– Дай, – он наплыл с ленцой и, ухватившись за железку, дернул ее на себя так, что дернулся и Мишка.
За березами засмеялись.
И тут же Мишка прыгнул на Макса, повис у него на шее, и они покатились по кочкам.
Они несколько раз менялись местами, но каждый раз Макс опрокидывал Мишку и подминал.
Внезапно, когда уже казалось, что поединок завершен, и одно тяжелое дыхание сломило другое, к верхушкам деревьев взмыл кромешный вопль.
Сцепка распалась, Макс подскочил с багровеющим лицом, почти слившимся с его шевелюрой, потрясая рукой, мокрой от крови.
– Ты чё кусаться? – Он жалобно махнул ногой, отступая.
А Мишка, успев изловить в траве свою железяку и пригнув кудлатую голову, упрямо пер на неприятеля.
Что-то неуловимо изменилось – кто-то из своих крикнул, эхом аукнулся чужой, и вот уже мы бежали вперед и гнали их гулким победным ором…
– Бей белых! – кричала девочка, воображая нас красными.
Вокруг мелькали березы, превратились в ельник, и было всем не до неба, быстро темневшего над верхушками. Вдали настойчиво тревожился горн пионерлагеря.
Он словно накли́кал грозу, задышавшую шумно и бешено, будто тоже на бегу.
В лиловых тучах сверкнула молния, ослепляя белозубым оскалом, и вместе с грохотом посыпались колкие и крепкие, как зубы, капли.
Бежали опять, но уже обратно – свои и чужие вперемешку.
Мы с Мишкой подлаживались под бег друг друга и все время обменивались веселыми взглядами сквозь буйную воду.
Я завернул к своей калитке первым, он обернулся, махая ладошкой, не выпуская из другой руки алюминиевую харкалку.
Он махал, терпеливо ожидая, дождь ускорял его взмахи, как старая кинопленка, а я все не мог отвернуться…
Грязное дельце накрепко склеило нас.
Немногословно, едва ли не полунамеком, мы сговорились на грабеж. Возможно, вдохновил перочинный ножик, подаренный крестной на мои именины.
В придачу мы схватили тупые мамины ножи на кухне и, оседлав “Дружки”, понеслись по дороге. Инстинкт преступления гнал нас древним вихрем, окрыляя и обгоняя.
Жертвой выбрали добрую набожную Марью Андревну, хозяйку козы. Быть может, мстили ей за вкус молока, которое нас принуждали пить. Пролезли под калиткой и тихо пересекли сад. Возможно, встретив козу, мы бы попытались ее зарезать. Но коза паслась на поле, а в доме, мелькая в раскрытом окне, что-то напевала старуха. Мы забрались в сарай, где Мишка сразу схватил медный тазик для варки варенья и сзади под штаны втиснул деревянные щипцы; а я сунул в карман брусок хозяйственного мыла и пнул ведро с водой, видимо, козье: по земляному полу поползла лужа.
Мы выскользнули из сарая, и вдруг Мишка подскочил к клеткам с кроликами и ловким движением фокусника повернул все ржавые задвижки, выпуская ушастых пленников, которые, будто его и ждали, выталкивая друг дружку, запрыгали вниз…
Мы зачарованно смотрели, как они белоснежно сигают и уносятся стремглав в зелень…
Марья Андревна так и не узнала, что за сила повыпускала ее кроликов.
Тазик, мыло и щипцы мы через несколько минут выкинули в колодец на дороге, воду из которого употребляли лишь для полива огородов. Украденные предметы падали в темень с плеском и превращались в ничейные.
В совместном преступлении было что-то интимно бесстыдное. На закате мы сидели на высокой куче песка, который неудержимо перебирали пальцами.
– А ты видел своего папу?
Мишка на миг замер.
– Он приезжал. Я, когда вырасту, к нему улечу.
– В Африку?
Он кивнул.
– Да ну, – бесхитростно сказал я, – там же крокодилы и до сих пор есть людоеды.
– Там такие фрукты, которых ты никогда не видел. Там всегда лето.
– Там слишком жарко.
– А я люблю, когда жарко! – раздраженно возразил он.
– Тебе что, здесь не нравится? – спросил я ревниво.
– Почему? – он держал горсть песка в розоватой ладони, и муравей-перебежчик уже сновал по его коже, где пульс.
Мишка мечтательно сверкнул глазами:
– Там даже флаг как у нас: серп и молот, и звезда.
– Тоже красный? – не поверил я.
– Красный, – он кинул горсть песка на дорогу, – и черный…
Теперь я знаю, он говорил про Анголу, которая впервые участвовала в Олимпиаде в 1980-м.
Может, его папа был спортсмен. Метатель копья или боксер, да хоть пловец – это же зыко. Хотя Мишка не говорил мне, кто его папа. Я тоже скрывал от посторонних, что мой папа священник, наученный этому дома, и всегда говорил: “Переводчик”.
Я догадался, что Мишка отца не видел, потому что он добавил:
– Я нашел у мамы портрет и спросил: “Это папа?”, а она сказала: “Нет, это Пушкин”.
В какое-то лето наши “Дружки” сменились “Аистами”.
Мы неслись, окруженные счастливыми ветерками, оба без рук, то есть не держась за рули.
– Стой! – Мужик выпрыгнул на дорогу, большой, как дерево.
Он затормозил Мишку и ссадил в пыль, а я, сам тормозя и слезая, немедленно заметил, какие у него опасные, крупные пальцы.
