Через день буря закончилась, но к несчастью нас увидел французский комендант, который не вовремя нагрянул в бар, где сидели мы с Гарри, изучая карту. Комендант потребовал у нас документы, и Гарри, вскочил, щёлкнул каблуками и забормотал: «Ja, ja! Natürlich, natürlich...» / «Так точно, само собой…», что смутило военного, хотя Гарри сразу перешёл на английский. Комендант не поверил, что наши американские паспорта настоящие, поместил нас под домашний арест и заявил, что на первом же грузовике отправит нас обратно. «Я знаю, кто вас сюда привёз. Все солдаты, которые пропускали вас, отправятся на пятнадцать дней в гауптвахту», — грозился комендант. Когда он ушёл, грек объяснил нам, что беглые солдаты из французского иностранного легиона часто используют настоящие или поддельные американские паспорта.
На следующий день офицер пришёл к нам в сопровождении штатского. «Я надеюсь, у вас водятся деньги, — заявил он. — Заплатили, чтобы попасть сюда, и заплатите, чтобы вас отправили восвояси. Этот человек отвезёт вас завтра в Марракеш, вы заплатите. Столько, что настроение упадёт». Но водитель запросил с нас меньше того, что с нас взяли ранее, видимо, потому что на этот раз солдатам на блокпостах не предполагалось никаких подарков.
Гарри вернулся в Германию, оставив мне достаточную сумму, чтобы увезти Абделькадера в Париж. Я остался в Марракеше и каждый день ходил вместе с мальчиком к нотариусам. Вместе с нами ходили его мать и бабушка (всегда с платком на лицах и ездили в отдельном экипаже). Когда вспоминаю те дни, кажется, что вся моя жизнь тогда была непрестанным мотанием по пыльным улицам, и днём и ночью, а по пятам всегда следовал экипаж, где сидели две женские фигуры в паранджах.
Время шло, но ничего не происходило. В полиции тормозили дело, очень медленно подписывали и визировали документы. Я никак не мог ускорить процесс, поэтому оставил Абделькадеру свой адрес в Танжере, куда и вернулся, остановившись у Тонни и Аниты. Они переехали в небольшой, типично марокканский дом на холме над Драдебом. К дому можно было подойти по крутой тропе, заросшей по краям кактусами и заваленной валунами. В их доме всегда были марокканцы. Днём служанки (одна из которых была без носа) работали в саду, а по вечерам приходили друзья, чтобы сыграть в карты и послушать патефон. Играли на марокканский манер, особыми картами naipe, похожими на таро.
Анита приехала в Танжер, чтобы быть ближе к старому знакомому по имени Дин, который работал барменом в отеле Minzah. Постепенно я пришёл к мысли, что Гертруда Стайн способствовала отъезду Аниты из Парижа, чтобы Тонни мог больше посвящать времени искусству. Рассчитывая именно на это, Стайн и уговорила Тонни подписать долгосрочный договор на аренду небольшой квартиры в районе Монпарнас и предложила, что сама заплатит за два первых месяца. Тонни некоторое время жил в студии, но потом до него дошли слухи, почему Анита уехала из Парижа, после чего он перебрался в Танжер, чтобы быть рядом со своей пассией.
Соответственно, Тонни и Анита отрицательно относились к Стайн и Токлас, чего от меня не скрывали. Тонни был настолько влюблён в Аниту, что не замечал, что та постоянно флиртует с молодыми марокканцами. Может, он винил во всём марокканцев, которые вились вокруг его девушки, словно пчелы вокруг цветка.
В один прекрасный день в Марракеш приехал Абделькадер и тут же начал жаловаться на то, как Анита ведёт хозяйство. C'est dégueulasse, mon zami! / «Паративно, дрюк мой!»[128] Он проводил пальцем по полу у стены, а потом совал мне палец под нос — смотри, сколько пыли. Однажды вечером Анита пригласила на ужин нескольких марокканцев и приготовила кускус с подливой, в которую решила плеснуть бутылку джина. В марокканской кухне не используют алкоголь, и после еды у всех гостей была рвота[129] (Абделькадер отказался отведать кускус Аниты). После этого мальчик больше не ел её еду, потому что считал, что Анита добавляет туда отраву.
Я понял, что Анита и Абделькадер никогда не сладят, поэтому побыстрее собрался в Париж. В утро, когда я уезжал, Тонни подарил мне славный рисунок, который мне очень понравился, но передал его, уже когда я садился в моторную лодку, которая должна была доставить нас с Абделькадером к парому в Альхесирасе, поэтому он оказался подпорчен солёной водой ещё до моего отплытия из Танжера.
