[479], на что Абделькадер сказал: Le pauvre. Il n'a pas eu de chance / «Бедняга. Ему не повезло».
«Ягуару» во время его первого путешествия пришлось непросто: машина проехала сотни километров на каменистым просёлочным дорогам на юге Марокко, переезжала вброд речки, её вытаскивали из зыбучих песков, в которые мы угодили сразу, как попали в алжирскую Сахару. Мы даже пережили двухдневную песочную бурю, во время которой почти всё время простояли, потому что радиатор закипал, как только мы проезжали около километра. Путешествие по пустыне продолжалось три или четыре месяца. Все эти месяцы, куда бы мы ни приезжали, я продолжал работу над романом. Нашего водителя звали Темсамани. Может, для здешних краёв можно было найти водителя получше. Он испытывал презрение к местной дремучести (а кто ещё, по его мнению, мог тут жить?), иногда не особо им скрываемое. Может, из-за его похожей на военную униформы и начищенных ботинок с обмотками, но местные не возражали, что к ним относились свысока.
Несколько недель назад по пути в Танжер мы заехали в Фес, и я получил весточку от Джейн. Она хотела уехать из Парижа и предлагала мне забрать её на французской границе. Я оставил Брайона в Танжере, а с собой в поездку пригласил Ахмеда Якуби. Каждый раз, когда во время езды по Испании рядом с нашим автомобилем появлялись свиньи, Темсамани останавливал машину, они с Ахмедом вставали, дико махали руками и кричали. Испанские крестьяне не понимали, что происходит, и слегка пугались. Недобрая память о маврах как ворах и насильниках из времён вторжения Франко была ещё свежа[480], поэтому крестьяне не были к нам расположены.
В соборе Кордобы у нас могли бы быть большие неприятности. Мы вошли в собор, и Ахмед с Темсамани умылись святой водой в тазу у входной двери и прополоскали рты. Потом они прошли вглубь здания и принялись пускать ею струйки изо рта друг в друга. Я быстренько их вывел, пока к нам не подошёл ризничий, который наблюдал за их проделками из другого конца церкви.
Личная охрана Франко, как всем известно, состояла из нескольких сотен риффийцев — представителей одного из племен проживающих в Марокко берберов, и они (по крайней мере, ещё в 1951 году) квартировали в деревне Эль Пардо. К резиденции Франко сложно подойти близко, потому что вокруг неё ездят всадники, которые отгоняют людей как можно дальше. Когда мы проезжали деревню, Темсамани обратился к солдатам на берберском языке, назвав их братьями и благословив их. Крыша кабриолета была наполовину закрыта, поэтому солдаты не видели меня на заднем сиденье. Охранники видели лишь Темсамани в форме и фуражке с козырьком, и Ахмеда в джеллабе и тюрбане, поэтому нас пропустили прямо к резиденции Франко. Потом нас пригласили на кускус, и к нему подали чай с мятой и киф. Мы продолжили двигаться в сторону Мадрида в благостном состоянии души. Мне хотелось показать марокканцам картины Босха в Прадо. После этого, когда Ахмеда спрашивали, кто его любимый художник, он неизменно отвечал: «Босх». В соборе города Бургос мы прослушали мессу. Ахмеду понравилась музыка, Темсамани музыка и обряд показались совершенно пустыми. В Сантильяна-дель-Мар мы пошли в пещеру Альтамира[481]. Изображения животных были прекрасны, но мысль, что они были нарисованы 18 000 лет назад, с трудом укладывалась в голове.
Мы с Джейн были в прекрасной форме и нескрываемо тешили себя тем, что снова оказались в Париже. Несколько дней мы провели в Сан-Себастьяне и потом неторопливо двинулись на юг. Каждый раз, когда я садился за руль вместо Темсамани, Джейн жаловалась на то, что я гоню. Она продолжала ныть, пока Темсамани не пересаживался на кресло водителя. Мне кажется, Джейн не верила, что я хорошо умею водить. Она сама говорила, что всегда знает, что я думаю, поэтому у неё было ощущение, словно она сама сидит за рулём, и именно поэтому она не могла расслабиться. Мы влюбились в город Убеда и сухие, пшеничного цвета окружающие его холмы. Три недели мы вчетвером прожили в гостинице Parador del Condestable Davalos, после чего поехали в Гранаду.
Мы с Джейн впервые стали вместе жить в танжерском доме. Джейн каждый день рано утром начала ходить на рынок. Я спал, приходил Темсамани, и они пешком направлялись через Медину в Гранд Сокко, чтобы купить продукты. Я вставал, варил кофе, который брал с собой в кровать, и работал где-то до полудня. Роман был ещё далёк от завершения. Я хотел писать последние главы в городе Шауэн / Xauen, что и сделал. Это необыкновенно красивый город, и ночную тишину в номере отеля нарушало лишь кукареканье петухов, доносившееся с противоположной стороны долины. В Шауэне я значительно продвинулся в написании романа, и результат стал мне больше нравиться. Прошло два года с тех пор, как я начал его писать. Приезжал Ирвинг Тальберг младший[482] и три дня провёл со мной в городе. Мне кажется, он почувствовал, как ему повезло присутствовать на ритуале суфийского ордена джилала[483]. Ритуал выполнял марокканец-джилалит из Атласских гор. Он вначале посидел с нами, а потом вошёл в транс. Во время танца он резал себя, его лицо и руки были в крови, которую слизывал с пальцев. Это был впечатляющий ритуал, во время которого не было произнесено ни слова.
