” одного молодого композитора. Хелен, как положено англичанке из хорошей семьи, любила петь (особенно Пёрселла и Генделя) и неплохо умела. А я участвовал в маленьком любительском хоре, занимались мы в основном старой русской духовной музыкой. Она тогда существовала еще в своеобразной серой зоне между дозволенным и запрещенным, но мы выступали, и в первоклассных местах – например, в небольших залах, устроенных в старых церквях Зарядья. Особым вниманием у нас пользовался крепостной автор партесных концертов Степан Дегтярев, чье мало кому известное наследие изучал и расшифровывал наш руководитель. Сочинителю “Реквиема” нужно было набрать большой хор – и не платить, так что набирали по знакомству и откуда можно: по одной линии пригласили наш хор, по какой-то другой сюда попала и Хелен. На сцене Большого зала в итоге расположились увеличенный состав симфонического оркестра, человек пятьдесят хористов, четыре солиста, рок-состав и фри-джазовый саксофонист Летов. Мы, хористы, со своих ступенек едва не падали, ближайший контрабас внизу то и дело норовил заехать мне головкой грифа по чувствительным местам. Вместе вся эта масса ни разу не репетировала, только по секциям. Сложные авангардные части хоровой партии мы с нашим уровнем исполнили, конечно, кто в лес, кто по дрова, но вряд ли это можно было оценить в общем звучании. То есть при всем серьезном виде это было такое задорное разгильдяйство – как раз то, что мне нравилось. Все там мгновенно перезнакомились, и мы с Хелен быстро обнаружили, что у нас в Москве есть общие друзья. Она была симпатичной, веселой и открытой, совершенно внятно, хотя и со смешными ошибками, говорила по-русски, так что друзьями обзаводилась легко. Тут же она захотела русской музыки и стала потом появляться уже на наших репетициях.
– В сексуальные отношения вступали? – спросил капитан.
Нет, не вступали. В сексуальные. Я б, может, был и не прочь, но ему об этом не сказал.
Прямо сейчас моя с Хелен наивная дружба превращалась во что-то более серьезное – но иначе.
У меня не было своих часов, и я старался следить за временем по часам у него на руке.
– Какие темы общения? О чем беседуете?
Ну, какие темы – ясен пень: отечественная культура, английский язык. Я почти не врал. Разговоры, конечно, разные бывали, но на самом деле больше всего меня интересовало, как в Англии устроено человеческое существование.
Он излучал в мою сторону какую-то брезгливую злобу. Сдерживался, но не мог скрыть ее совсем. Вот я, придурок-придурком, с неровной стрижкой и в коротких штанах, а ведь продал родину, сошелся с врагом.
Под конец он спросил меня и даже слегка улыбнулся – сейчас я пойму, что все очень серьезно и я под сплошным колпаком.
– И ей, и вам звонит некто, представляющийся Диоген. Всегда из телефонов-автоматов. Кто это, почему использует кличку, и что она означает?
Ну да, надо было прислушиваться к подозрительным щелчкам в телефонной трубке. Но вроде бы не было никаких щелчков. Прозвище Диоген то ли придумал себе сам, то ли где-то с удовольствием усвоил мой друг-филолог, уже окончивший пединститут, отлежавший по вопросу армии в дурке и переводивший тексты с древних языков. Они с Хелен как раз пересеклись у меня в гостях, и что-то она ему пообещала – книгу, словарь, Библию короля Якова, – я не запомнил. Я даже повеселел.
Теперь я должен был сам все свои ответы записать (на бланке, кажется, не было слова “допрос”, как-то он назывался в духе “протокол снятия показаний”). Затем мне сообщили, что я не должен разглашать содержание и сообщать кому-либо о факте нашей беседы. И что я, возможно, еще понадоблюсь.
– Подпись. Вы свободны.
– И конечно, – сказал капитан, будто припомнив, когда я уже открывал дверь, – в дальнейшем ваши контакты следует прекратить.
Я успел в сквер у Киевского вокзала еще раньше, чем там появились первые майоры с нашей военной кафедры. Успел даже купить “Беломора” и каких-то булок. Мне хотелось бы сообщить Хелен о происходящем, но сейчас я не видел безопасного способа, так что решил отложить это до возвращения. Смысла “снятия показаний” я так и не понял – просто на всякий случай припугнуть меня, что ли, чтобы держался подальше?
В военных лагерях было смертельно скучно. Ничего о них не расскажешь, разве что обычные армейские байки. Мы старались как можно больше времени проводить среди кукурузы на колхозном поле, по краю которого стояли наши палатки, – подальше от глаз офицеров и сержантов, назначенных из отслуживших студентов. Два раза было красиво: ночью во время учений – молдавская степь, далекие огоньки; и когда бежали марш-бросок на самом рассвете. Я тот еще бегун, и мне казалось, что добегу я в лучшем случае до могилы, но все равно замечал нежный свет, вангоговскую пшеницу на полях и темный табак в сушильнях; белоснежные или голубоватые, как гусиные яйца, аккуратные мазанки, иногда даже изображен красками во всю стену какой-то местный мамай в пейзаже; просыпающиеся подсолнухи в росе.
