Но мне от нее больше ничего не надо.
На уме у меня давно другое – английский язык и книги. Книги были со мной всегда, а вот английский, наконец-то выученный настолько, чтобы сопереживать героям книг, сочувствовать, – захватывает меня полностью. Музыка, книги, передачи на коротких волнах нашего приемника “Минск” – в чужом языке я нахожу укрытие. Это ниша, где меня никто не трогает; идеальная формула для самоустранения; чужой язык как место, чтобы побыть наедине с собственным миром.
В какой-то из вечеров, снежных и холодных, я вижу себя в вагоне метро. Перегон между “Первомайской” и “Измайловским парком” открытый, и желтая лента окон бежит по снегу, взмывая на сугробах и проваливаясь в ямы. Среди сосен мелькает белый сельский дом с высокой крышей и печной трубой. Как он здесь, в городе, очутился? Дом этот мне давно нравится, он одинок и загадочен, беззащитен и неприступен. Окружен деревьями и снегом и замкнут. Мне бы хотелось поселиться в таком; буду жить здесь один, пока не сольюсь с ним, пока не стану его точной рифмой, его частью. Буду смотреть, как мимо пролетают поезда, в одном из которых иногда будет стоять у дверей подросток, носящий мое имя.
Дом исчезает в лесной темноте, дальше – пруд. Изо льда торчит кровля домика для уток, и мне приходит в голову банальное: куда они исчезают, утки, когда пруд замерзает?
Пока я размышляю, объявляют “Арбатскую”. “Выход к кинотеатру «Художественный» и Калининскому проспекту”. На проспекте метель, отцовское демисезонное пальто, которое я упорно таскаю в любую погоду, ветер пронизывает насквозь. Подняв воротник, бегу в Дом книги. Его огромные витрины горят в облаках снега. В стеклах неточно отражаются дома-книжки напротив – окна, горящие в форме букв “СССР”. На входе очки запотевают, и несколько секунд я стою, вдыхая влажный книжный воздух. В кармане червонец – большие деньги. Мне пришлось копить их долго, экономя на обедах в школе или прикарманивая сдачу. И сегодня тот день, когда можно эти деньги потратить.
В магазине мне нужен “Иностранный отдел”, книги зарубежных издательств. Остальное на сотнях стеллажей – за редким исключением классики – идейно выдержанная литература, тонны бумаги, понапрасну испачканных краской.
Полгода назад я купил здесь “Войну миров” Уэллса, а потом “Алису в Стране чудес” с рисунками Тенниела. Книга на русском у меня имелась, я хорошо знал и перевод, и советские картинки. А книгу с оригинальными рисунками стал искать, опять-таки, через музыку: эмблемой фирмы, где записывалась моя любимая группа Genesis, был Шляпник, он-то и “потянул” за собой Тенниела.
Книги на полках давно знакомы, ассортимент обновляется редко, поэтому новая обложка сразу бросается в глаза. Название набрано желтой краской по малиновому полю. Странно, страшно: название знакомо, но перед глазами почему-то томик Ландсберга и бородатый Володя. И плакат, исчезнувший вместе с физичкой, ее пластинками и безмятежным миром, где я жил когда-то.
Книга убийцы. The catcher in the rye.
Я отворачиваюсь, как будто стал свидетелем чего-то запретного, словно мне нельзя показывать, что мы знакомы, я и книга. Ныряю в соседний отдел с контурными картами. Проходит – сколько? – минут пять-десять, прежде чем через “Учебники и тетради” я возвращаюсь.
“Можно мне посмотреть вон эту?”
Нужно внимательно следить за реакцией продавщицы – ведь я не знаю, что под обложкой. Можно ли мне, школьнику, вообще спрашивать такую книгу? Но продавщица равнодушно достает ее, кивает на варежки. Ждет, когда я стяну их и оботру руки.
Формат карманный, мягкая обложка дрожит в пальцах.
Издательство Bantam Books.
Я разгибаю обложку осторожно, чтобы не было заломов – хотя уже сейчас знаю, что куплю книгу. Бумага шершавая и пухлая, похожа на оберточную. Из такой у нас в “Бакалее” сворачивают пакеты для сахара.
Цена астрономическая, 8 рублей 40 копеек.
“Беру, отложите”, – говорю не своим голосом.
Иду к кассе.
Половина слов в этой книге мне неизвестна. Большую часть вещей и предметов, о которых речь, я видел только в кино или не видел вообще. Но я понимал все, о чем говорил этот парень. Через незнакомый, странный язык до меня доносился его голос, его интонации. Я видел заброшенного, никому не нужного человека, гордого тем, что пусть и ему тогда никто не будет нужен. В сущности, я услышал себя или такого же, как я, – только с той, другой стороны света. В незнакомых декорациях, увидеть которые большинство советских людей даже не предполагало, и вдруг услышать родной голос – среди окружавшей меня пустоты, тишины. Словно с тобой говорит брат-близнец, потерявшийся в детстве. И вот найденный на том конце света. Вот что было чудом.
Такой быстрой, горячей и “навеки” дружбой бывает дружба на длинной смене в пионерском лагере, когда за месяц успеваешь переселиться в чужую душу и сделать ее родной, и свою отдать успеваешь тоже – легко и страшно, как самую страшную тайну.
