Borzoi hooks. Увы, ограничения военного времени сделали книгу Джейн неотличимой от книги любого иного издательства. Критика плохо отнеслась к роману, большая часть рецензентов сочла его бессмысленным или слабым, и Джейн очень расстраивалась.
Лоренс Вейль[376] поселился в большом и приятном доме на берегу маленького озера в Коннектикуте. На соседнем участке пустовал дом. Пегги Гуггенхайм когда-то была замужем за Вейлем и, оставаясь с ним в хороших отношениях, упомянула, что могла бы снять на лето дом рядом с ним. Тот посоветовал ей даже об этом не думать: все хозяева домов с видом на озеро сговорились не сдавать и не продавать их евреям. Пегги позвонила мне и спросила, могу ли я снять дом на своё имя, после чего «пригласить» её провести в нём лето. Я ответил, что у меня плохо получается обманывать людей, но я попробую. Я пришёл в офис в районе Бродвея и пообщался с бодрым и разговорчивым сотрудником, который взял у меня чек и выписал на моё имя разрешение на аренду дома на три месяца. Пегги с Кеннетом Макферсоном[377] и мы с Джейн поехали туда на выходные. В соседнем доме остановилась Сибил Бедфорд[378] с друзьями. Все мы вместе ели много, долго и вкусно в отличной компании. После окончания сезона Пегги передала мне ключи от дома, и я вернул их в офис, в здании в начале Бродвея.
Пегги и Кеннет купили два совершенно одинаковых, стоящих впритык друг к другу дома в районе Пятидесятых улиц на востоке Нью-Йорка. Каждый из них на последнем этаже своего дома устроил гостиную для светских вечеров. Когда они устраивали общие приёмы, то открывали большую двойную дверь, и две комнаты превращались в одну. На нижних этажах дома не соединялись. Чтобы люди не скучали в ожидании лифта на первом этаже, Пегги попросила Джексона Поллока[379] разрисовать стены комнаты картинами. Однажды днём мы возвращались с ней с ланча и застали Поллока в задумчивости стоящим в окружении банок с краской и рассматривающим только что выполненный на стене рисунок. «Потрясающий человек», — тихо произнесла Пегги, когда мы зашли в лифт.
Пегги хотела выпустить серию альбомов современной музыки как искусства, под названием «Записи искусства этого века» / Art of This Century Recordings. Первым альбомом она хотела издать мои произведения. Тогда в городе был известный французский флейтист, и через Вирджила я попросил его разучить мою сонату для флейты, законченную мной за одиннадцать лет до этого и никому неизвестную. Пегги уговорила Макса Эрнста нарисовать обложку, альбом выпустили и вскоре он продавался на столе при входе в её галерею.
В октябре я взял отпуск и отправился в Вермонт навестить Джейн. Мы никогда не бывали в Канаде, и нам было интересно посмотреть, как идёт жизнь по другую сторону границы, поэтому мы на поезде отправились в Монреаль. Мы смотрели в окно и читали, и Джейн не казалось нервной, и лишь потом я обратил внимание, что Джейн слишком часто заказывала виски. Она выпила слишком много, и когда мы сошли из поезда в Монреале, вышли в главный зал вокзала и доехали до конца эскалатора, она потеряла сознание. Мне помогли уложить её на скамейку и найти такси. Она пришла в себя в отеле и совершенно не помнила, что с ней произошло.
В Монреале оказалось скучно, но Квебек был похож на Францию, хотя французский язык, на котором говорили местные, был ни на что не похож. Например, в отеле кинокартины на английском языке называли vu aingla. Меня тешила мысль, что такой для Америки «чужеземный» край расположен так близко от Нью-Йорка, и добраться можно на поезде. Когда я вернулся назад, Нью-Йорк показался мне уже не таким мрачным, разливающим свой яд по моей крови местом, потому что я знал, что Квебек рядом.
Элеонора Рузвельт замолвила за Латуша словечко, он получил паспорт и уехал в Конго, где прожил год и написал сценарий документального фильма об этой колонии. Потом Латуш неожиданно вернулся в Нью-Йорк вместе с Андре Ковином[380] — снявшим эту картину бельгийским оператором. Я согласился написать музыку для фильма. Картину оплачивало бельгийское правительство в изгнании, и денег у них хватало. У меня были сомнения этического плана, стоит ли мне связываться с колониальной пропагандой, потому что в картине не было и намёка на то, что Конго может стать независимым государством. Жителей Конго, мол, и так всё устраивало, они были счастливы, работая на бельгийцев (или: с бельгийцами), и вообще это была величественная, таинственная и прекрасная страна, где жизнь так и била ключом. Занавес. Но потом, когда Пол Робсон[381], сказал мне, что будет в фильме читать текст за кадром, я почувствовал себя немножечко лучше.
