[99]. Тот, сидя за рабочим столом, выглядел как обычный бизнесмен. Он наверняка не понимал, зачем я хотел его видеть, да и сказать мне Гропиусу было нечего. Однажды Аарон сказал, что в городе Бад-Пирмонт пройдёт музыкальный фестиваль, который, по его мнению, мне стоило бы посетить. Я с радостью согласился, потому что Бад-Пирмонт находился недалеко от Ганновера, где жил Курт Швиттерс[100] — из всех немцев на свете я больше всего хотел встретиться с ним. Однако я не рассказал Аарону о своём намерении, пока мы оба не приехали в Бад-Пирмонт. Единственное, что я запомнил из всей программы фестиваля, был концерт, который дал Бела Барток с женой[101]. Во время выступления они сидели лицом друг к другу за огромными чёрными роялями, и из зала их можно было видеть в профиль. Уж не знаю, что я там я написал в телеграмме Швиттерсу, помню лишь, что праздновал победу, когда получил на почте его ответную телеграмму с приглашением посетить Ганновер, куда я и уехал на следующее утро. Аарон вернулся в Берлин.
Швиттерс жил в солидном буржуазном многоквартирном доме, где у него была довольно небольшая и мрачно обставленная квартира. Я ночевал у него на маленькой застеклённой веранде, расположенной у гостиной. Рядом с кроватью стоял огромный сундук. В первую же ночь я удивился, услышав, что внутри сундука что-то явно шевелится, и рассказал об этом за завтраком. Оказывается, двенадцатилетний сын Швиттерса держит там морских свинок. В тот день мы поехали на городскую свалку и два часа гуляли по развалам мусора, золы и выброшенного людьми хлама, собирая материал для Merz-Bau[102], которые Швиттерс хранил в квартире этажом ниже своей собственной. Когда мы нагруженные этим «богатством» возвращались назад, пассажиры в трамвае смотрели на нас с любопытством. Швиттерс, его сын и я несли по корзинке с разным хламом: обрезками бумаги, обрывками ткани и разбитыми металлическими предметами. У нас был даже старая и засохшая повязка. Всё это должно было стать частью Merz-Bau — галереи внутри квартиры, личного музея Швиттерса, где экспонаты и само выставочное пространство служили неотделимыми друг от друга, заботливо созданными предметами искусства.
Merz-Kunst / Мерц-Искусство было вкладом Швиттерса в дадаизм, и связь с этим направлением наблюдалась наиболее очевидно в его стихах и историях. В тот вечер фрау Швиттерс поставила на стол в гостиной большую ёмкость с клубникой. Не знаю уж, как это получилось, но мы решили сделать Maibowle[103] / Майский крюшон. Я сходил в ближайший магазин и купил бутылку джина, который Швиттерсы, как утверждали, никогда не пробовали. Фрау Швиттерс изготовила Maibowle, и все мы, включая сына Швиттерсов (подростка), выпили. Сначала вкус был омерзительный, но потом стал сноснее, когда ягоды впитали алкоголь. Когда настроение Швиттерса значительно улучшилось, я принялся умолять его почитать что-нибудь из своих «слого-стихов», и он с большим энтузиазмом выполнил мою просьбу. Вот начало стихотворения, которое мне особенно понравилось:
Lanketrrgll.
Ре ре ре ре ре
Оока. Оока. Оока. Оока.
Lanke trr gll.
Pi pi pi pi pi
Tzuuka. Tzuuka. Tzuuka. Tzuuka.
Я записал слова, запомнив авторский ритм и ударения, а позднее включил отрывок без изменений в своё рондо[104]. По просьбе хозяина я исполнил пару собственных произведений. Когда Швиттерс спросил отпрыска, что он о них думает, тот ответил: Schreckhch! [ «Ддддичь!»], не удосужившись объяснить свою реакцию.
Я вернулся в Берлин. Ночи становились всё короче и короче и, в конце концов, небо оставалось непроницаемо тёмным лишь на пару часов. Воробьи начинали чирикать уже после двух часов ночи. Я почувствовал, что с меня уже хватит этого странного, пугающе и неуловимо мрачного города, и начал предвкушать возвращение во Францию. Неприятно в Берлине было не из-за миниатюрных свастик, которые, неведомо кем нарисованные, появлялись всюду с постоянством. Гитлер был тогда величиной совершенно ничтожной, одержимым дурачком из Австрии[105], стоявшим во главе банды молодых хулиганов. Все именно так и говорили. Все, за исключением нескольких людей, с которыми я познакомился в салоне баронессы фон Массенбах, и которые считали, что он спасёт Германию. Такого же мнения придерживался молодой аристократ фон Браун, пригласивший меня к себе в дом на ланч, на котором присутствовало несколько его друзей. Перед тем, как мы сели за стол закусить, фон Браун драматически красноречивым жестом показал на генеалогическое древо своей семьи, висящее на стене, и произнёс: «Вот этого у американцев заиметь никогда не выйдет. Американец стоит ровно столько, сколько долларов у него в кармане». После этих слов мы принялись за еду, а аристократ говорил, что Гитлер был единственной надеждой на искоренение плесени, охватившей дух немецкого народа. Если бы я встретился с этими людьми спустя год, то сказал бы, что они — нацисты, но в 1931 году они казались мне просто полоумными немцами. Берлин произвёл мрачное впечатление не из-за таких людей, как они, а из-за поездки на Ringbahn[106], которую я однажды совершил. За исключением нескольких уже известных мне районов, город представлял собой гигантских масштабов трущобы, монструозную конгломерацию негодных для проживания домов. Мне стало не по себе просто от того, что я видел — размера трущоб и невероятной бедности их обитателей. Дух окружающей безнадёги, который, казалось, вливает в меня силы, неожиданно приобрёл зловещий оттенок.
