В доме на улице Св. Мартина, где жил Фурман, было очень тихо. Хозяйством бойко заправляла расторопная темнокожая пара. Я начал читать мистеру Фурману книгу «Смара» / Smara Мишеля Вьёнжанжа[210].
Уговорить больного прослушать именно эту книгу было непросто, пришлось «втюхать» её под предлогом, что это написанный сходу отчёт об экспедиции с музыкальными отрывками, фотографиями и подробными картами. Бедняга во время чтения лежал в кровати, с которой его поднимал и снова клал слуга, оттого волей-неволей он оказался внимательным слушателем, поэтому мне казалось, что слуга хотел, чтобы Фурману читали именно «Смару». Ну, что захотел слуга, значит, будут тебе её читать. Так мне, по крайней мере, тогда думалось, и я не считал, что сам навязал ему выбор книги (хотя сейчас думаю, что выбор книги был вопиюще неразумным и противоречил вкусам больного).
Я посетил офис компартии в центре Балтимора и познакомился с Биллом Браудером — младшим братом кандидата в президенты Эрла Браудера[211] (от коммунистической партии США), человеком, вкладывающим много сил в «борьбу». Накупил уйму разных партийных трудов про коммунизм и изучал историю европейских компартий. Мне казалось, что американская компартия может служить только орудием устрашения, и все попытки представить её как обыкновенное американское учреждение обречены на провал. Партия действовала легально, и это казалось абсурдом. Чтобы в партии появился какой-либо смысл, её надо было запретить и загнать в подполье. Из всего инструментария политических средств я верил только в заговор. Тем не менее это были годы Народного фронта и заявлений типа «Коммунизм — это американизм XX века», поэтому я делал вид, что со всем согласен.
На Юто-Плейс / Eutaw Place я посетил квартиру сестёр Этты и Кларибель Коун[212], о которых мне часто говорила Гертруда Стайн.
Они приняли меня очень радушно, и я стал их частым гостем. Вместе с братом они занимали две квартиры, завешанные всевозможными творениями живописцев, начиная с Моне, хотя их «фишкой» был Матисс. Говорили, что у них самая большая коллекция работ Матисса в мире. Я упомянул Бермана, его работ у них не было, и они заинтересовались. В Нью-Йорке я поговорил с Берманом, и тот дал мне несколько рисунков тушью, чтобы я показал их сестрам. Те, которые я не продал сестрам Коун, купил куратор Балтиморского художественного музея. Берман любил деньги, а я был рад выступить в качестве посредника.
Созданное в Хартфорде (штат Коннектикут) Общество друзей и врагов современной музыки, Inc. / The Friends and Enemies of Modern Music, Inc. попросило Вирджила Томсона провести концерт современной музыки в художественном музее Уордсворт Атенеум. Томсон написал мне с просьбой прислать ноты моих «анабасских песен». В те годы, куда бы я ни пошёл, всегда таскал с собой ноты своих произведений, начиная с Aria, Chorale and Canonic Rondo / «Арии, хорала и канонического рондо» и так далее. Я не смог присутствовать на концерте и услышать исполнение, потому что не имел возможности покинуть Балтимор.
У мистера Фурмана был лимузин с шофёром, и во время наших ритуальных вечерних поездок Фурман, как он сам говорил, «не считал неделикатным общение на иностранных языках». Иногда мы говорили по-испански (он был ему хорошо знаком), иногда на французском. Иногда Фурман переходил на свой родной немецкий, но тут некомфортно чувствовал себя уже я, потому что в каждом предложении встречалось, по крайней мере, одно незнакомое мне слово. Я так никогда и не научился говорить по-немецки.
Пока я был за границей, умер папин-папа, оставив папину-маму жить одну в большом доме с Мэри, которая тоже была старой и потеряла былую удаль. Когда я был в Балтиморе, пришла телеграмма с извещением, что папина-мама умерла от воспаления лёгких. Я поехал на похороны в Эльмиру вместе с Виктором Крафтом, который будучи жителем Нью-Йорка, но русского «разлива», не был знаком с той стороной американской жизни, которую показала ему наша семья, поэтому его всё удивляло и было в диковинку. Спустя несколько месяцев я получил своё небольшое, но долгожданное наследство, которое положил в банк, чтобы использовать в будущем.
По каким-то причинам, так и оставшимся мне совершенно неясными, Гарри Данхэм поехал в Германию и вступил в нацистское молодёжное движение, во главе которого стоял Бальдур фон Ширах[213]. Узнав об этом из его письма, я твёрдо решил увести Гарри на другую дорогу. Осенью воспламенённый новым делом жизни Гарри вернулся в Нью-Йорк, и я начал кампанию по перенаправлению его фанатизма в другое русло. Кампания была настолько успешной, что спустя несколько месяцев он показал мне партбилет. Я совершенно не ожидал, что Гарри зайдёт так далеко и вступит в партию (хотя партийную кличку он уже использовал), но был вознаграждён за усилия, зная, что он принесёт большую пользу коммунистическому движению. В следующему году он снял фильм о президентской кампании Браудера и заплатил за грузовики с громкоговорителями, курсировавшие по отдельным районам Нью-Йорка во время проведения кампании.
