о ВГИК смотреть фильмы, которые негде было больше увидеть, разве что в кинотеатре “Иллюзион”, но там всегда было мало билетов и большая очередь со своими правилами, вписаться в нее и, главное, достоять было непросто. И вот там, во ВГИКе, я увидел объявление, что в нынешнем году будет набираться курс звукорежиссеров для людей, имеющих высшее техническое образование по специальности, связанной с электроникой. Два года обучения. Я уже начал писать диплом и, конечно, думал о том, что будет со мной дальше. Меня куда-то должны были распределить, чтобы я там отрабатывал свои обязательные три года. Отличникам и комсомольским функционерам уже были приготовлены достойные их места – кто-то шел в технические службы КГБ, кто-то на радио или, еще козырнее, на телестудии. А вот насчет таких, как я, пока ничего не было известно. За можай меня, москвича, отправить не могли, так уже давно не делали, разве что по собственному моему желанию, которого у меня не было. У меня имелось только одно желание: чтобы не надо было каждый день вставать с утра и тащиться на службу – я уже навставался и натаскался за школьные и институтские годы и к тому же любил ночь.
И какое-то собственное влечение, которое бы заставляло меня уделять этому больше времени и внимания, чем необходимо для зачета или экзамена, я испытывал только к звукорежиссерскому делу. Нас, инженеров, этому, конечно, не учили, хотя были у нас курс радиовещания и звукозаписи и курс акустики. Но я читал книги и проходил практику в Доме звукозаписи, где всячески старался прибиться именно к студии, а не заниматься переносом строительного мусора, как это практиканту положено. Я даже что-то поделал в знаменитой восьмой, где стоял 24-канальный магнитофон и певец Градский записывал Кобзона для своей рок-оперы.
Во ВГИКе мне сказали – возьмем без разговоров, специальность подходит идеально, экзамены, судя по всему, не будут для вас проблемой, но… И я, помимо дипломных расчетов, пустился писать бумаги сразу в два министерства – образования и связи, – объясняя, что на данный момент на меня распределения нет, а я вот сам нашел себе занятие, прошу позволить продолжить обучение. Ну, вроде как аспирантура. Но время шло, и становилось ясно, что отпускать меня не собираются и надеяться особенно не на что.
Хелен вышла замуж и переехала на Октябрьскую площадь. Здесь тоже почти весь дом населяли иностранцы, но все было проще, свободнее, без проходных и откровенного контроля. Теперь я бывал у нее часто. Моя история с КГБ никак на наших отношениях не отразилась, хотя я побаивался, не подозревают ли они с мужем во мне какого-то хитрого осведомителя, а все, о чем я рассказывал, специально разыгранным, чтобы глубже войти в доверие. Не спросишь ведь: так ли это? (Много лет спустя Хелен напишет книгу о своей жизни в России – и вот из нее я узнаю, что этого не было и она осталась мне искренне благодарна.)
Хелен с Костей жили открытым домом. У английской журналистки рабочие и инженеры, конечно, не собирались, я был, кажется, единственный по этой части, а присутствовала московская и отчасти ленинградская богема. Приличная богема, с человеческим лицом, без особых закидонов и не отмеченная слишком уж откровенными признаками романтического порока. Они держались как состоявшиеся и уверенные в себе люди. Многие что-то делали и достигали успеха: режиссер Юхананов снимал на финансово непредставимую для обывателя видеокамеру формата VHS авангардное кино и дружил с Вимом Вендерсом! Группа “Оберманекен” сочинила песню про девушку-подростка с запахом апельсина. Меня гости Хелен не особенно замечали. Несколько раз я делал тщетные попытки сойтись с кем-то поближе, в основном с молодыми женщинами. Но я не расстраивался и принимал это спокойно: на что я им сдался? Меня и так все устраивало. Я был молод, знал мало, только недавно прочитал Борхеса. Разговоры, которые здесь велись – что о власти, что об искусствах, не расширяли как-либо решительно границы моего мира, но бывало интересно послушать. Меня привлекало в этих людях не столько свободомыслие, а то, что они сумели выбраться из советской системы труда с ее принуждением и отсиживанием по часам и присвоили себе время своей жизни. Я хотел как-то к этому пристроиться.
Ну и, что скрывать, не последнюю роль играл пусть порой и скромно, но всегда накрывавшийся стол, журнальный столик хотя бы, – и закупалось все, конечно, в самой натуральной валютной “Березке”. Не то чтобы меня прямо очаровывала красивая жизнь, да и русскому человеку, я уже тогда знал, стоит придерживаться неокрашенной водки (хотя водка тут была как раз первоклассная – экспортная “Столичная” в двухлитровых бутылках с ручкой), но все же сравнивать синий джин с “Бифитером”, тестировать сразу несколько сортов пива в ярких притягательных банках или разноцветные ликеры, ту или иную ветчину, сыр, невиданные печенья и вафли… Это было любопытно даже для ума, даже если забыть, что я в то время ходил почти все время голодный, а этот стол выглядел, словно перелетел из пространств тысячи и одной ночи. И труднее всего мне было оторваться не от виски и вафель, а от фасованных орешков, у которых тоже имелось множество видов и вкусов.
