Я до конца не понял, хотел ли он меня похвалить или поругать, но, так или иначе, собравшимся понравилось, и сонатину взяли в программу.
«Бог ты мой! Что ты с этим собираешься делать?» — воскликнула мать, увидев вынутые из багажа шкуры шакалов. Шкуры положили в подвал, где они мирно и истлели. То лето я провёл у тёти Эммы в Вестхэмптоне, борясь с язвой, которая грозила сожрать весь желудок. «Нельзя просто наплевать на своё здоровье, как сделал ты, иначе потом дорого заплатишь», — долдонил мне отец.
Тётя Эмма развелась с дядей Ги и жила с неким Орвиллом Флинтом (к нему члены моей семьи относились сдержанно). Жена Флинта застрелилась из ружья однажды вечером, когда тот сидел в гостиной их старого дома. Тётя Эмма никогда не заходила в комнату, где произошло самоубийство. «Иногда я размышляю о её поступке, — призналась мне она, — и прихожу к выводу, что она была смелой женщиной. Я бы на такое не решилась, знаю точно».
Когда я осенью вернулся в Нью-Йорк, Гарри Данхэм поселился на верхнем этаже большого дома из коричневого кирпича на Пятьдесят восьмой улице, на Востоке, куда я перебрался в одну свободную комнату. Не успел прожить две недели, как отец Гарри мистер Данхэм «вышел на тропу войны», угрожая прекратить финансировать сына, если я не съеду. Он считал, что я разлагаю Гарри, от меня надо избавиться и держать на расстоянии.
Аарон Копленд уже долгое время думал, что надо создать группу молодых композиторов, которые регулярно встречались бы для обсуждения музыки друг друга. Осенью 1933 г. задумка, наконец, осуществилась. Надо сказать, я был задействован в этом проекте больше многих других, так как подписал контракт на аренду меблированной студии на Пятьдесят восьмой улице, на Западе, где и встречались каждую пятницу члены группы. Мы с Аароном делили арендную плату пополам, он иногда пользовался комнатой, где было фортепиано, но большую часть времени я сам распоряжался жилплощадью.
На первых встречах собралась довольно разношёрстная публика. Помню, что самым агрессивным был Бернард Херрманн[181], который считал, что я сам и моя музыка были начисто лишены здравого содержания, о чём громогласно и заявлял. Остальные вели себя более тактично. Членами кружка были также Израиль Ситковиц[182] и «дивно одарённый юноша» Генри Бант[183]. Ситковиц был лучшим учеником Нади Буланже, и, думаю, имел лучшую музыкальную подготовку из присутствовавших. Пребывая среди публики, где каждый умел выразиться не просто хорошо, но и громко, я часто задавался вопросом, что там вообще делаю, и не был уверен в ценности этих музыкальных рандеву. Всем участникам встречи были по душе, но для меня этот факт не служил весомым основанием, чтобы избавиться от чувства, посещавшего меня после каждой новой встречи, что мероприятия бесполезны. После Нового года встречались мы уже всего пару раз, потому что к тому времени большинство участников нашей группы стало посещать класс гармонии Роджера Сешнса. Хорошо помню стоявший в комнате, где мы собирались, запах тёплого пара, отдававший мокрой шпаклёвкой: запах галош, мокрых плащей и зонтов.
Джон Киркпатрик исполнил мою сонату для фортепиано на концерте Лиги композиторов. Марк Блицштейн так писал в рецензии: «Что называется, чертовски умно. И музыка белого человека. Белее, чем у белогвардейцев…» После концерта ко мне подошёл странноватый, невысокого роста человек и представился. Это был Джон Латуш, приятель Брюса Морриссетта. В ту зиму я несколько раз с ним сталкивался на разных вечеринках и постепенно начал считать общение с ним ярким и увлекательным опытом.
Аарон вдруг решил, что ему больше не нужна студия на Пятьдесят восьмой улице. Я в одиночку не тянул аренду. Сочтя, что до конца контракта осталось пара месяцев, я съехал, не заплатив (не лучшая идея, как оказалось позднее: фирма, владевшая квартирой, подала на меня в суд и выиграла дело).
В Нью-Йорк вернулся Вирджил Томсон и отвёл меня к Штеттхаймерам. Младшая из трёх сестёр Флорина[184] тогда делала декорации к опере Стайн «Четыре святых в трёх актах» / Four Saints in Three Acts. Я сходил на репетиции оркестра и певцов. Мне показалось тогда, что оркестр звучал странно, как-то грубо и хрипло (туда включили два непривычных для классической музыки инструмента: аккордеон и фисгармонию). Во время премьеры в Нью-Йорке я вместе с сестрами сидел в ложе Штеттхаймеров. После концерта все пошли на вечеринку в квартиру Джулиана Леви, украшенную, как выразился Вирджил, «в кроваво-красной и белой, как нижнее белье, гамме». В квартире была одна небольшая комната, на стенах которой висела коллекция кнутов. Вполне в тему.
