Но все же была на взводе, потому что, когда гости наконец уехали и почти сразу же постучалась Лидия Сергеевна, мама, открыв дверь, сказала ей:
– Неудобно получилось, да? Я сегодня дома.
– Очень даже удобно, – сказала Лидия Сергеевна. – Тут есть путевка в “Артек” на август, мы даже и не обсуждали, сразу решили вам ее отдать.
– Никуда он не поедет, – решительно заявила мама.
– Ну, вы подумайте. Это все же “Артек”.
– Нечего тут думать. Я не хочу, чтобы он туда ехал. И всё.
– Тогда я пойду в поход, – дрожащим голосом сказал Шибов, когда классная руководительница ушла.
– Нет, не пойдешь, – ответила мать. – Башку там тебе оторвут, кто за это отвечать будет?
Не было другого выхода, кроме как поссориться с матерью, а заключалось это в том, что Шибов просто переставал разговаривать и никакими тумаками нельзя было заставить его сказать хоть слово. Но теперь у мамы имелся собеседник не хуже сына. Он же и помог. Заметил:
– А чего ему не сходить, действительно, в поход? В чем проблема? Почему все остальные в классе пойдут, а он нет?
– А вдруг почки застудит или еще что? Он уже ногу ломал на ровном месте.
Состоялось несколько таких разговоров, и мама сдалась. Так одноклассник Шибова поехал в “Артек”, а Шибов пошел в поход.
Одноклассник вспоминал смену не без содрогания. Не так он представлял себе главный пионерский лагерь страны. Да и никто у них в поселке не представлял, что там так. Остальные пионеры, кроме одноклассника, были набраны по квоте. Ребята из республик решали национальные вопросы на месте, не откладывая в долгий ящик, борцы и самбисты выясняли, чья республика круче с помощью физической силы, одноклассник не огреб только потому, что к нему как к русскому пока не было претензий, а затем еще и путч случился, и смена затянулась дольше, чем этого бы хотел одноклассник.
Впрочем, поход тоже не сказать что прошел гладко. Класс под руководством Лидии Сергеевны приехал на озеро в полутора часах езды на узкоколейке, на ночной костер сползлось несколько маргиналов из деревеньки неподалеку, они были готовы на конфликт, но, когда поняли, что туристы – явная мелкота, удивительным образом засмущались, спели несколько песен под взявшуюся неизвестно откуда гитару и пропали в ночном холоде и мраке. С утра прибежали сначала работники железной дороги с претензиями, что у них пропало несколько шпал (а школьники действительно увели их на топливо), затем местный житель наведался, ругаясь, что у него отчасти разобрали забор, но тут пионеры были не виноваты, и Лидия Сергеевна сумела это объяснить.
На обратном пути Шибов и классная руководительница сидели рядом. Лидия Сергеевна, улучив момент, когда часть ее класса уснула, а часть отвлеклась на электронную игрушку с волком, ловящим яйца, спросила:
– Ты правда собираешься стать писателем?
Шибов кивнул, хотя и сам себе не верил. Она только вздохнула.
– Нужно все-таки более реалистичные цели перед собой ставить, иначе будет очень тяжело.
Итак, Шибов не поехал в Крым, и развалился Советский Союз.
Прошло два года с этого похода, Лидия Сергеевна уехала на Украину, потому что там была родина мужа. У дяди Паши случилась первая “белочка”, а спустя полгода еще одна. Мама была в ночную смену, а Шибов, внезапно проснувшись среди ночи, увидел над собой в свете уличных фонарей и лампочки в коридоре дядю Пашу с ножом в руке. Благо нож был хлебный, с тупым концом, из тех хлебных ножей, которыми и батон не перепилить. Это слегка взбодрило Шибова, и он спросил:
– Тебе чего надо?
– Ничего, – засмущался дядя Паша.
– Ну и иди отсюда.
Дядя Паша послушно покинул помещение, после чего на улице послышались панические крики: “Помогите! Убивают!” Они продолжались, пока не приехала бригада.
После этой второй “белочки” у дяди Паши обнаружилась болезненная ревность, из-за которой жить им с мамой вместе стало невозможно, и он съехал к себе.
А еще лет через двадцать Шибов внезапно для себя оказался писателем, и вот его опять позвали в Крым. Он не поехал, поскольку и так настрадался от неожиданной уральской жары, но была у него подспудная мысль что-то поменять в стране этим отказом. Смешно, конечно, нужно ставить перед собой реалистичные цели.
Впрочем, в тот год во всем мире творилось черт-те что: и эпидемия, и всякие беспорядки, и несколько знакомых скончались, и карантин. Возможно, что-то произошло и знаковое в годовщину путча, просто Шибов этого не заметил из-за того, что 19 августа у него внезапно умерла собака, которую по рекомендациям двух ветеринаров лечили от артроза, а, как выяснилось, причина того, что собака плохо встает и неохотно гуляет, – сердце.
Шибов был не очень хорошим человеком: он лил слезы по ротвейлеру больше, чем когда-то по матери, умершей от опухоли в голове; больше, чем по несчастному дяде Паше, который задохнулся от дыма, когда заснул с сигаретой в руке; больше, чем по давнему другу, которого прикончила язва желудка; больше, чем по другу, который угодил под электричку. Это было еще чудовищнее, чем сама собачья смерть.
Несчастный толстый пес, лежавший на боку, взлохмаченный, неподвижный, очертаниями своими напоминал границы бывшего СССР, такого же безнадежно мертвого.
Дмитрий ЗахаровВнутренняя Мордовия
Будущее однажды стерлось.
К советскому завтра долгие годы были протянуты питательные трубки коммунистической идеи. Пусть не сегодня, пусть не сейчас, но ты, малыш, непременно увидишь, как человечество сольется в единый организм, а на Марсе будут цвести сливовые.
И будет каждому хлеб да вино, почет да уважение, звездолет да лунная станция.
XX век с его перманентной революцией едва ли не во всех жизненных сферах породил ожидание непрерывности улучшений. Есть у революции начало, нет у революции конца. Особенно если революция технологическая. Однако успехи многих отраслей во второй половине столетия перестали выдавать на-гора сенсации. А без соревнования сверхдержав зачахла космическая экспансия. Если после полета Гагарина космос будущего стал уже почти обитаемым, то через пятьдесят лет после знакомства с первым человеком он снова превратился в безжизненную звездную пустыню, если и населенную, то в первую очередь страхами.
Битва за прекрасное далёко иссякла ввиду ненадобности.
Будущее стерлось. И вместо него тут же началась битва за прошлое.
Если у нас не получается представить, как будет хорошо завтра, то можно представить, что хорошо было уже вчера. Так Владимир Георгиевич Сорокин стал главным русским певцом будущего. Просто это будущее оказалось как у раков – сзади.
Идея все переиграть, все переделать, все перестрелять год за годом оглаживала свою армию отаку, желавших косплеить теплый ламповый Советский Союз – в основном из лучезарного советского кино.
Миелофон и флип до космопорта заменились пломбиром за 20 копеек и кедами “Два мяча”. А еще лучшими друзьями читателя – драконами и попаданцами.
Фантастическая литература поменяла фокус, упав в архаику. Космолеты были переплавлены на фэнтезийные мечи. А внезапный перенос бывшего десантника Сергея или сисадмина Олега к Ивану Грозному или на Эпсилон Эридана оказался тем самым ключом к тысячелетней Руси, которую все заждались.
И вот она нарядная на праздник к нам пришла.
Зачем теперь кому-то старая память, когда мы можем придумать новую, стократ более подходящую? Главный ресентимент-девиз “Можем повторить!” стал приглашением в альтернативную реальность, в которой волки сыты, овцы целы, броня крепка, танки быстры, а по обе стороны Пиренеев ценят русского человека.
Если не выглядывать в окно или выглядывать только в окно Овертона – то на улице это самое и есть. Неслучайно любая попытка открыть окно пошире в мир и проветрить начала восприниматься как покушение на столь любовно обустроенные декорации нового величия.
Да чего это они воображают про нашу Анну Каренину?! Что это за невесть что о смерти Сталина (про которую мы и знать-то ничего не хотим)?!
Это не наш Чернобыль в “Чернобыле”, это не наши татары в “Зулейхе”.
Точи топор, выходи на холодную гражданскую – у нас оскорбление чувств помнящих. В смысле, чувств верующих в то, что помнящие – это мы и есть.
Полыхающие то и дело сражения за аутентичность кофты-олимпийки в чужом сериале – это, конечно, не споры про “Чернобыль”. Это расчесывание старого фурункула “мой образ прошлого”, а иногда и конкретнее – “мой образ СССР (80-х, 90-х, Горбачева, ГКЧП, Ельцина, черта в ступе)”, и сводится оно в основном к выкрику: “Почему им (им!) надо показывать мою двойку по физике (которой у меня не было), а не отглаженный пионерский галстук или грамоту за судомоделизм?!”
Беда в том, что память – штука настолько избирательная, что кому-то в голову накрепко впаян судомоделизм, а кому- то – Припять. И поженить их нельзя.
Я давно доказал себе эту нехитрую теорему, ведь мой родной город – советский мираж и изнутри, и снаружи. Постоянно работающий аттракцион-баталия по защите (славного) прошлого.
Щит родины, атомный наукоград, закрытый “ящик”, по кисельным берегам которого текут молочные реки. Для “большой земли” в советское время он выглядел как заповедник сытости и спокойствия: в нем нет дефицита и очередей, преступность изничтожена – двери квартир никто и не думает запирать, и даже дворники здесь с высшим образованием.
После того как СССР растаял, этот миф остался жить, только теперь он воспроизводился уже самими жителями города, которые ретроспективно всё лучше обустраивали свой потерянный рай. Старая шутка про Советский Союз, который не распался, а тайно существует в Мордовии, оказалась пророческой. И Внутренняя Мордовия начала рыть всё новые катакомбы памяти.
Что до меня, то самое яркое воспоминание о временах СССР в “ящике” такое.
Мне семь лет. Зима. И не просто зима, а 31 декабря. Бабушка отправила меня за хлебом. Соберется весь клан, придут дядья с семьями, надо четыре буханки белого, две черного, два батона. Я подхожу к хлебному на Андреева (это военный строитель, отец-основатель моего маленького закрытого города) – очередь вывалилась из дверей и топчет тротуар почти до перекрестка. Я встаю и проверяю варежку – в ней серо-зеленые бумажки. У нас в атомном Красноярске-26 талоны на хлеб. Где-то через полгода их отменят, но пока я пересчитываю их дважды: нет, ничего не выронил. Минут через двадцать я уже в предбаннике магазина, здесь очень жарко, краснолицые мужики мнут в руках мохнатые шапки. Я стараюсь из-за спин впередистоящих рассмотреть, как тетки-продавщицы выкатывают новые металлические лотки с хлебом – только бы мне хватило батонов! Очередь ползет, и вот я уже поравнялся с табличкой “Три хлебобулочных изделия в одни руки”. Продавщица выхватывает у меня талончики и меняет их на эти три единицы. Кажется, это два белых и батон. Я сбрасываю добычу в авоську и иду в хвост очереди. Мне нужно еще…