Понадобился я, едва успел вернуться в Москву. Но это был уже другой капитан. Он назначил мне встречу у памятника Карлу Марксу (и все наши дальнейшие рандеву будут у памятников, связанных с революцией). Этот был плотный, круглолицый, с усами. Казачьего вида. Тех же лет, что и первый. И в пиджаке. Кожаном.
– Мой коллега, – сказал он, – наверное, слишком строго подошел к вопросу…
Я как бы про себя пожал плечами. И, кстати, без особой иронии. Так уж и строго… В камеру не сажали. Время потратил да нервы потрепал. Ничего страшного.
А этот капитан держался доверительно. И я наконец узнал, в чем дело.
Хелен (капитан сказал “наша Хэлен” – и это единственная живая черта, которую я могу вспомнить из всех моих диалогов с этими чекистами, все остальное стерлось: они ведь не угрожали, не материли меня и не пытались ловить на словах) ухитрилась влюбиться. В нашего. И собиралась за него замуж. Они об этом откуда-то знали. Но не знали – за кого именно. И это их беспокоило. Похоже, у них проходила моя кандидатура, но первая же беседа убедила их, что такого быть не может.
И теперь они хотели у меня узнать, кто он. Так что контакты требовалось возобновить.
– Чтобы наша Хелен, – объяснил капитан, – не ровен час не попала в сложное положение. Мало ли что, а она не очень разбирается в здешних людях…
Вот такие у них были гуманистические цели.
А я-то как раз знал – кто. Не знал только, что все у них уже так далеко зашло. Костя был из Питера, занимался разной доходной халтурой, как и полагалось романтическим героям тех дней. Постарше меня года, может, на четыре. Он был одним из наших с Хелен общих знакомых. На лесосплав ездили эти общие знакомые, привезли немало денег. Когда-то он даже побывал у меня в гостях, и мы вместе ходили со станковым рюкзаком закупаться портвейном на небольшую компанию. Тогда он обладал редкостной и вожделенной ленинградской двенадцатиструнной гитарой и играл на ней песни “Ты дрянь” и “Пригородный блюз”. Я не очень понимал, как они его проморгали, – ведь снова я с ним встретился как раз у Хелен дома.
Я прислушался к себе: стучать не хотелось. Нет, не так: я знал, что стучать не стану. Знал еще, когда ехал на первую встречу, не предчувствуя даже ее предмета. По крайней мере, пока не дойдет до действительно серьезных угроз. Ну а когда они покажутся действительно серьезными и как себя поведешь потом – кому про себя известно заранее? Это как в драках, первой детской и первой взрослой, – они разные. Я вот в драках был не очень – быстро перегорал.
Было бы, конечно, здорово – гордо объявить прямо сейчас, что никаких дел с этой конторой я иметь не желаю. Но я был студент, шаткая позиция. Все-таки хотелось окончить институт и не загреметь в армию. Гэбисты отлично знали это самое слабое место любого студента и при случае тут же в него и били. Я помнил несколько историй с ребятами в МГУ и на физтехе. А позже узнал, что так и вербовали – тех, кому угрожало исключение не за плохую учебу, а из-за каких-то дисциплинарных провинностей вроде залетов в милицию за мелкое хулиганство. И совсем много лет спустя мне предстоит пережить немалое удивление, когда мои, в общем-то, хорошие друзья вдруг начнут открываться, что штатно работали на КГБ с институтских времен.
В общем, красивое выступление вряд ли осталось бы без последствий для меня. Но даже если бы и не было ничего – проверять не хотелось. А вот изображать благонамеренного и слегка туповатого учить меня было не надо. Конечно, обязательно, если смогу, не такие уж близкие мы с ней друзья… Капитан оставил свой телефон, и договорились, что снова встретимся дней через десять. По телефону я ему не звонил.
Когда я обо всем сообщил Хелен, мы решили пока держаться друг от друга на расстоянии, чтобы мне проще было отболтаться. Возле памятника Крупской и памятника Кропоткину, выслушав, что ничего конкретного узнать не удалось и вообще мы практически не виделись, капитан спрашивал о каких-то людях, тоже связанных с Хелен. Кажется, наугад – и чаще всего я бы при всем желании ничего существенного не мог ему сообщить. Я продолжал придерживаться того, что наши с Хелен разговоры почти полностью ограничиваются музыкальными темами. Все это приобретало абсурдный характер, но вроде бы он даже не злился. В общем-то, раскусить мою убогую игру было, я думаю, несложно. А вот мне уже не удавалось избавиться от чувства, будто я погружаюсь в грязь, хотя я и следил тщательно за тем, чтобы никакой информации, способной хоть как-то нанести вред даже незнакомым людям, от меня не исходило. Становилось тяжело. Так прошло месяца три, потом Хелен пришла на репетицию и сказала – все, можно открываться. Я назвал капитану имя за пару дней до того, как они с Костей официально подали заявление в ЗАГС.
И все вроде бы закончилось.
Зимой я болтался с Диогеном, слушал его каббалистические телеги, мы ходили на джазовые концерты, я порой ездил ночевать к нему в Ивантеевку. Иногда рано утром мы отправлялись в