labores) кокосовых пальм, возвышающихся над манго, бананами и лавром. Дул насыщенный запахом специй горячий ветер, но местность была не пустыней, а непроходимыми джунглями с колючками и кактусами. Пейзаж был более суровым, чем в Сахаре, растительность словно застыла и казалась более грозной, чем любая исполинская груда каменных скал.
Мы ели на рынке. Повар при нас сворачивал шеи курицам. Все деньги были в распоряжении женщин на городском рынке и, кажется, они занимались всем, только не уходом за детьми и собирательством. Часто заглядывая на веранды домов, я видел, что гамак с ребёнком качает мужчина.
Прямо перед отъездом из Нью-Йорка я за 125 долларов купил подержанный аккордеон. Инкрустированный горным хрусталём, декоративными рубинами и изумрудами. Красавец с сочным и густым звуком, как у всех аккордеонов, произведённых в Италии. По вечерам, когда мы ходили в парк, я брал его с собой. Аккордеон быстро пришёлся по вкусу жителям городка, а меня скоро стали величать Don Pablito / Ваше благородие, Павлуша. Во время вечерних прогулок нас сопровождало пятнадцать-двадцать местных жителей.
Близилось первое мая, и мы предложили помочь провести демонстрацию. Я скупил всё красное полотно в городе для транспарантов и знамён. Лозунги (по желанию «партактива») были следующими: POR UNA SOCIEDAD SIN CLASES / ЗА ОБЩЕСТВО БЕЗ КЛАССОВ и SALUDAMOS A LOS MARTIRES DE CHICAGO / ПРИВЕТСТВУЕМ МУЧЕНИКОВ ЧИКАГО. Последний лозунг был про волнения на Хеймаркете[261] (о них я и слыхом не слыхивал до приезда в Мексику). Я снял дом, и вдесятером мы несколько дней резали, клеили транспаранты и писали на них лозунги. К уже упомянутым слоганам я добавил пару собственных: MUERA TROTSKY/ «СМЕРТЬ ТРОЦКОМУ» и EL COMUNISMO ES LA RELIGION DEL SIGLO VEINTE / «КОММУНИЗМ — ЭТО РЕЛИГИЯ ДВАДЦАТОГО ВЕКА». Я хотел укрепить уже существовавшую в местных краях традицию — портреты Маркса и Ленина помещать рядом с образами Иисуса Христа и Девы Марии. Я несколько раз спрашивал об этом обычае и неизменно получал ответ: Маркс и Ленин были [святыми] для мужчин, а Иисус и Мария — для женщин. В последние дни апреля в церквях работало много женщин: они украшали алтари цветами, пальмовыми ветками и фруктами. В каждой церкви должен был пройти фестиваль с танцами и фейерверком. 1 мая на демонстрацию вышло 80 процентов жителей, и мы много километров шли по пыльным улицам. Из дверных проёмов нам махали старики с младенцами в руках. В близлежащих деревнях на демонстрацию практически никто не смотрел, поэтому мы вернулись на главную площадь, вокруг которой стояло несколько «буржуйских» домов. Участники шествия подняли вверх сжатые кулаки, но не в знак приветствия, а в знак вызова и неподчинения тем, кто смотрел на нас из магазинов и окон особняков.
После первомайской демонстрации в отель La Perla пришла делегация от местных крестьян. В составе делегации было девять мужчин, проникнутых таким безмолвным уважением, какое в силах изобразить лишь мексиканский крестьянин. От лица всех говорил только один, вежливо держащий шляпу в обоих руках. Он пробормотал: все говорят, нас прислали из столицы, чтобы научить их коммунизму, и, само собой, каждый хочет ентому коммунизму научиться, так не будем ли мы открывать школу?
Очень некстати. Тонни считал, что всё это marrant / «достало», Мари-Клэр сочувствовала «людям из низов». Я был испуган тем, что меня неправильно поняли и предлагают взять на себя ответственное дело. Пожал плечами и грустно улыбнулся: чтобы учить, нужно разрешение, а его у меня нет. «Так зачем же вас прислали?» — спросил крестьянин, бывший за главного.
«Нас не прислали из столицы», — ответил ему я, и он, кажется, поверил моим словам. Но не хотел уходить с пустыми руками и произнёс: «Вы мне одно скажите. Qué es el comunismo? / „Что такое коммунизм?“»
Я мог дать ему ответ, который удовлетворил бы меня и крестьянина, поэтому дал им несколько книг и брошюр на испанском, в том числе одну: El ABC del Comunismo / «Азбука коммунизма», но печатные материалы его совершенно не заинтересовали. Тут я понял, что никто из крестьянской «делегации» не умеет читать, а глава её был единственным, кто говорил по-испански. Он объяснил остальным на сапотекском языке то, что я ему сообщил, мы пожали друг другу руки, и они вышли на улицу.
