Don't make big ties! / «He надо делать большие узы!»[34], поэтому я спросил её, что она имела в виду.
«Ne faites pas des grosses larmes / „Не ревите!“ — объяснила она. — Comment je le dis? / Правильно я говорю?»
«Ну, „larmes“ переводится „слёзы“ [tears]. Но в любом случае так не совсем правильно говорить…», — начал было я.
«Tears, ties, ears, eyes! C'est impossible. Tous les mots se ressemblent» / «Тиаз, тайз, иаз, айз! Да не разберёшься тут. Все слова похожи», — нетерпеливо отрезала она.
Я снял комнату в отеле и долго смотрел из окна на пустой порт. Пытался убедить себя, что всё происходит не в сказке, а на самом деле. Я потрогал занавески и подумал: «Они французские. Это — Франция. Я во Франции».
На следующий день мы с Кристин сели на поезд, следующий в Париж. На вокзале Сен-Лазар нас встретила её мать, графиня де Лавиллат, и брат, которого мне представили как графа Сен-Симона. У Кристин и у всей родни были исключительно длинные французские носы. Поездка в такси до улицы Св. Доминика казалась целой вечностью. Французы болтали без умолку, а гудки уличных авто звучали как духовые у Гершвина в начале пьесы «Американец в Париже»[35]. Я слушал звуки города и думал, что Гершвину удалось очень удачно их имитировать.
В доме собрались братья, сестры, кузены и кузины, которые приехали поздравить Кристин. Среди родни был восьмилетний мальчик, которого за обедом спросили, не хочет ли он поехать в Мехико. Тот посмотрел на сестру, отрицательно покачал головой и произнёс: «Ты там сильно растолстела». Все принялись усердно повторять друг другу: «On y grossit trop! / Там, в Мехико сильно полнеют!» и веселиться, полагая, что мальчуган — сама невинность и не подозревает, почему его сестра так пополнела. Пока все хохотали, я следил за выражением его лица и понял, что мальчик прекрасно понимает, почему Кристин набрала вес. Я подумал, что парню очень повезло, что члены его семьи настолько легковерные. После обеда мы расселись на крошечных позолоченных стульчиках, пили кофе с ликёром, а Сен-Симон угостил меня сигарой. Я надеялся, никто не догадается, что я раньше никогда в жизни не курил.
У меня осталось ровно 24 доллара. В тот вечер один из братьев Кристин отвёл меня к мадам Гобер, которая принимала pensionnaires, «жильцов». Я снял комнату и после ужина вынул рекомендательные письма и внимательно их осмотрел. Люси говорила, что мадам Данилофф была очаровательной и щедрой женщиной, которая обязательно время от времени будет приглашать меня на ужин.
Мисс Линч была остеопатом, и её кабинет находился на Рю-де-ля-Пэ. Мадам Каски была актрисой из Ирландии родом и жила на левом берегу Сены. Я решил, что с точки зрения возможности найти работу в первую очередь мне стоит пойти к остеопату. Чтобы работать во Франции, мне нужно было разрешение на работу. На рассмотрение заявления требуется три месяца, но так долго я ждать не мог, потому что работа мне была нужна прямо сейчас.
Мисс Линч передала меня секретарю в её офисе по имени месье де ла Батут, который отвёл меня на ланч, а потом привёл в редакцию газеты Herald Tribune на улице дю Лувр, где у него работали знакомые. В 1929 г. у газеты было две редакции в Париже, главная располагалась на Авеню де л'Опера. Я прошёл там короткое собеседование, и мне предложили работать оператором коммутатора. «А разрешение на работу?» — пробормотал я. «Мы — американская компания и поэтому имеем определённые послабления», — ответил человек, проводивший со мной собеседование.
На следующее утро я вышел на работу. Я стоял рядом с молодой армянкой, которую должен был заменить к концу недели, и следил, когда на коммутаторе загорится огонёк. Когда загорался, надо было включить линию. За это платили 200 франков или 8 долларов в неделю. Армянка показала мне пару дешёвых ресторанов, мы вместе ходили туда полдничать и несколько раз вместе ужинали. Ей надо было уезжать из Парижа сразу после ухода из газеты. После её отъезда я остался один на один с коммутатором. Я нервничал, потому что надо было слушать цифры, произносимые людьми и искажённые акустическим аппаратом, после чего повторять эти цифры оператору на центральном коммутаторе. Было необходимо постоянно быть начеку и не зевать, чтобы не ошибиться. Я искренне полагал, что хорошо знаю французский, поэтому для меня стало делом чести никогда не путать номера. Что бы, например, подумал Эллиот Пол[36], если бы я ошибся в нужном ему номере? Эллиот работал наверху в редакционном отделе, вычитывая тексты, и являлся, как мне сообщили, одним из редакторов Transition. Я неоднократно видел, как он, с бородой и с тростью, проходил туда и сюда мимо меня, сидевшего в будке телефониста у входа в здание. Я придумывал разные предлоги с ним заговорить, просто чтобы он знал, что я тут. Но все способы и предлоги, которые приходили мне на ум, оказывались неуместными. Однажды после ланча он вошёл с улицы и двинулся прямо к будке, в которой я сидел. Дверь будки была открыта. «Выйди на секунду на улицу», — попросил он. Перед входом стояло такси с открытой дверью. «Загляни внутрь», — попросил меня Эллиот. Салон такси был полностью обит кожей (это была имитация кожи питона). «Ты видишь то, что вижу я? — спросил он. — Просто скажи, да или нет».
