Его ладная фигурка скользнула возле забора, и, перемахнув канаву, он побежал по-охотничьи резво.
В этом было что-то колдовское и невзаправдашнее.
“Где нож?” – с ужасом осознал я утрату.
И опять призывно задудел горнист.
Когда я догнал Мишку, он уже сидел на пыльных ступеньках магазина и невозмутимо улыбался, показывая розовые десны.
– Отдай мой нож! Ты чего молчишь? Отдай! Я знаю: он у тебя! Встань! – Я хлопнул его по карману.
Мишка вскочил, и, ожидая, что он ударит ответно, может, даже и ножом, я хлопнул его по другому карману, но он все так же улыбался и подставлялся моим отчаянным хлопкам, которые так и не вернули потерю…
– Где он?
Уловив направление его мерцающего взгляда, я подскочил к зарослям крапивы и, крикнув: “Дебил!”, полез в обжигающую гущу.
Я бил и топтал эти стебли ногами и щурился в надежде на проблеск стали, а потом, ошпаривая руки, стал шарить у земли.
А Мишка стоял и надзирал.
То последнее лето нашей дружбы неожиданно заглянуло в сентябрь. В конце августа я заболел и еще неделю проторчал на даче, а Мишку, как оказалось, привезли на выходные.
Об этом мне рассказала мама, встретившая его бабушку:
– Сходи к нему! Он теперь знаменитость. Его по телевизору, оказывается, показали, в программе “Время”. Весь их класс, и он за партой.
Странный жаркий поток подхватил меня, и вынес на улицу, и повлек в сторону знакомого адреса. Я спешил, радуясь его славе и знакомству с ним, позабыв о своем драгоценном ножичке, почему-то уверенный, что теперь в сиянии этой славы все будет как раньше.
Он сидел за столом у окна, подкрашенный золотистым светом. Повернул голову, холодно и пусто глядя.
– Миша, это правда, тебя по телевизору показали? – выпалил я, уже ощущая унизительную нелепость своего появления и вопроса.
Он смежил веки, лениво и презрительно.
Засуетилась, звякая чем-то настольным, бабушка:
– Мишенька, ну что же ты так? К тебе гость пришел…
Я шел от него и клялся, что-то шепча, едва сдерживая натиск слез. Ну ничего, я тебе еще отомщу, меня еще покажут по телевизору тысячу раз.
Мы сторонились друг друга.
Он сдружился с рыжеволосым Максом, который приделал моторчик к своему велику.
Несколько лет спустя, зимой, когда не стало Союза, умерли Мишкины дед и бабушка, и он перестал приезжать.
Дом его стоит пустой.
Может, он уже давно в Анголе.
Алексей СальниковЛагерь и поход
Неизвестно, что должно было произойти, чтобы путевка в “Артек”, минуя областные и районные центры, проникла в уральский поселок, где жили пять тысяч человек и где обитал пионер Шибов, но это случилось. Этому чуду было простое объяснение: времена были еще советские, но уже не сказать что пионерские и комсомольские, пошла мода на разновозрастные отряды – этакие спин-оффы от пионерской организации, даже скауты потихоньку начинали возвращаться, будто оправившись от того, как по ним прошлись в “Кортике” и в “Судьбе Илюши Барабанова”. Тальков вовсю пел. Ладно Тальков, кассеты с “Сектором Газа” уже ходили по рукам. На этом фоне, видимо, решили, так уж и быть, наградить поездкой в Крым какого-нибудь активного провинциального пионера, которому еще хватало ума повязывать в школу обязательный красный галстук.
А Шибов был активным пионером. Он сам не понимал, что значит это “активный”, просто про него так сказали. Но совершенно так же сказали и про многих других, когда вручали грамоты в конце мая, в году, который уже не сулил ничего хорошего, потому что за те пять месяцев перед летними каникулами успела начаться война в Персидском заливе и распалась группа “Кар-Мэн”. Война оставила Шибова равнодушным, а вот расставание Лемоха и Титомира почему-то удручало. Шибов еще надеялся, что они сойдутся обратно, и не спешил выбрасывать журнальные и газетные вырезки с их интервью и портретами. Это была стадия отрицания.
Но так уж вышло, что тем артековским летом одна стадия отрицания Шибова погоняла другой. Да, всеми силами своего латентного подросткового чувства, похожего на гомосексуализм, он желал воссоединения яркой пары певцов и музыкантов, но в той же степени хотел и обратного: чтобы мама и ее внезапно возникший ухажер не собрались жить вместе. А все к этому шло, пугающе и стремительно.
Жуть заключалась в том, что кандидат в отчимы был вдовцом из того же подъезда, а мама замутила с ним в ночь после похорон его первой жены. Вечером в середине июля она предупредила, что переночует в другом месте, а затем просто не пришла домой – и все. В чем заключалась стремительность этих отношений? Если подумать, она заключалась в той же ночевке и регулярных ночевках далее. Добрые подъездные бабушки, встречая Шибова, спрашивали, кого он больше хочет: братика или сестричку, – но как-то мимо язвили, поскольку активный пионер и сам все еще не мог поверить в то, что происходило.