Точно так я и воспринимал того, из книги, мальчишку.
Спустя пару лет при переезде книга куда-то пропала. “Алиса”, “Миры”, макмиллановский словарь остались. А Холден Колфилд исчез, как будто вышел за сигаретами и не вернулся; уехал вместе с сестрой, как и планировал. Но я совершенно не жалел об этом, не обижался на него. За тот короткий отрезок времени, что мы успели побыть вместе, я сделал – как я сейчас понимаю – настоящее открытие: что диалог с другим возможен; что другой может оказаться гораздо ближе тебе, чем те, кто тебя окружают.
…Некоторое время спустя, уже в университете, мне наконец-то попался знаменитый русский перевод Риты Райт-Ковалевой. Но больше одной страницы я прочитать не смог. То, что этот неживой человечек, говорящий со мной на неживом языке, носит имя того, живого и настоящего, вызывало во мне недоумение и усмешку. И я тихо закрыл, отложил эту книгу – как не имеющую к той никакого отношения.
Боюсь, это касается и остальных переводов тоже.
У меня не получается им поверить.
А совсем недавно я увидел точно такой же томик в каком-то американском фильме. Она мелькнула в руках героя, на секунду буквально. Эпизод был незначительным, но с тех пор мне нравится считать, что моя книга просто переселилась туда, на ту сторону экрана. В киношную библиотеку.
Жаль, не помню, как этот фильм назывался.
Сергей ШаргуновДружок
Нас увозили в Москву в конце августа, и все кончалось. Я хоть и знал его телефон, не звонил, и он тоже; мы впадали во взаимную спячку, оживая для других, городских, людей, чтобы следующим летом, радостно и чуть удивленно оглядывая друг друга, с новой жадностью наброситься на нашу дружбу…
А потом и это кончилось, и теперь тот золотистый промельк летних лет неотделим от той доживавшей свой век страны – ледяной сияющий слиток детства, который уже не разморозить.
Вечером я прибежал к нему, чтобы позвать кататься на великах.
Взлетев на второй этаж, откуда гремели голоса, я обнаружил его в ванной. Над ним умиленно склонялась бабушка и энергично двигала руками, пеленая пеной.
Он дрыгал ногой и гримасничал, как будто с него смывают кожу, при этом вода была диковинно коричневого цвета.
Из крана шла ржавая вода, чего я не знал: у нас имелись лишь колодец и баня.
Кажется, меня даже не заметили.
Я бросился от них, полный восторга и чуда, и, ворвавшись к себе, громко закричал:
– Мама! Мишку-негра купают в какао!
Да, я так его называл про себя: “Мишка-негр” – резко и весело, со счастливой влюбленностью.
Хотя он был вообще-то мулат – пепельный, но все же не черный.
“Наш Миша”, – говорили его дед и бабушка плавно и гордо.
Каждое лето он жил с ними, иногда они угощали меня блинами.
Его маму я видел лишь однажды, и она была не просто белая, а блеклая и хрупкая, как если бы кто-то высосал из нее краски жизни.
Эта дачная дружба возникла из кружения на “Дружках”. Обнаружив, что у его велосипеда отвинчены задние маленькие колеса, добавлявшие равновесие, я в тот же день избавился от своих. Несколько раз упал и все же приноровился ездить, как Мишка.
Он был меня на год младше, но думаю, взрослее. И все же в моем к нему отношении был оттенок сочувствия.
Тогда я очень любил книги, в которых страдали черные, а их защищали и не чурались благородные белые: “Том Сойер”, “Хижина дяди Тома”, – и фантазировал, что бы делал, окажись на их месте. А по телевизору шел захватывающий сериал “Рабыня Изаура”, где белые делились на тех, кто жесток и жалостлив. Там были и мулаты, и квартероны…
– Мишка, я бы тебя освободил! – вырвалось у меня как-то.
А может быть, я ему немного завидовал, так он был притягателен среди общей обыденности.
Гибкий, ловкий, другой. Дома его обожали и баловали; жилось им хорошо, у дедушки имелась аж черная “Волга”, но все равно что-то в Мишке было от Маугли. Он держался отстраненно от всех и совсем редко улыбался.
Мальчишки в поселке его уважали за футбол, в который мы играли на клеверном поле. Он смело атаковал, быстро бежал, метко бил.
Ему нравилось воевать.
– Хукррр… Хукррр…
Он жутковато всхрапывал, выплевывая свои выстрелы.
Мы прятались за кустами дикого шиповника, а недруги прикрывались стволами берез.
В каждом отряде было человек семь – местные и дачники. К недругам затесался мальчишка из детдома, а к нам прибилась мелкая девчонка со светлой косой, которая могла лишь топать и грозить кулачком.
Швыряли чем попало: шишками, комьями земли, обломками веток… Плевали бузиной и рябиной из трубочек дудника – кто снайперски точно, кто бестолковыми очередями. Но только у Миши была железка, похожая на настоящее оружие, – харкалка, отпиленная от раскладушки.
– Хукррр… Хукррр…
Мишка решился первым.
Он вышел на просеку, вытянув руку вперед и сжимая саблю-харкалку.
В этом был немой вызов, который принял мальчик покрупнее, рыжеволосый Максим: