Так держать, родитель! Автомобили — его бизнес и моя до поры до времени сокрытая страстишка. Два года назад, окончив институт, я позволила себе приобрести подержанные «жигули», многострадальную бежевую «копеечку», и на время думать зареклась о чем-либо более серьезном. Мои достойные лучшего употребления потуги жить по средствам фатер воспринимает с той же иронической терпимостью, с какой мужчине до мозга костей положено внимать милым дамским фанабериям. Но при этом он ненавязчиво, однако регулярно подкидывает мне «на шпильки» по меньшей мере столько же, сколько молодому лекарю платит государство — столько же, полстолька и еще четвертинку столька. Потому что платит государство мне, если мерить деньгами, а не рублями, полста зеленых в месяц[1]. Таки ж пусть гниющие капиталисты позавидуют: у них на одичавшем Западе на такие деньги суток не протянешь…
Дозванивалась я как обычно долго, разговаривала неприлично мало. Родитель признает только телеграфный стиль. «Доехала отлично зпт люблю зпт целую зпт Яна тчк» — «Очень рад зпт Лерочке привет зпт обнимаю зпт папа тчк» Как хотите, так и понимайте, а я на всякий случай поясню.
Яна — это я, хотя в действительности я — Дайана, доктор «неотложной помощи» Дайана Германовна Кейн. Лерочка — моя младшая сестра Валерия. Сводная сестра — родитель у нас общий, мама у нас Лерина, но — мама. Симпатии в семье всегда распределялись поровну, щедроты тоже: не выдели родители Лере денег на петербургскую квартиру, не видать бы мне «десятки» как своих ушей. Верно и обратное. Правда, вместо скромной однокомнатной квартирки сестренка враз обзавелась трехкомнатной, но здесь не только папа — тут еще и папик поучаствовал. Каждому свое, каждый кувыркается как может, с кем и сколько может, порицать или завидовать у нас в семье не принято.
Лера на два года меня младше и по меньшей мере вдвое приспособленней. Мы обе из Самары, обе мы добрые самаритянки, каждая по-своему, что в любом случае пристойнее, чем быть какими-нибудь криворожицами или, например, криворожанками. Обе мы, окончив школу, друг за дружкой перебрались в Питер. Лера тоже поступала в Медицинский университет, но не прошла по конкурсу, однако нимало этим не расстроилась и стала массажисткой. В медицине есть медики, медянки и медюшки. Сестренка принципиально тяготеет к последней разновидности.
Сестричка — девица современная: живи сама, давай другим, и у всех всё будет. Такое вот жизнерадостное существо, в меру беспринципное, взбалмошное и очаровательное. Словно разговор по телефону: «А, приветик, чем ты занимаешься?» Это мне, это вместо здрасьте называется — но тут как называется, так и отзывается: «Сижу, тебе звоню». — «Ладно, мешать тебе не буду». Неподражаемое существо — хорошо, если в самом деле трубку не положит. Или так: «Слушай, я уже спрашивала, как тебе моя новая квартира (возможны варианты: от шляпки до заколки)?» — «Спрашивала». — «Ну и как?» Отвечай не отвечай, всё равно хоть раз еще, но спросит.
(Равно наоборот: «А ты уже спрашивала?» — «Спрашивала». — «И что же я сказала?»)
Короче, Яна это я, а Лера это Лера. Мы мило пообщались, сестренка приняла причитающиеся ей объятия, приветы, поцелуи, живо вызвалась найти покупателя на мою старую «копеечку» и на полуслове отключилась. Ни точек, ни даже запятых — Лерочка знаков препинания (по жизни) вообще не признает.
То ли дело телефон — должно быть, телеграфный стиль оказался на редкость заразительным. И в беседе с фатером, и в разговоре с Лерой, и когда я прозвонилась на работу и уточнила график, в трубке фонило и пощелкивало так, точно аппарат самостоятельно принялся отбивать всяческие «зэпэтэ» и «тэчэка». Или будто подключался параллельный телефон, но вообразить себе мою соседку-полуночницу, интеллигентнейшую питерскую даму, в роли склочной коммунальной недотыкомки, которая с утра пораньше прослушивает общий телефон, это всё равно что представить в той же роли английскую королеву.
Ладно, щелкает и щелкает, и пускай себе сколько хочет щелкает. Странно, разумеется, но чего только с нашей телефонной сетью не случается. Не стану же я забивать себе голову такими пустяками! И не стала забивать — а зря, а могла хотя бы удивиться…
Поменяв халат на джинсы, свитерок и привычные кроссовки, я еще раз заценила в зеркале самое себя, словно собиралась на свидание, а не в марафон по магазинам.
Мои апартаменты имеют место быть в самом центре города, у Пяти углов, где Кузнечный рынок, метро Владимирская и Достоевская, рядом Невский, Лиговка и река Фонтанка. До Сенной чуть дальше, но закупаться я предпочитаю там — там дешево и живописно, причем живописно отнюдь не по-парадному, а буквально по-живому. На Сенной даже бомжи особо петербургские…
Смешно сказать, но когда-то я этого города натуральным образом боялась. Спрашивается, как можно жить в музее? Теперь я отвечаю: а как прикажете жить где-нибудь еще?