Он зацепился этими пальцами за Мишкино плечо, а другими пальцами хватанул воздух, подзывая пухленького мальчика.
Тот приблизился бессловесно. Мы все молчали, кроме мужика, который улыбался, нависая над Мишкой, покачиваясь и выбивая нетрезвую ноту на его плече, повторяя слово, звучавшее сейчас неприятно:
– Негр, а негр. Можно, негр, тебя мой Васятка потрогает? Потрогай давай, не боись. – Он ухватил мальчика за ручку и притянул ее.
Мальчик вяло коснулся Мишкиного рукава.
Мишка брезгливо вздрогнул.
– А зимой тебе… – мужик дружелюбно ширил улыбку, – зимой тебе холодно, негр? Он чё, по-русски не это? – он перевел улыбку на меня.
Улыбка была влажной и кособокой.
– Отстань! Ты чего пристал? – заголосила прохожая с темным кирпичом хлеба, который она угрожающе подняла повыше. – Иди, Миша! Иди, золотце!
Мишка подхватил велосипед.
– Погоди, – опомнился мужик, – так зимой тебе чё, холодно?
Женщина замолчала, на мгновение побежденная любопытством.
– Да не, в шапке нормально. – И вот уже мы неслись наперегонки, бессмысленно смеясь и отрываясь от рулей.
Впрочем, я никогда не видел их вместе – Мишку и снег.
– Скотина! – Мишка побледнел, будто в его кофейное лицо плеснули побольше сливок, и я понял, что это он про мужика и обиду, которую может только осознал. – А где твой нож? – спросил он обвинительно.
– Дома.
– Надо, чтобы с собой был…
Он круто развернул велосипед:
– Я собрался в Африку.
– Прям сейчас, что ли?
– Почему? Можно завтра. Я туда давно хочу.
– А как?..
– У меня карта… и компас… Пойдешь со мной?
Я не возражал против приключения. Ну, хотя бы до границы. Ведь Том и Гек в любимой книге тоже отправились путешествовать, да и любимая пластинка обещала все лучшее друзьям, бродящим по белу свету.
Время отбытия назначили на десять утра.
На дне моей большой плетеной корзины лежали перочинный нож и яблоко, накрытые свитером. Мишка собрался куда основательнее, с дедовским брезентовым рюкзаком за спиной, который был ему великоват.
Пошли через лес в сторону шума шоссе и снова обсуждали план: будем ночевать в шалаше, есть грибы и ягоды, воровать кур, жечь костры.
На мостике из бревен и железного листа он нагнулся к мелкому ручью, умылся, первобытно фыркая, как бы заранее репетируя каждое предстоящее утро, и вытер руки о волосы. Прислушался к далекому гулу, и, изумляя меня чем-то, чему я не находил названия, вероятно, природной грацией, скрылся в высокой траве, и через миг вынырнул с большим белым грибом.
Гриб полетел в мою корзину.
Так и не понимаю: он его учуял, что ли? Или знал место?
Конечно, я воспринимал наше странствие как игру. Ну да, ушли, но, может быть, всего-то на полдня.
– Не отставай. – Мишка продирался сквозь колючие ветки быстро и упрямо, чуть согнувшись под рюкзаком.
С каждой минутой все больше хотелось отстать. У него был строгий незнакомый вид. Он пах чем-то тревожащим, как теплый пластилин. За деревьями нарастало гудение. Ближе и ближе с шуршащим посвистом мелькали железные тени…
– Миш!
Он недовольно оглянулся, поняв, что я встал.
– Миш, а мы куда?
– А?
– Ну там же дорога.
– Перебежим… – Изогнул бархатистую бровку.
– Погоди, пописаю… – Я отступал за кусты.
– Писай тут!
Этот приказ остался позади. Когда его фигура скрылась из виду, я, хоть и правда хотелось писать, не теряя ни капли времени, на цыпочках заспешил полупризрачной извилистой тропкой. Еще немного, и побежал, не заботясь о хрусте под ногами…
Он догнал меня там, где поваленное дерево торчало черными корнями во все стороны, словно раззявив волосатую пасть. Налетел сзади, больно ткнул пальцем в спину, но сразу отпрянул, загнанно дыша и изучая насмешливыми яркими глазами:
– Я с тобой больше не дружу.
– Да ладно тебе…
– Клянусь сердцем матери!
Это звучало слишком страшно, чтобы возражать.
Дальше мы шли молча. Когда я свернул не туда, он ткнул меня пальцем в бок и жестом, как глухонемой, показал путь. Потом вырвался вперед, и мне оставалось следовать за его рюкзаком.
На нашей улице я первым шагнул к своей калитке и чего-то ждал, чувствуя, как подкашиваются ноги.
– Миша, а гриб?
Теперь съемка была не ускоренной, а замедленной, он удалялся безразлично и плавно, так и не обернувшись.
Больше он со мной не говорил.
Мама восхитилась белым и похвалила за такую находку. Вечером я уплел его с жареной картошкой – гриб слегка горчил. По заграничному радио сквозь помехи читал проповедь епископ Родзянко.
Несколько дней спустя я метал в старые доски забора ножик.
Иногда он вонзался, дрожа, как струна, иногда отпрыгивал в сырую канавку.
Издалека пробился пионерский горн, и сквозь мелодичные бодрые оклики, пытаясь разгадать какой-то простой, но непонятный шифр, какую-то важную и простую тайну, которая затерялась в этих настойчивых звуках, я посмотрел вдаль, туда, где серая дорога достигала темного леса, а когда вернул взгляд, обнаружил Мишку.