«В смысле, змеиную кожу?»
«Вот!» — казалось, что он остался доволен. Эллиот хлопнул дверью, махнул рукой водителю, вошёл в здание и стал, слегка прихрамывая, подниматься по лестнице. Эпизод показался мне не самой подходящей возможностью, чтобы с Эллиотом начать беседу.
Однажды я пришёл в редакцию Transition на улице Фабер. Я поднялся по лестнице и некоторое время постоял перед дверью, после чего решил, что было бы глупо войти внутрь и просто представиться. Кому я там нужен со своим именем? После этого я уже не делал никаких попыток познакомиться с редакторами журнала.
Мадам Данилофф жила в месте, которое тогда было пригородом Булонь-Бийанкур. Однажды вечером, вскоре после того, как я стал работать в Herald Tribune, я пришёл к ней в гости, и эта русская матрона с высоко собранными на макушке волосами тепло обняла меня. Она уже получила письмо от миссис Крауч. Квартира выглядела пустой, обстановка была простой. В одной из комнат, заваленной книгами, сидел её муж, генерал Данилофф, автор двухтомной биографии маршала Фоша[37], которая незадолго до этого вышла. Генералу было нечего мне сказать, но он был совершенно согласен с мадам, что мне надо что-нибудь поесть. Они жили одни и уже поужинали, но она приготовила мне омлет с сыром грюйер и салатом. Было очень вкусно. Гораздо вкуснее, чем любое блюдо в каком-то ресторане с комплексными обедами, в котором я обычно питался.
Бродячая кошка возвращается туда, где её кормят. Я начал регулярно посещать квартиру супругов Данилофф. В те времена я познакомился и с другими русскими, родом из дореволюционного, «старого мира», и вдоволь наслышался их речей с чрезмерной модуляцией. Впрочем, мадам Данилофф, будучи женщиной импозантной, затмевала их всех. Когда она говорила по-русски, её контральто неожиданно поднималось до визжащих высот на определённых ударных слогах практически в каждом предложении. Эффект был очень барочным и драматичным. Но генерал, который в эти моменты был её единственным собеседником, на это практически не реагировал и едва замечал свою жену.
Однажды я взял собой к ним три книги, которые на прощание подарила мне миссис Крауч. Она говорила, что прочитав книги, я могу предложить их супругам Данилофф, которые, вполне вероятно, захотят их взять. Когда мадам увидела «Серп и молот», она громко вскрикнула, прикоснулась рукой к горлу и на миг отшатнулась: «Mais qu'est-ce que vous faites avec ce livre? / Но зачем вам эта книга? — Спросила она, — Ne lisez pas cette saleté! / Не читайте эту гадость!» Потом она произнесла страстную обвинительную речь против Советского Союза, и в конце обозвала советское правительство собачьим. После этого с чрезвычайно недовольным видом вынесла книгу из комнаты. Когда я уходил, то нашёл книгу, лежащей около моего пальто. Мне кажется, миссис Крауч заранее догадывалась, какой будет реакция мадам, и я подумал, как же хитро она поступила.
Париж постоянно радовал меня, мила мне была даже утренняя прогулка до места работы. Ещё не пришла эра, в которой автомобильное движение стало настолько активным, что из-за него в воздухе не пахло весной. Однажды ночью я почувствовал себя настолько возбуждённым, что о сне не могло быть и речи, поэтому я прошёл весь город от площади Данфер-Рошро до площади Клиши. И только после этого вернулся в отель, в котором тогда останавливался. На следующий день я чувствовал себя сладострастно утомлённым, словно слегка парил над землёй. В результате день в клетке прошёл быстрее, чем обычно. Впереди была ночь крепкого и освежающего сна. Однако оказалось, что мне всё равно трудно заснуть. Я менял отели каждые два или три дня, потому что мог позволить себе только заведения, в которых были клопы. Однажды меня соблазнил вид из окна комнаты, и я совершил большую ошибку, заплатив за месяц вперёд. Ночью целая армия клопов залезла по ножкам кровати и пошла в атаку. Я горько жаловался хозяйке квартиры, которая потом поставила ножки кровати в небольшие банки, наполненные керосином. В ту ночь клопы поднялись ордой по стенам, поползли по потолку, расположились ровно надо мной и достигли состояния свободного падения.
Когда я пожаловался мадам Данилофф, она, как обычно, всё обострила. «Des punaises! / Клопы?! — воскликнула мадам. — Quelle horreur! / Какой ужас!» Она сразу решила организовать «крестовый поход» по убеждению моих родителей — высылать определённую сумму в месяц, на которую я мог бы жить. Я возразил ей, сказав, что они никогда не согласятся, и к тому же я должен признаться, они не знают, где я вообще, потому что я не писал им со времён Шарлотсвилля. Мои слова только подстегнули её. Мадам не могла понять, почему я такой скрытный, и решила, что всё это из-за моей гордыни.