До гватемальской границы было всего тридцать шесть часов пути на поезде. Мы решили, что перед тем, как возвращаться на север, надо бы в эту страну заглянуть. Однако близость границы оказалась иллюзорной, так как власти в Сучьяте развернули меня назад, потому что в анкете напротив слова Religion я написал: ninguna / никакая. Ко мне отнеслись подозрительно, сказали, что я должен предоставить шесть рекомендательных писем от бизнесменов из Тапачулы. В донельзя расстроенных чувствах мы вернулись в эту забытую Богом Тапачулу, где ночевали прошлую ночь. Два дня без толку потратили на попытки получить письма (почти все местные «тузы» оказались немцами и совершенно не горели желанием нам помочь). Потом мы зашли в местную штаб-квартиру профсоюзов. На третий день профсоюзы прислали нам своего человека, который поехал с нами в Сучьяту. В неприёмные часы нас провели к работнику который не только заполнил за меня анкету, но и получил на неё печать гватемальской погранслужбы. Ещё он раздобыл нам лодку, чтобы переправиться через реку Сучьята в Гватемалу. После этого мы три недели провели в этой маленькой декоративной республике и вернулись в Мехико.
Мы решили остаться жить в Мексике. Тонни не брался за кисть с тех пор, как уехал из Парижа, и чувствовал, что у него начинается творческий период. Мы устроились на пансион у американской семьи, жившей в доме Малинче (этот дом построил испанский конкистадор Кортес для своей наложницы — ацтекской женщины Малинче[262]). Исполинское здание с уймой комнат располагалось на полпути между Тлальнепантла-де-Бас и Аскапоцалько. Когда наступило лето, я получил от Линкольна Кирштайна телеграмму с извещением, что «Клипер „Янки“» будут ставить в Филадельфии, поэтому мне нужно как можно скорее возвращаться в Нью-Йорк. Сомнительная победа: я хотел услышать, как мою музыку сыграет Филадельфийский симфонический оркестр, но влюбился в пасторальное очарование местной жизни и тоскливо-величественные пейзажи. Мне очень хотелось провести здесь всё лето, слушая, как кукарекают петухи вокруг дома Малинче, но, увы, этим планам не было суждено сбыться.
Тонни с одержимостью погрузился в работу, он едва замечал нас с Мари-Клэр. Рисунки были прекрасны, тем летом он привёз в Нью-Йорк большую серию. Он рисовал гигантские полумёртвые тропические деревья, на ветках которых жили целые стада животных и племена нагих индианок. Мне эта серия понравилась даже больше, чем его марокканские рисунки, которые до этого были моими любимыми.
Я простился с Тонни и Мари-Клэр, поехал в Веракрус и сел на корабль, направляющийся в Нью-Йорк. На корабле познакомился с дамой из Нью-Йорка — членом компартии. Когда корабль подходил к Гаване, я сказал ей, что у меня в багаже осталось несколько сотен анти-троцкистских листовок для расклеивания. Она предложила провезти наклейки в Гавану под носом у Батисты[263]. Сперва говорила увлечённо, но потом замолчала, и я заметил, что её что-то тревожит. Вскоре выяснилось, что именно. «Единоличные действия без одобрения руководства запрещены», — вздохнула она.
«Ну, ты сама знаешь, как правильно себя вести», — ответил я, и больше мы об этом не говорили. Однако перед тем, как корабль сделал остановку на Кубе, она вернулась к разговору: «Я решила, что всё-таки сделаю. Можешь дать несколько?» — тихо спросила она. Я пошёл в каюту и вернулся, взяв пару десятков. Когда после отплытия мы снова встретились на корабле, она была очень довольна тем, что сделала. «Наклеила на стены государственных учреждений, — гордо сказала она. — И не подумай, что было просто».
Вернувшись в Нью-Йорк, я тут же взялся за оркестровку «Клипера „Янки“», которая должна была быть готова за нескольких недель. Кирштайн прислал мне в помощь Генри Бранта. Балет состоял из сцен на борту корабля и в портах, куда судно заходило. Я предложил Генри взять сцены на борту (в которых были начало и конец, и поэтому назывались tutti / «цельными»), а сам я занимался сценами со стоянками в порту. Таким образом мы сделали оркестровку для дирижёра Александра Смоленса[264]. Смоленс дирижировал нашим балетом наряду с «Заправочной станцией» Вирджила Томсона и «Покахонтас» Эллиотта Картера[265].
Мариан Чейс и Гарри Данхэм иногда говорили, что думают расписаться. Они постоянно были вместе, пока Гарри не уехал делать фильм про войну в Испании. Тогда Мариан начала часто встречаться с Латушем, который и привёз её на поезде в Филадельфию. Со мной на премьеру поехали моя мать и Джейн Ауэр. Всю дорогу в поезде мы смеялись, и мать решила, что Джейн — какая-то дикарка.
Тем летом я виделся с Джейн всего пару раз и хотел, чтобы она вместе с Тонни и его женой поехала в Гленору и месяц пожила в лесном домике дяди Чарльза. Но у них остался плохой осадок после поведения Джейн в Мексике, поэтому вместо неё поехала Мариан. Между нашими спальнями была дверь. Однажды утром Мари-Клэр без стука ворвалась в мою спальню и застала нас с Мариан. Хотя у меня с Мари-Клэр никогда ничего не было, она закатила истерику и несколько дней ругалась с Тонни. После возвращения в Нью-Йорк я заперся в лофте Эдвина Денби на Двадцать первой улице и писал оперу на основе либретто, которое дал мне поэт и редактор журнала blues Чарльз-Генри Форд. Опера была про то, как Денмарк Визи[266] выиграл в лотерею, купил себе свободу и отказался от идеи восстания.