1935 год был своего рода низшей точкой всей моей жизни. Никаких поездок не планировалось, и ничего не указывало, что я смогу зарабатывать на жизнь сочинением музыки. От отчаяния я пошёл в штаб-квартиру Американской лиги против войны и фашизма и работал на адресографе, штампующем адреса на письмах, в которых рассылались их издания. Каждое утро бродил по Книжному магазину для рабочих, изучая названия разных публикаций: книг, журналов и брошюр. В то время меня не отпускало чувство, что всё это — безнадёжно сектантская и чуждая история, направленная на людей, на которых уже нельзя повлиять, так как они уже являются сторонниками[214].
Джон Хаммонд[215] и Джозеф Лоузи жили на Салливан-Стрит, я часто заходил к ним и слушал джаз на пластинках. Мы с Джоном начали переписываться, когда он был студентом в Готчкиссе, а я учился в старших классах. Спустя несколько лет я встретился с ним перед его поездкой в Советский Союз. Я думал: «Как прекрасно, что сын бывшего посла в Испании и внук миссис Уильям Кей Вандербильт так интересуется революцией». Джон повёл меня в Гарлем и познакомил с Тедди Уилсоном[216] — молодым пианистом, которому помогал. Он помогал защищать парней из Скоттсборо[217], в Хантсвилле он нашёл старую «расовую», т. е сыгранную и/или спетую чернокожими пластинку, которая ему очень понравилась. Исполнителем музыки на ней был неизвестный пианист, другие записи его Джон не смог обнаружить. Он пытался найти пианиста, если, конечно, тот был ещё жив, и помочь ему сделать новые. В конце концов, он нашёл музыканта, которого звали Мид Люкс Льюис[218]. Тот в то время мыл машины в гараже в Чикаго. Джон привёз его в Нью-Йорк, где Льюис быстро стал популярным исполнителем в Café Society на Шеридан-Сквер. Люкс Льюис играл в стиле barrel-house[219]. Джо Лоузи[220] в то время участвовал в Федеральной театральной программе[221] и не часто находился в квартире на Салливан-Стрит.
Джордж Антейл с Боске жили на Пятьдесят пятой улице, на Востоке. Я показывал Джорджу свои композиции, и тот исполнял их на пианино. Никогда «не заморачивался» по поводу нот: его не смущало, что он мог сфальшивить, он просто продолжал играть дальше. Однажды Гарри сказал, что на следующий день отведёт меня на выступление поэта Каммингса[222]. Вечером перед этим днём я заходил к Джорджу и сказал, что пойду слушать Каммингса. И вспомнил случай, о котором однажды рассказывал мне Аарон. На одной вечеринке Джордж играл свои композиции на пианино, а Каммингс вышел в туалет, который был прямо у гостиной. Каммингс «дождался», когда музыка на время затихла, и, распахнув дверь в ванную, именно тогда спустил воду в унитаз. Я спросил Джорджа, что он думает о поэте, и тот, не вдаваясь в объяснения, ответил: «Сукин сын».
Но Каммингс не был сукиным сыном. Он напоминал мне членов моей семьи — эксцентричных, капризных и равнодушных ко всему вокруг. В отличие от моей родни, он был очень умён и не лишён таланта, а ещё умел наслаждаться жизнью. Он отвёл меня на бурлеск-шоу, которое до этого я никогда не видел. Дело было в месте на улице Бауэри, и во время представления мы очищали от шелухи жареный арахис и поглощали его.
Я часто приходил на чай к Мюриэл Дрейпер[223]. Чаепития проходили в суматохе, гости постоянно приходили и уходили. На своём месте оставалась только хозяйка салона, сидевшая на высоком позолоченном «троне». Кому-то из гостей удавалось получить короткую аудиенцию у подножия трона, некоторым в этой чести было отказано. Постепенно мы с ней подружились, и она пригласила меня на ужин. В конце вечера после долгого разговора она сказала мне (я надеюсь, с оттенком шутки): «Ну, ты и затейник, хоть ещё зелёный!» Она использовала прилагательное devious, значение которого я до конца не понимал, но почувствовал себя, словно мне сделали комплимент. Вернувшись домой, я открыл словарь Oxford и прочитал значения этого слова: «хитрый; неискренний, нечестный, далёкий, окольный, извилистый, непоследовательный». Тогда я подумал, что Мюриэл имела в виду мою манеру рассказывать истории. Я принимаюсь за повествование с намерением просто изложить последовательно факты, однако начинаю уходить от темы, развивая другие мысли. Слушателю может показаться, что я что-то скрываю и кое-что «затейливо» утаиваю, что совершенно точно не является хорошей чертой человека, которого ты считаешь своим другом. Наверное, поэтому история, рассказанная не вполне начистоту, если человек не уверен, сколько информации стоит сообщать собеседнику, может показаться совершенно такой же, как история, от начала и до конца (из-за желания обмануть или откровенной лживости рассказчика) выдуманная.