В Марракеше мы с Абделькадером несколько раз ходили в кинотеатр. Кино — пожалуй, единственное достижение технического прогресса XX-го века, с которым мальчик был знаком. Он, конечно, видел автомобили и поезда, но, когда мы оказались на пароме, на его лице появилось выражение подозрения и страха. «Это мост, который движется?» — спросил он. Я ответил, что это корабль, но значения слова он не понял. «Моя бабушка говорила, что в Европе есть движущиеся мосты, и предостерегала меня — не ходи по ним, будет очень плохо». Едва мы успели выйти из пролива, как Абделькадера затошнило, и он лёг плашмя прямо на палубу. Раздавались иногда только его стоны: «А бабушка предупреждала…» В Альхесирасе он пошёл на рынок купить апельсинов, и был раздражён, увидев, что испанские апельсины не похожи на марокканские. «Плохой страна, дрюк мой, а люди сумасшедшие!» — сказал он. Когда мы добрались до Севильи, его мнение изменилось. В ресторане отеля Madrid на тамошней улице Calle Sierpes Абделькадер познакомился с американской парой средних лет из Чикаго и согласился прокатиться с ними в карете по городу для осмотра достопримечательности. Перед выездом американец зашёл в контору агентства Томаса Кука и поменял 5 долларов на местную валюту мелочью, попросив разложить её в несколько тряпичных мешочков. Потом американец нанял карету с двумя дополнительными откидными сиденьями, на которых, лицом к членам его семьи, разместились мы с Абделькадером, и мы отправились все вместе по туристическому маршруту Севильи. Американец планировал разбрасывать мелочь в местах скопления народа. Понятное дело, что вокруг кареты собралась большая толпа, а некоторых особо рьяных, пытавшихся забраться на транспортное средство, кучеру пришлось отгонять кнутом. Всё это ужасно забавляло американского джентльмена, который по возвращении в отель заявил: «За пять долларов развлёкся на все пятьдесят).» В тот вечер мы все пошли в кабаре, где на сцене девушки танцевали местные танцы. Во время представления девушки спустились со сцены и стали танцевать между столиками. Когда одна из них кружилась вокруг нашего стола, Абделькадер протянул руку и прикоснулся к ней. Потом он отдёрнул её, словно коснулся огня, повернулся ко мне и, потрясённый, воскликнул: «Так это не кино? Они настоящие?» А чуть позже произнёс: Ellies sont vraies, allors? Ah, monzami, c'est bien, ca! / «Так они не нарисованные, да? Классно, дрюк мой!»
В Мадриде в музее Прадо Абделькадер стоял перед картинами Гойи и ждал, что картинки начнут двигаться. Когда фигуры так и не двинулись, он очень расстроился. Мы пошли дальше и дошли до картин Босха. Абделькадер на какое-то время замер. Наконец сказал: «Пошли отсюда. Двигаться стали. Выйдем на улицу»[130]. На улице он осмотрелся, убедился, что мир остался прежним, вздохнул и произнёс: «Знаешь, кто сотворил все эти кина в том доме [музее]? Я знаю. Это был сатана».
Поведение Абделькадера иногда просто изумляло. Первое утро в Париже мы завтракали на террасе Coupole[131]. В корзиночке на столе лежал хлеб, в том числе бриоши с черносмородиновым желе. Абделькадер тут же разразился антифранцузскими тирадами, потому что решил, что желе — это запёкшаяся кровь. Ah, non, mon zami! Je ne mange pas le sang. C'est honteux! / «Нет, дрюк мой! Я не пью кровь. Это позор» (а ведь несколько недель спустя, когда у меня возникла нужда вырезать гланды, он умолял меня — попроси хирурга оставить кровь, чтобы выпить). Во второй половине дня мальчик сказал, что пойдёт гулять, и вернулся в отель, уже когда потемнело. Он рассказал, что встретил на улице очень милого старого джентльмена, который, как он выразился, «был мне как брат». Он пригласил Абделькадера к себе домой и угостил чаем, comme elle le fait ma mère, la pauvre, je te jure / «прямо, как моя бедняжка-мать готовит, клянусь тебе» (из слов мальчика я заключил, что это был чай с мятой). Не удивительно, что Абделькадера угостили именно таким чаем, так как он пошёл гулять в марокканской одежде. Старый джентльмен говорил по-арабски, дал парню пятьдесят франков и настаивал, чтобы тот взял висевшую на вешалке в коридоре джеллабу. Абделькадер говорил, что не хотел принимать джеллабу в подарок, потому что это было уже слишком, но взял, чтобы не обижать хозяина, правда, оставил у порога, на улице. «Она была очень старой», — объяснил он.
Днём я позвонил Гертруде Стайн. Было воскресение, и я знал, что вечером она точно будет дома. Я рассказал ей об Абделькадере, и она убедила меня привести его на смотрины. Дверь гостиной нам открыла служанка. В комнате было много людей, в центре, стоя, вещала Гертруда Стайн. Увидев нас, она громко и заливисто рассмеялась, ударила ладонью себя по бедру, что часто делала в подобных ситуациях. C'est elle? / «Это женщина?» — Театральным шёпотом спросил меня, вытаращив глаза, Абделькадер. — Mais c'est un homme, ça! / «Но это же мужчина!» Я шикнул на него, и мы присоединились к остальным гостям. Вскоре я разговорился с милым, невысокого роста каталонцем, работы которого видел и очень любил, но их автора ещё ни разу не встречал. Это был Жоан Миро[132]. Я рассказал ему, как Абделькадер два дня до этого вёл себя в Прадо. Миро согласился с мнением Абделькадера, что фигуры на картинах Босха движутся. Он дал мне свой адрес и сказал, что, если я когда-либо окажусь в Барселоне, то обязательно должен его навестить. Ещё у Миро был загородный дом на Майорке и, как настоящий испанец, он заявил, что его дом — это мой дом. Потом он попросил у меня лист бумаги и нарисовал карту Испании, которая оказалась очень похожей на его картины. Я осмотривался, проверяя, где Абделькадер и чем сейчас занят. В дальнем углу комнаты Алиса Токлас занималась чаем и едой. Абделькадер уселся около неё, и они завели разговор. Когда толпа гостей немного поредела, Токлас подозвала Гертруду Стайн и меня к своему столу. «Пусть он тебе расскажет о