Весной я жил на Пятьдесят пятой улице, рядом с фабрикой, где штамповали пластинки фирмы Decca. Прессы и мою спальню разделяла одна стена. Машины работали двадцать четыре часа в сутки. Мои окна выходили на характерный нью-йоркский дворик (мрачно, шумно, грязно). Я пытался заглушить тоску работой, но не мог отделаться от воспоминаний о воздухе, насыщенном солнечным светом в Северной Африке. Казалось, шансов на побег в ближайшее время или позднее не было, и всё-таки я верил в свою удачу, которая, как я думал, меня ещё ни разу не подводила.
Тремя годами ранее мы с Гарри обедали в доме швейцарца Чарльза Брауна, который много лет был главой местной организации «Американский фондук»[185] / American Fondouk. Этот фонд в 1920-х гг. создала американка, которой очень не нравилось отношение к вьючным животным в Марокко. (Тогда, да и сейчас тамошние погонщики поголовно поступают так: они не дают зажить открытой ране на бедре или задней ноге животного, и тыкают в неё стрекалом со стальным наконечником, которое для этого носят.) У этой организации было две цели: заботиться о получивших увечья животных и вести просветительскую работу среди тех, кто владел и работал со скотом. Браун был всем доволен, он был хорошим администратором, но в рядах самой организации у него появился враг в лице полковника и его прямого начальника Чарльза Уильямса.
Каким-то окольным путём я прослышал, что проживающий в Монако полковник Уильямс ненадолго оказался в Нью-Йорке. Я узнал его адрес и приехал на встречу. Как только я вошёл в дверь его гостиничного номера, он произнёс: «Я знал вашу мать по Таормине[186]. Милейшая женщина». Так как я был уверен, что он всё выдумал, продолжать диалог было бы грубо. «Неужели, сэр?» — всё же произнёс я (мне показалось, тот хочет, чтобы я ответил так). Полковнику Уильямсу было семьдесят пять лет, у него были колючие седые усы, и его лицо сильно краснело, когда что-то его не устраивало. Полковник с большой симпатией вспоминал президента Теодора Рузвельта. Когда мы начали обсуждать саму организацию, сразу стало понятно, что полковника интересует только один аспект её работы — кадровая политика. Он хотел реорганизовать администрацию в Фесе, иными словами, желал избавиться от Брауна. Для этого надо было поехать в Фес и найти предлог для увольнения. В общем, надо было перелопатить бухгалтерскую отчётность, а также инвентаризационные списки на складах и в самой аптеке, однако полковник сомневался, что у него найдутся на это время и силы.
Дело приняло такой оборот, что сущим безумием с моей стороны было бы не использовать ситуацию в свою пользу. Я узнал, что полковнику Уильямсу приходилось вести активную рабочую переписку, что мешало ему посвятить время финансовому расследованию. Спустя несколько дней я узнал от него, что он уже нанимает повара и шофёра, поэтому секретарь ему не по карману. Но может быть ему нужен секретарь на время, пока он находится в Фесе? (Поинтересовался я.) Полковник признался, что такая помощь была бы очень кстати. Я тут же отбил на пишущей машинке несколько писем, он был очень доволен моей работой и сказал, что скоро мне позвонит.
При звонке полковник сообщил мне, что нужно пройти собеседование у президента Американского общества предотвращения жестокого обращения с животными. Его звали Сидни Коулман, и он имел право распоряжаться фондами организации. Пока полковник Уильямс не вернулся в Европу, мы договорились, что в конце августа встретимся в Гибралтаре и вместе поедем в Фес. Я сообщил родителям, что мне предложили работу, что, впрочем, не произвело на них большого впечатления. «Мне бы очень хотелось, чтобы ты держался подальше от этой Африки!» — сетовала мать. Отец проворчал: «Да он просто хочет отправиться в очередное путешествие».
Той весной после получения разрешения Кокто я написал цикл из шести песен на его тексты под названием «Мемнон». Потом я положил на музыку двух песен слова Гертруды Стайн и напечатал их за свой счёт в издательстве с диковатым названием: Editions de la Vipere / «Издательский дом „Гадюка“». На протяжении последующих лет я на собственные средства публиковал песни на свои стихи и фортепианные произведения, а также музыку Эрика Сати[187] и Дэвида Даймонда[188]. Для титульных листов я использовал работы Анни Миракл[189], Тонни и Эжена Бермана[190]. Я заказывал по сто экземпляров каждого издания, поэтому все они давно пропали. Даже у меня не осталось ни одного экземпляра.
Гарри начал монтировать фильм, снятый в Самоа, и спросил, будет ли мне интересно написать для него музыку. Денег предлагали крайне мало, но я взялся за проект, чтобы лучше познакомиться с тем, как пишут музыку к кино и как его делают. Вскоре на устройстве Movieola я считал кадры и засекал время отдельных сцен. Фильм был ужасным, и, видимо, поэтому посчитали, что ему нужна зловещая, пронзительная музыка. Может, она и помогала прокату картины, раз её иногда показывали в дешёвых кинотеатрах на Сорок второй улице в районе Восьмой авеню. Первоначально название