Умные дети умеют извлекать какую-никакую пользу из таких ситуаций, но из этих странных отношений сильно пьющего офицера пожарной службы и работницы птицефабрики трудно было что-то выжать. Любивший читать Шибов обнаружил на полке у дяди Паши (так звали ухажера) подборку “Молодой гвардии” за несколько лет и с щедрого разрешения перетащил ее к себе, но во всем объеме пролистанного не нашлось ничего такого, за что было зацепиться взгляду. Разве на всю жизнь запомнилось четверостишие:
В одном человеке и нет человека —
он студень из ножек болотного гнуса.
В другом человеке биение века,
биение жизни, биение пульса —
да и то потому, что сам Шибов чувствовал себя тогда вот этим вот первым человеком, который студень. Ну, и в критической статье, где снисходительно разбирались на детали молодые дарования, процитирован был поэт, тоже снисходительно разобранный. Зато цитаты из него про сову, в которую вмонтирован полевой бинокль, и лошадиную силу, которая вращалась, как бензопила, – запали в память Шибова навсегда, без всякой связи с тогдашним его тоскливым состоянием, потому что были замечательные.
Дядя Паша был человеком странным: он делал все, от чего нормальная женщина если бы и не пришла в ужас, то задумалась. Но маме было все равно. Дядя Паша дарил ей странные шоколадные конфеты, чуть ли не седые от старости, из каких-то своих запасов и говорил: “Зато настоящий шоколад, такого сейчас не делают”. Он дарил ей просроченную тушенку в тронутых ржавчиной банках. Он собирался подарить маме вещи своей покойной жены: платья, шляпки, перчатки и туфли, потому что пожалел, оказывается, все это выбросить. Преподнес букет искусственных цветов, ни капли не сомневаясь, что это замечательный, практичный подарок, – красиво, не вянут. Помимо “Молодой гвардии”, ничего для чтения в доме дяди Паши не было, если не считать единственную книгу за авторством Василия Яна – “Чингисхан”. В квартире вдовца пахло дрожжами: дядя Паша ставил бражку в огромном бидоне. Каждый вечер дядя Паша выпивал чекушку. В субботу и воскресенье он выпивал одну с утра, а другую приговаривал вечером.
Если бы мама пила тоже, взаимную симпатию ее и дяди Паши как-то можно было объяснить, но мама не пила совсем. Она и с отцом Шибова развелась и переехала в другую область, потому что отец Шибова пил так же, как дядя Паша, только был не пожарным, а водителем грузовика.
Странности мамы были другого рода и заключались во внутренних противоречиях. По-хорошему, ей бы нужно было сплавить Шибова хоть в пионерлагерь, хоть к бабушке, но даже в поход с ночевкой, намеченный на конец августа всем классом, она отпускать сына не хотела, хотя им явно тяготилась. Вот в этом ее раздражении, что сын все время здесь, и в ужасе, что он может куда-то деться, вся мама и состояла. Ни разу Шибов не был в пионерском лагере, как ни просился. Что-то она знала такое о пионерских лагерях, чего не знал Шибов. Кажется, мама думала, что ее сына кто-то начнет домогаться или что-то такое. Может, в ее детстве с ней такое было и оставило след на всю жизнь. Несмотря на весь свой предыдущий аскетизм, а заключался он в том, что после развода с отцом Шибова мама ни с кем не крутила, многие ее мысли клонило в одну сторону.
Шибов был любимчиком классной руководительницы. Она заходила к ним в гости чаще, чем к остальным, заносила книжки, которые Шибову стоило бы прочитать, даже летом заглядывала, даже и когда никого, кроме Шибова, не было дома, о чем-то они там разговаривали, о всяком летнем житье, Шибов поил ее чаем, и она уходила. У нее самой было двое детей: дочь лет шести, сын лет пятнадцати; видимо, имелась у нее какая-то пустота в душе, которая заставляла ее тащиться к Шибову в самый далекий от нее конец поселка, чего-то не хватало ей в ее собственных детях.
Мама, узнав об очередном таком визите, спросила:
– Тебе муж Лидии Сергевны по шее не надает за ваши беседы?
И вроде спрошено было по-доброму, но Шибов вспыхнул, будто уличили его в чем-то стыдном, хотя ничего плохого он не делал, ничего плохого не делала и Лидия Сергеевна. Когда Шибов прекратил сообщать маме, что классная руководительница забегала снова, все равно имелись бабушки на лавочке возле подъезда, и были уже другие слова:
– Может, ты как-нибудь уже станешь взрослее и перестанешь чужим людям дверь открывать? Даже не знаю, что с тобой будет, если я вдруг сдохну.
А сама согласилась, чтобы приехала в гости прорва родственников дяди Паши, так что не хватило места в одной квартире. Шибов три дня и две ночи околачивался среди чужаков, которые общались в основном друг с другом, занимали кухню и туалет, курили повсюду, скандалили, один раз даже подрались. Чужая девочка выреза́ла бабочек из атласа-определителя беспозвоночных, брутальный мужчина с буквами “ВДВ” на плече описался в одну из ночей на шибовский диван, нисколько не смутился и больше удивлялся тому, до какой степени накатил, что даже не может вспомнить, как добрался от брата до Шибовых.
– Ничего, привыкай, – сказала мама, видя недовольство Шибова. – Больно нежный ты растешь.