Я приехала сюда в достопамятном 1991-м. Сперва я поступала в университет и ничем, кроме каверзных экзаменов, не интересовалась. А потом, как по заказу, приключился путч. Как это было — кто-то знает, кто-то представляет, остальным рассказывать бессмысленно и уже неловко. Именно тогда, на, в общем-то, потешных баррикадах, этот умышленный, ненастоящий, невозможный город стал до слез моим. Наверное, как и всякий человек с толикой немецкой крови, я несколько сентиментальна.
На самом деле, этот город у меня в крови. История моей семьи — история, достойная романа, будет случай — расскажу подробнее. Некогда всю квартиру, в которой я теперь живу, занимала ленинградская ветвь моего семейства. После войны квартира превратилась в коммуналку. К моменту моего переезда на историческую родину (я о невских берегах) из питерской родни в живых оставалась лишь моя двоюродная бабка, тетушка моей покойной матери. От нее-то я и унаследовала две расчудесных комнаты, фантастическое зеркало и славную соседку…
Я закупилась, нагулялась и проголодалась. Ключ в замке захрустел, как карамель во рту.
— Яночка!
Коммуналка — штука не всегда удобная, даже в центре города, но на отдельное жилье я свои комнаты не променяю. Хотя бы потому, что — хотите верьте, хотите доверяйте, — но я чертовски дорожу обществом соседки. Правда, хотите верьте, не хотите — как хотите.
— Тетя Лиза!
Она сама когда-то настояла, чтобы я называла ее так, попроще, по-домашнему. А вообще-то она Елизавета Федоровна Нарчакова, одинокая пожилая дама, по которой я умудрилась здорово соскучиться. Она, надеюсь, тоже.
— Дай-ка, дай-ка рассмотреть! Ну хороша, хороша — загорела, посвежела! — приобняв меня, констатировала тетя Лиза.
— Ага, похужала, возмудела, — отшутилась я. — Как вы без меня? — Я радостно поцеловала ее в морщинистую щеку.
— Как погода, — улыбнулась тетя Лиза, — переменная облачность с прояснениями, иногда дожди…
— Похудели вы немножечко, — заметила я.
— Это ничего, всё к лучшему. Возраст, Яночка: меньше сил, но легче ноша…
— А я только что пирожные купила, ваши любимые, с миндалем, — лукаво сообщила я.
— Опять на старуху деньги тратишь, — ласково укорила тетя Лиза. — Ладно, ладно, не оправдывайся. Ты иди, разгружай авоськи, а потом ко мне, я по такому случаю кофеек затею.
— Чудесный у вас кофе, тетя Лиза, только нежелательно бы вам… — Я ничуть не преувеличила, кофе она варит фантастически, по какому-то своему особому рецепту.
— Знаю, знаю, — беззаботно отмахнулась тетя Лиза, — а ты вот хоть и доктор, а до сих пор не понимаешь, что ежели нельзя, но очень хочется, то немножко можно. Слыхала про такое?
— Ага, слышала, Жванецкий написал.
— Ага, ничего подобного, — весело передразнила тетя Лиза, — эту хохмочку задолго до всяческих жлобецких сочинили. И даже не в Одессе…
Спорить с тетей Лизой — дело безнадежное. Эта сухонькая семидесятипятилетняя старушка на диво энергична, остра на язычок, а ее ясной голове могли бы позавидовать люди на три десятилетия моложе. Держится она подчеркнуто неброско. В средствах соседка не слишком стеснена — пенсия, которую Елизавета Федоровна получает как блокадница и ветеран войны, вдвое больше, чем моя зарплата. При этом на себя она ничего практически не тратит. Сколько ее знаю, в межсезонье, например, тетя Лиза носит одно и то же старое невзрачное пальто. Дело тут не только в бережливости, присущей старикам, но и в застарелой, въевшейся с годами привычке к неприметности.
А может быть, и в том, что пару лет назад у нее оттяпали значительную часть желудка, назвав причину «злокачественной язвой». Не надо ни эрудиции, ни особого ума, чтобы догадаться, что данным эвфемизмом мои коллеги обозвали рак. Для рецидива было рановато, но на фоне худобы легонькая желтизна на скулах мне как-то не понравилась…
Житейские перипетии тетя Лиза воспринимает с пристальной отстраненностью искусствоведа, каковым на самом деле и является. Стены ее огромной затененной комнаты заняты стеллажами с книгами и полотнами западноевропейских живописцев. Копиями, разумеется, откуда бы у скромного музейного работника, званиями и чинами не увенчанного, взялись оригиналы. Но имитации и копии очень хороши, кое в чем она меня научила разбираться, Рубенса с Ренессансом я не перепутаю. Я даже знаю, что изящный столик с изогнутыми ножками, сервированный тетей Лизой под кофейный ритуал, восходит к стилю «буль». Был такой английский мастер — кажется, во времена Наполеона. То есть Наполеон-то в те незапамятные времена пребывал во Франции, а вот кто помимо этого доисторического Буля подвизался в Англии — я в упор не помню.
В литературе я ориентируюсь чуть лучше, чем в искусстве. Собственной библиотекой я не обзавожусь — мне больше чем хватает тети Лизиной. Лучшим переводам она предпочитает язык оригинала. Помимо русского Елизавета Федоровна владеет английским, немецким, французским, итальянским и еще (со словарем) испанским. Я, между прочим, тоже — помимо русского (порой со словарем) я с детства знаю немецкий и английский, позже научилась сносно изъясняться на французском, а затем — читать на итальянском. Не ах, но кое-как Данте в подлиннике с подачи тети Лизы я таки осилила.