Она разбирала мои безграмотные контрольные – всё же формальности мы соблюдали, – после чего книжка летела в сторону, и мы перебирались в большую комнату. Открывался заветный шкафчик, на ковре раскладывались пластинки: пестрый веер, павлиний хвост. Она ставила свои любимые, то есть, в сущности, открывала себя не школьную, а настоящую, и я поражался, насколько сентиментален выбор этого серьезного на людях человека. Мы, одноклассники, не могли и предположить, какой романтик живет в душе этой тонкой девушки.
Через пару часов вся комната была завалена пустыми конвертами. Я рассматривал зарубежные обертки, как дикарь стекляшки, даже нюхал и мял, залезал за подкладку. И ловил ее взгляд, насмешливый и жалеющий.
Она переводила тексты, мы о чем-то спорили, касаясь на ковре коленками; несколько раз я невольно переходил на “ты”, от чего мы оба краснели. Но называть ее как в школе “Ольга Олеговна” тоже было бы нелепо, не “рок-н-ролл”. И я научился говорить, избегая местоимений – через инфинитивы. “Хорошо бы сейчас поставить…”, “Кажется, можно бы переключиться…”.
Чем я мог перешибить ее страсть к слащавым песням группы Wings? По сравнению с ее пластинками мои бобины с хард-роком – осыпающиеся, плохого качества, со скрежещущими гитарами – ничего не стоили, а сам я был подросток и никакого интереса для физички не представлял, наверное.
Но здесь в мой рассказ входит новый человек.
Молодой физик, младший научный сотрудник Владимир Трохимец. Володя. Я вспоминаю его негустую черную бороду, скрывавшую пухлые губы и щеки, покрытые оспинами. Печальный цыганский взгляд и то, как он глотал слова, когда нервничал. В институте он изучал воду. “Вода, – рассказывал он мне, – это самое загадочное соединение на свете, о воде нам практически ничего не известно”.
“Ты меня слушаешь?”
Он поднимал глаза, во взгляде читалась обида. Видно, с его водой Володю часто поднимали на смех балбесы вроде меня (а ведь это правда, вода есть самая загадочная вещь на свете, теперь я понимаю это отчетливо, хотя и не могу объяснить, почему именно, поскольку так и не выучил физики, его физики, – а сейчас уже поздно, ведь моего учителя давным-давно унесла другая вода, река смерти).
…Вода водой, но Володя ухаживал за моей старшей сестрой, к тому времени отучившейся на физфаке и с большой неохотой вернувшейся под родительскую крышу. По вечерам он “случайно” оказывался под нашими окнами – ждал, что сестра выйдет с собакой. Звонил и вежливо просил меня позвать ее к телефону, если она дома. Встречал меня на улице (с собакой выгоняли меня) и аккуратно интересовался, что у меня по физике.
Я отвечал, что сестры нет дома, она куда-то уехала, укатила с подругами и будет только завтра. А сам внутри посмеивался, по-печорински иронизируя над его страстью и не догадываясь, что скоро этот “печорин” превратится во влюбленную, лишенную воли и гордости собачонку.
Мы шли по морозцу, наша дворняга бешено тянула за поводок. Володя отставал, за спиной из вечерней зимней пустоты звучал его голос. Таким я его и запомнил, этот голос – за спиной, с той стороны. Таким он звучит сегодня, когда я пытаюсь вспомнить этого человека.
Он рассказывал о турбулентных энергиях в спокойной воде.
А я продолжал не успевать по физике.
Чтобы не расстраивать физичку (и дальше иметь доступ к ее золотым запасам, где не без моего влияния появились серьезные вещи вроде Pink Floyd), я воспользовался страдательным положением Володи. Я предложил сестре, чтобы она попросила его подтянуть меня по предмету. Он согласился, поскольку путь к сердцу избранницы через младшего брата короче, чем обычный. Физика + лирика в буквальном смысле, да. Но тогда об этом я тоже не догадывался.
Я пришел к нему в общежитие с томиком Ландсберга – мы собирались обгонять школьную физику по Ландсбергу. Я ожидал увидеть колбы, ванны и резервуары с водой, таблицу Менделеева или хотя бы пустые пивные бутылки. А вместо этого увидел огромный глянцевый плакат Джона Леннона – единственное украшение обшарпанной комнаты-щели.
На фото кумир забрался с ногами на диван и бренчит на гитаре. И поразил меня не столько сам факт такого сокровища в каморке физика – а то, что на диване он сидит в ботинках. Ну и сами ботинки – замшевые рыжие туфли на шнурках – тоже, конечно.
В середине 80-х это была еще дикая редкость, цветные импортные постеры, – в стране, где дети до сих пор тыкали пальцем в иномарку, не говоря о “родных” пластинках. Все, на что ты мог рассчитывать, это “миньон” с песнями “Пусть будет так” и “Через вселенную” да мутная фотография размером со спичечный коробок в журнале “Ровесник”. И вдруг во всю стену. Качество, когда видно каждую струну на гитаре. Рисунок оправы и толщину стекол. Форму ногтей – и надписи на пуговицах джинсовой рубашки.
Мысль, захватившая меня в тот же момент, была проста. Подарив физичке такой постер, я бы мог стать покровителем, а не просителем. Мужчиной, а не учеником-мальчиком – пусть на один день, на один час. И бородатый Володя, безнадежно влюбленный в мою сестру, это понял.