Капитан, о котором я уже перестал вспоминать, объявился перед самым моим дипломом, я заканчивал большие листы с чертежами радиорелейных линий. Эта встреча вышла совсем короткой. “Раз у нас сложились отношения…” – сказал он, и я это, разумеется, проглотил. В общем, он знал и о моих попытках поступить во ВГИК, и даже о каких-то куда более призрачных желаниях, обсуждавшихся, может быть, в телефонных разговорах. Выходило, они продолжали за мной следить уже просто так, на всякий случай. “Насчет второго образования – вы же понимаете, что мы имеем возможности, – сказал капитан. – А можно и на телевидение. Или вы вот однажды упоминали Высшие режиссерские курсы. (Упоминал? Что-то я не помнил, хотя в общем и не очень всерьез поболтать о чем-то подобном я любил.) А если хотите – к нам. Для радиоинженера хорошая работа всегда найдется”.
Наверное, предполагалось, что стучать я буду теперь на ту богему, с которой познакомился у Хелен. Или на кого-то неведомого еще, кто явится в грядущем. Ну, я прислушался к себе. Нет, не хотелось. Отказ и сейчас мог, наверное, обернуться какими-то сложностями, но, по крайней мере, экзамен на военной кафедре был уже позади, отправить меня в армию могли попытаться теперь только младшим лейтенантом, и можно было просто тихо где-нибудь пересидеть – за офицерами не гонялись поименно. Так что я поблагодарил и сказал, что хочу попробовать всего добиться сам.
И больше (за вычетом тех друзей, что потом объявят о себе, – но они по мне не работали) мы ни с капитаном, ни с его коллегами не встречались. По крайней мере так, чтобы я об этом знал.
А я отправился чинить населению телевизионные антенны. Это было обычное распределение на обычную умеренно дерьмовую работу. Никто мне вроде бы нарочно не вредил – во всяком случае, сначала я был в этом уверен. В ту же контору определили с нашего курса и моего приятеля и собутыльника, любителя иностранных пластинок, скейтборда и книги про солдата Чонкина Серегу Ранкина. Формально мы числились на Останкинской башне, как бы в одном из ее цехов, но там так ни разу и не побывали – не имели ни пропуска, ни допуска. Только за зарплатой приезжали в административное здание под башней, там же туристам оформляли экскурсии. Кое-какие из наших сотрудников, занимавшие очередь в холле, у иностранных граждан вызывали тревожное любопытство. Но в глаза им иностранцы старались не смотреть.
Можно считать, сложилось все довольно удачно, в некоторой мере мои желания осуществились: участок недалеко от дома, работал я не каждый день, а выходил в смену – 12 часов через сутки, но без выходных. Поскольку теперь я был дипломированный инженер, то считался главным в бригаде – с чем никто, в том числе и я сам, понятно, не соглашался, по крайней мере внутренне. Мы ездили на “Москвиче” с красной полосой и белой надписью “Связь” (какое-то время в машине имелся даже радиотелефон “Алтай”, и было диковинно звонить с него на ходу знакомым девицам – но потом его отвинтили).
В бригаде у меня были: водитель, рабочий Бобылев – состоятельный, поскольку умел чинить советские телевизоры, а это требовалось всюду, и, кстати, не жадный мужик лет под сорок, – и рабочий Гвоздик, чуть моложе Бобылева и нищеброд. Работали мы с экономией сил, зато не жалели времени. Гвоздик сожительствовал с медсестрой, имевшей доступ к спирту. На участок с утра он приходил с трясущимися руками, и чтобы иметь от него пользу, требовалось сперва напоить его пивом. В стране шла борьба с алкоголем, поэтому пиво к одиннадцати утра завозили не во все сохранившиеся пивные, а в одну-две на несколько районов, выбиравшихся по какому-то неведомому непериодическому алгоритму. В поисках пива мы несколько часов ездили по Москве и Подмосковью. Иногда я спал на заднем сиденье “Москвича”. Иногда даже высыпался, если кто-нибудь из бригады болел или филонил и на сиденье можно было прилечь, подогнув ноги.
Часам к трем-четырем, если день был удачный, мы подписывали все наряды у подавших заявки граждан, для этого имелся ряд уловок. В такие дни они завозили меня домой, а сами отправлялись по своим делам – чинить телевизоры, исследовать винные магазины или сливать казенный бензин в частную бочку в гараже у тестя водителя. Дома я приходил в себя, ел, переодевался и ждал, когда мне погудят под окнами. Мы возвращались на участок, сдавали смену – и дальше я ехал по своим делам, благо на следующее утро вставать на работу было не нужно. Борхес все не давал мне покоя, и в это свободное время днем я вдруг попытался сочинять рассказы – как мне казалось, в его духе. Диоген их высмеивал.
Но иногда, если что-то ломалось всерьез, приходилось и потрудиться. Я прошел много воняющих затопленных подвалов, прополз километры чердаков по трупам и отходам жизнедеятельности голубей, однажды почти упал с крыши двенадцатиэтажного дома. Меня множество раз сдавали в милицию (они тогда еще ходили без автоматов) за угрожающий обросший вид и подозрительные действия – часто дети, когда я пытался проникнуть в запертые холлы на этажах. Нам нужно было заходить в квартиры – и вот чему я удивлялся: в новых районах, в Крылатском например, они были внутри все одинаковые: мебель, ее расположение, наборы собраний сочинений и стеклянного барахла в горках одинаковых стенок. Я думал: а ведь люди наверняка стремятся добывать лучшее, соревнуются со знакомыми и родственниками, хвастают благосостоянием и умением достать дефицит. А никакого различия нет.