Ковин вернулся в Конго и принялся присылать мне авиапочтой целые партии пластинок с местной музыкой. Я попробовал написать что-то, похожее на музыку пигмеев, где каждый исполнитель производит только одну ноту, но играет её в каком-то постоянно повторяющемся ритмическом рисунке. Такой музыкой сложно дирижировать (с чем мы столкнулись во время записи), но, в конце концов, получилось, что звучало сносно. После окончания работы над картиной бельгийцы устроили закрытый показ в Музее современного искусства. На мероприятие я пригласил отца с матерью, а после него мы пошли в квартиру Пола Робсона, чтобы отметить такое событие. Робсоном стали беззаветно восхищаться и папа и мама. Что не мешало им задаться вопросом: «Но почему он должен жить с белой женщиной?»[382]
Оливер Смит хотел познакомить меня с маркизом де Куэвасом / de Cuevas, который неожиданно получил кучу денег и хотел создать балетную труппу. Я приходил на несколько вечеринок в доме маркиза. Он оказался большим оригиналом из прошлой эпохи, в длинном плаще и при всех делах. У него была чудесная, написанная Дали на слоновой кости миниатюра, вставленная в тяжёлую золотую оправу. Маркиз показал мне миниатюру и признался, что хотел бы, чтобы Дали и я участвовали в балетном проекте, потому что, по его мнению, мы прекрасно дополняем друг друга. Замысел меня заинтересовал, главным образом потому что между собой и Дали я не видел ничего общего. Впрочем, позднее я понял, что маркиз не верил ничему из того, что сам говорил. Несколько раз я приходил к нему на ланч. Маркиз готовил сам, и после еды я играл ему свою музыку на пианино или ставил пластинки со своими произведениями. Маркиз постепенно приходил к пониманию того, как должна звучать музыка в балете. Он сказал, что нащупал её, выбрав стихотворение Верлена: Dans un vieux parc solitaire et glacé / «В покинутом парке, печальном, пустом»[383]. Маркиз сообщил об этом находившемуся в Европе Дали, который начал присылать эскизы, из которых мне показывали только одну зарисовку декораций. Это был выполненный в манере Бёклина[384] рисунок с изображением сада с высокими и мрачными кипарисами в тумане.
Eso es! / «Вот оно! — воскликнул маркиз, судорожно ударив ладонью по рисунку (он и сам говорил, что был человеком страстным). — Всё именно так и будет, положим на твою призрачную и сладкую музыку, это создаст ощущение навсегда потерянного времени. Вот такой будет душа нашего балета».
Я заключил с ним контракт, написал музыку и сделал оркестровку. Потом на месяц улетел в Мексику, надеясь съездить в Мансанильо, где до этого ещё не был. Я думал, что удобнее всего добраться туда можно было бы из города Гвадалахара на самолёте. Когда я увидел в аэропорту крошечный самолёт Panini, я тут же пожалел о том, что выбрал такой маршрут. Кроме пилота, в кабине было место только для двух пассажиров. Механик раскручивал пропеллер, чтобы запустить двигатель, но как только тот заработал, лобовое стекло залило толстым слоем машинного масла. Когда масло вытерли, мы взлетели и пролетели над вулканом Колима к тихоокеанскому побережью. Под Мансанильо горы начинаются сразу после узкой прибрежной полосы. Самолёт снизился, и пилот увидел, что по территории аэродрома носятся лошади. Но других мест для посадки не было, поэтому мы приземлились среди лошадей.
В Мансанильо я нашёл и заселился в хороший отель на пляже Сантьяго де Колима. У владельца отеля был грузовик с открытым кузовом, и я подумал, что нам на нём было бы здорово заехать в джунгли.
В один прекрасный день я убедил владельца отеля проехаться со мной и его братом по дороге, ведущей в джунгли. Когда дорога закончилась, мы пошли по узкой тропинке, проложенной в густой чаще. Вдруг у себя под ногами я увидел часть туловища питона, голова и хвост которого скрывали листья. Питон лежал, не шевелясь. Владелец отеля застонал от отвращения, поднял ружье и несколько раз выстрелил. Когда мы несли питона назад в грузовик, то встретили очень немолодого индейца с маленький седой бородой. Старик посмотрел на питона и произнёс: «Грех было его убивать». Я был в принципе с ним согласен, но было интересно, почему старик так считал (он уже ушёл). Владелец отеля объяснил, что индейцы считают, что не надо убивать змей. Явно этому питону не хотелось умирать.
Во время нашей поездки назад, в отель, питон забился под отслоившуюся от кузова доску. Мы решили, что кожа питона достанется мне, так как я чуть на него не наступил. Получалось, я и должен был им заниматься. Чувствовал себя идиотом, с трудом вытаскивая питона из кузова. Змея цеплялась за всё, что только можно под полом кузова грузовика. Мы на время оставили питона в покое и потом уже легко его вынули. На следующий день владелец отеля начал дубить для меня кожу. Спустя два или три дня дубление прервалось, потому что я улетал в Уруапан. «Всё почти готово, — сказал мне владелец гостиницы. — Держи кожу на солнце, и она высохнет». Я последовал его совету и в Уруапане растянул кожу между двумя стульями на веранде.