Условие было простым: выучишь первый том Ландсберга – плакат твой.
“Срок – неделя”.
“Но…” Я задохнулся от восторга и ужаса.
“Решай сам”.
Так началась самая невероятная неделя в моей жизни. Я до сих пор не представляю, как мне удалось сдать ему этот том. Но я его выучил – это правда. И получил в награду плакат. Я несу его через город как сокровище, дыша в сторону и поглядывая на подворотни, где водятся хулиганы. Перед тем как вручить его физичке, я разворачиваю плакат у себя в комнате. К моему удивлению, на обороте напечатаны некие тексты – дискография, “этапы творчества”. Это мне хорошо знакомо, но неожиданно в глаза бросается то, что я, изучивший о Ленноне всё, почему-то пропустил. И я забываю – и про физичку, и про Ландсберга.
“«Мистер Леннон! Можно ваш автограф?» – спросил Марк Чепмен”.
“Прогрохотали пять выстрелов…”
“Истекающего кровью, его перенесли в холл…”
“Когда приехала полиция, убийца стоял у входа в «Дакоту» и читал…”
Читал?
Я вернулся в начало строки.
“…томик «Над пропастью во ржи»”.
То есть The catcher in the rye – ведь о существовании русского перевода я не знал тогда.
Я тут же полез в свой макмиллановский словарь, как будто в переводе таился смысл того, что произошло в ночь на 9 декабря у подъезда “Дакоты”. Но ничего, кроме абракадабры – “Ловец во ржи”, – словарь мне не выдал.
Об этой книге не знала и моя детская энциклопедия. Родители не знали о ней тоже, а больше мне спросить было не у кого. Не у преподавательницы же по литературе? Оставалось рассчитывать только на воображение. Учитывая обстоятельства (“читал на месте убийства”), книга виделась мне в дьявольском ракурсе, мерещилось руководство для наемных убийц или учебник, написанный силами буржуазной реакции с целью удушения свободы (кое-какие догмы школа в меня вколотить успела). В другой раз я представлял некие записки сумасшедшего, почему-то порнографического содержания. Иногда я думал, что так называется сектантский молитвенник или некая религиозная книга; что с помощью нее убийца настраивал себя на преступление. Потом мне пришло в голову, что это, возможно, книга самого Леннона; сборник стихов, про который мне просто ничего не известно. Так или иначе, воображение рисовало нечто, что находилось под запретом в советской жизни, ведь допустить, что убийца читал обычный роман, было невозможно – это было бы оскорблением.
Сатанинская книга, красная свитка.
Точка.
С того дня проходит полтора года, за это время во мне сменяются миры, воздвигаются и рассыпаются вселенные – как облака, тучи (в таком возрасте это происходит быстро, да и внешнее время тогда полетело – грянула перестройка). Ушла из школы физичка, просто исчезла после летних каникул. Вышла замуж и канула. Моя сестра тоже вышла замуж, за Володю – но другого, изучавшего физику твердых тел.
Да и сам я давно другой.
Это – любовь старшеклассников, суицидальный период под названием “Страшная ссора”. Часть первая: моя отверженность, виновность, боль от которых испытываешь физически. Эта боль выжигает мир внутри и обесцвечивает мир снаружи. Она превращает жизнь в бесконечный тупик, где с одной стороны закрытая дверь ее подъезда, а с другой – телефонная будка и длинные гудки в трубке.
И цена этой жизни – двушка для таксофона.
А потом умирает отец, и боль этой потери моментально испепеляет ту, школьную драму. На месте столкновения трагедии и драмы, на месте этой “воздушной катастрофы”, в моей душе, когда проходит боль, образуется такая пустота, что слышно каждый атом в мире. Каждый удар пульса вселенной. Теперь между мной и тем, что вокруг, – никого. С этого момента я ощущаю себя наедине с миром, одиноким и заброшенным туда, где отныне мне придется самому принимать все решения. То есть, попросту говоря, – человеком.
Я возвращаюсь в школу после каникул новым. Я смотрю на одноклассников и не понимаю, над чем они смеются, их разговоров. Непонятно, зачем на уроках надо переписывать в тетрадь туалетные рулоны фраз, среди которых нет ни одного живого слова. Меня окружает мир, пропитанный мертвечиной. Липой. Я слышу учителей, которые эту мертвечину пытаются в меня втиснуть. Когда в моем дневнике не остается места для “неудов”, я выбрасываю дневник. Начинаю прогуливать уроки. Дома включаю музыку на полную катушку.
Я виню себя в том, что никаких чувств к девочке из класса во мне почти не осталось. Все перегорело, кончилось. И девушка это чувствует. Она приступает к операции “Вечный мир”. Часть вторая: мне торжественно вручают портфель, я снова провожаю ее после школы. Дверь открывается, нас обволакивает жар и сумрак подъезда. Мы целуемся, я расстегиваю ее мокрое от снега пальто, потом пуговицы платья. Но странное дело – теперь я вижу нас со стороны. Словно кто-то другой играет роль счастливого избранника. То, за что полгода назад я был готов отдать жизнь, теперь навевает скуку. Девушка это чувствует и пускает в ход последний козырь. Начинается период под названием “Покорность”. Часть третья: “Делай со мной что хочешь”, – говорят ее потупленный взгляд и дрожащие губы. “Я разрешаю тебе всё”.