Прямо перед возвращением в Париж я познакомился с Джулианом Леви[107]. Он как раз собирался открыть галерею, где планировал показывать только фотоработы. Спустя неделю, в день взятия Бастилии я уже был в Париже и сидел на террасе кафе Dôme. Аарон уехал в Лондон. Ко мне подошли приятели, а вместе с ними неземной красоты девушка в микрокупальнике. Она была красавицей, и вид у неё был такой, словно она прямо с пляжа в Жуан-ле-Пен. Она мило объяснила, что, собственно говоря, так оно и было: разобидевшись на что-то, она в таком виде и без багажа села в Train Bleu[108].
В ближайшие три дня купить одежду было нереально, так как в праздник, день взятия Бастилии, все магазины были закрыты. «И что ты собираешься делать?» — спросили мы её. Она пожала плечами, а все рассмеялись. Вскоре к нам подошёл официант и объявил, что хозяин заведения не разрешает находиться на террасе людям без одежды. Мы заказывали массу напитков, soucoupes / тарелки громоздились одна на другую, и мы почувствовали себя вправе высказать ему протест. Хозяин заведения предложил здравое решение — перейти с террасы вниз в sous-sol / цоколь. Жаклин была за, потому что ей уже надоело, что на неё пялятся. Мы продолжили выпивать в подвале рядом с W. C. pour Dames / женским туалетом.
Тут появился Джулиан Леви, присел к нашему столику и принялся пожирать Жаклин глазами. Узнав, что с ней произошло, он сделался чрезвычайно серьёзным и принялся вспоминать, осталась ли на празднике в Париже женщина, которая носит размер платьев приблизительно такой же, как и Жаклин. «У тебя никого нет на примете?» — неожиданно спросил он меня. Я ответил, что нет, но потом вынул бумажник и стал просматривать визитки и обрывки записей, пока на глаза не попалось имя «Эва Голдбек» и адрес на бульваре Распай. Эва была женой Марка Блицштейна[109], который как раз хотел, чтобы я с ней познакомился. «Имеется один потенциальный кандидат. Но я её, по правде говоря, не знаю».
Джулиан заявил, что я должен ей немедленно позвонить, что я и сделал. Эва оказалась дома, и я спросил, могу ли подъехать к ней прямо сейчас. Она, хотя и не сразу, но согласилась, и я с победным видом вернулся к столику. Я пропустил ещё стаканчик и отправился к Эве Голдбек. Она впустила меня в квартиру, но ей не особенно понравилось, что я был «подшофе», и сильно удивил оборот, который принял наш разговор. «Марк говорил, что вы можете заглянуть», — сказала она. «А у вас не найдётся платье, мне одолжить?» — спросил я и живописал серьёзную проблему, возникшую в заведении Dôme. Мой рассказ и просьба смутили Эву. «Она приехала в Париж в купальнике?» — недоверчиво переспросила она.
«И боится, что её арестуют, — продолжал я. — Дайте какое-нибудь старое платье, и выручите человека в тяжёлой ситуации».
Видно было, что Эву одолевали сомнения, но она сказала: «Подожди», зашла в спальню и вернулась с тремя перекинутыми через руку платьями. Я взял их, поблагодарил, обещал, что верну их, как только Жаклин доберётся до магазина, и убежал.
Жаклин оказалась достаточно высокой, а Эва была низкого роста. Тем не менее разница в росте двух женщин ни в коей мере не смогла объяснить, что с ними произошло после того, как я принёс их в кафе Dôme. Жаклин взяла их, зашла в женский туалет и спустя пятнадцать минут вышла к нашему столику. На ней были надеты все три платья сразу, которые она частично порвала, создав элегантный наряд. «Dis donc / Послушай, — сказала она, — Твоя petite amie / подружка не будет в восторге, когда ты вернёшь ей платья». Я уверил Жаклин, что всё разрулится, но, конечно же, платья так и не вернул. (Два или три года спустя я узнал, что Марк Блицштейн был очень недоволен моим поступком.) Остаток того дня полностью выпал из моей памяти из-за алкогольного угара. Надеюсь, что его помнит Джулиан, потому что именно он увёл Жаклин в свой отель, где она и прожила до конца праздников.