Иногда на выходные в Шауэн приезжала Джейн. Ей иногда писали Рут Гордон[484] и Гарсон Канин[485], которые хотели поставить её пьесу «В летнем домике». Вскоре Джейн уехала в Нью-Йорк. Пьесу так и не поставили, но в том сезоне было две других постановки: одна режиссёра Джаспера Дитера[486] в театре Хеджгроу, другая — в Анн-Арборе с Мириам Хопкинс[487] в главной роли. Пока Джейн не уехала из Танжера, я вернулся туда, немного пожил с ней и закончил роман «Пусть льёт».
В декабре я провёл месяц в Тетуане в отеле Dersa. В отеле жил Ахмед Якуби, а Роберт Раушенберг[488] остановился неподалёку. Однажды вечером Ахмед угостил Боба с приятелем сильнейшим маджуном, заранее не объяснив, что это такое. Препарат пришёлся им по вкусу, они щедро намазывали его на крекеры и запивали горячим чаем. Уже из отеля Dersa они ушли сильно не в себе. Потом мы пошли проведать их в Hotel Bilbao. Поднялись по тёмной лестнице и остановились у двери номера Раушенберга (оттуда раздавались стоны). Решили, что от прихода нашего «приход» у Раушенберга слаще не станет (разве что наоборот), и, тихонько спустившись вниз по лестнице, вышли на улицу.
Однажды в Гибралтаре в окне турагентства я увидел рекламу: поездка в Бомбей в каюте первого класса за восемь фунтов. Почему так дёшево? Ответ прост: рейс выполнял корабль Batory польской компании Ocean Lines. Той зимой я не планировал ехать в Индию, но тут возникло заманчивое, да и выгодное предложение. Съездить в Индию было почти что дешевле, чем остаться в Марокко. Я решил свозить Ахмеда Якуби из центра Феса в самую настоящую Индию и посмотреть, что из этого получится.
Ему понравилось путешествие по морю, да и мне тоже. Еда и сервис были удивительно хорошими. В туристическом классе ехала труппа из тридцати чёрных американских танцоров, выходивших в купальных костюмах на палубу репетировать. Из Нью-Йорка они везли с собой марихуану, которую вскоре стали предлагать капитану. Стараясь их не обидеть, капитан дал понять, что не одобряет подобный буржуазно-упадочнический стиль жизни. Он казался несколько ошарашенным тем, что подобные пороки привились у «подневольного класса».
Ахмед не был подготовлен к индийским реалиям, поэтому был пуще меня шокирован картиной того, как толпы людей, лишённых крова, едят, спят и испражняются повсюду на улицах Бомбея. Индусы казались ему совершенно безумными существами с какой-то другой планеты. Индийские мусульмане, знавшие по-арабски только шахаду[489], которую они декламировали, чтобы доказать, что являются «правоверными», казались Ахмеду не многим лучше. Индия, должно быть, неприятно поразила его, представ местом недобрым и враждебным. Не раз я слышал, как в соседней комнате Ахмед во сне кричал: Fiya l khafouf! / [араб.] «Мне страшно!»
Мне понравился отель в Аурангабаде, где мы остановились. Владелица отеля, англичанка, была последовательницей «христианской науки» и дала мне несколько номеров их журнала Monitor. Она также упомянула, что мой соотечественник, некий мистер Монахан должен через нескольких дней приехать и заселиться. «Он очень известный виолончелист», — уверяла она меня. Я ответил, что никогда не слышал его фамилии, хотя уехал из Америки несколько лет назад, и он мог стать популярным в моё отсутствие. «Нет, он уже много лет популярный», — сказала она.
Через несколько дней приехали «мистер и миссис Монахан» и поселились в соседнем номере. Этот «Монахан» начал музицировать.
Ахмед моментально вынул марокканскую lirah — пастушью тростниковую флейту и заиграл. Музыка из соседнего номера прекратилась, и послышались приглушенные звуки недовольных голосов. Но как только начинала звучать скрипка, Ахмед вторил ей на своей lirah. «Мистер Монахан» ушёл вглубь номера и закрыл дверь, чтобы ему никто не мешал. Я надеялся, что не встречусь с музыкантом на веранде, и не придётся обсуждать с ним этот казус. Во время сиесты где-то в отеле послышался женский голос, кричавший: «Yehudi! / Иегуди!» Тут я понял, что это Иегуди Менухин[490]. «Ты слышишь, как нехорошо жена мужа называет? — спросил Ахмед. —