Я отправился в Велигама. План был очевиден: перебраться на маленький остров Тапробана. Фотографии из альбома Дэвида Херберта всё ещё были свежи в моей памяти. Свирепого вида мужчина со ртом, превратившимся в кроваво-красную рану от бетеля[496], встретил меня у ворот в конце причала и, пробормотав несколько неразборчивых фраз и положив в карман две рупии, отпер ворота. Восьмиугольный дом стоял на возвышении в центре этого миниатюрного рая. Вокруг домика был сад, дальше — лес и, наконец, волны прилива с Индийского океана. Хозяин дома по имени Джинадаса, заводчик скаковых лошадей, владевший каучуковой плантацией, иногда проводил на Тапробане выходные и не хотел её сдавать. Я всё-таки попросил мистера Триммера следить за ситуацией и дать мне знать, если что-то изменится. После смерти графа де Мони-Тальванде остров покупали и продавали три или четыре раза, но ни один из покупателей, включая мистера Джинадаса, не приобретал его, чтобы на нём жить. Я решил, что это может сыграть мне на руку: раз остров воспринимают местом для увеселения, а не для постоянной жизни, увеличивало шансы на то, что его вдруг возьмут и сдадут мне.
Чтобы вернуться в Европу до начала муссонов, мы отплыли на норвежском грузовом судне Tai Yang, которое направлялось из Рангуна в Осло. На борту я познакомился с миловидным плодом любви запада и востока, Мерсией, в которой текла ирландская и малайская кровь. Она везла в Базельский зоопарк несколько рептилий и «четверолапых зверушек» (в числе которых была одиннадцатилетняя самка носорога по кличке Джой, жившая в клетке из бамбука на баке). Девушка договорилась с норвежскими матросами, что те будут регулярно кормить и мыть зверину. Каждое утро повар варил для носорогини огромный чан овсянки, и я часто смотрел, как она ест. Один из матросов забирался внутрь, а другой передавал ему ведро с кашей. Овсянка улетала в воздух из обеих челюстей пасти и падала куда попало, когда она ела, радостно помахивая хвостом.
Муссоны начались, ещё когда мы не успели пересечь даже половину Аравийского моря, и бедняжке с носатым рогом пришлось неделю терпеть: волны окатывали её при каждом сильном крене судна. Мерсия переживала, что солёная морская вода может повредить её шкуру, и умоляла матросов обливать носорога из шланга пресной водой. Те ответили, что это дохлый номер, и отказались.
Однажды утром выяснилось, что по меньшей мере дюжина больших ящериц каким-то непонятным образом выбрались из своего загона на баке. Моряки начали ловить их, на что ушло несколько часов. Мерсия была в возмущении, она считала поведение моряков саботажем. Сами моряки тоже были не рады, потому что поймать даже двухметровых ящериц в тесном трюме было очень сложно. Когда мы дошли до середины Красного моря, норвежцы объявили, что категорически отказываются дальше возиться с Джой. Мерсия поднялась на капитанский мостик увидеться с пожилым командиром судна. Он заявил, что с самого начала был против того, чтобы брать носорога на борт, но сразу добавил, что поскольку она заплатила за проезд животного, он доставит его в Геную. При этом, заявил капитан, ему побоку заключённые договорённости её с членами экипажа, и он плевать хотел, ест носорог или голодает. Мерсия вернулась с капитанского мостика разъярённой и подавленной. Тут Ахмед сказал, что будет кормить Джой овсянкой каждое утро, а потом поливать её из шланга. Он исправно делал это, пока мы не добрались до Хайфы, после этого норвежцы передумали, перестали бунтовать и снова стали заниматься носорогом.
На пристани в Генуе нас встретил Альберт Ротшильд и отвёз в свой дом на берегу озера Орта, чтобы мы провели там пару недель. Там уже рисовал картины Брайон Гайсин, а брат Альберта Ханс Рихтер[497] (он снял фильм «Мечты, которые можно купить за деньги»[498]), снимал другую ленту, по его словам, шахматную партию. Одна сцена должна была называться «Средняя Игра» / The Middle Game, и он хотел, чтобы мы с Ахмедом в ней сыграли, а я ответил согласием. Из Орта мы поехали в Венецию, где остановились у Пегги Гуггенхайм в Палаццо Веньер дей Леони / Palazzo Venter dei Leoni.
В первое утро после завтрака Пегги прислала слугу сообщить, что она на террасе. Я пришёл первым и обнаружил, что она загорает голой. «Ты не возражаешь?» — спросила Пегги. В этот момент в дверях появился Ахмед, и, увидев Пегги, застыл. Он с таким в жизни раньше никогда не сталкивался. «Нам лучше спуститься вниз, верно?» — пробормотал он.
«А, так я его смутила? — воскликнула Пегги. — Скажи ему, пусть выйдет. Сейчас накину халат». Ахмед кое-что бурчал. «Он считает неправильным, когда женщины сидят голыми перед незнакомыми людьми», — перевёл ей я, упуская кое-какие пассажи и «определения» из речи Ахмеда.
«Как странно. Ты хочешь сказать, что там, откуда он родом, так не принято? Я уверена, там тоже так делают. Расскажи нам, как там жизнь, Ахмед?»
По просьбе Пегги, Ахмед несколько раз брался за приготовление разных марокканских блюд, заставляя всех работников на кухне носиться в поисках трав и специй на другую сторону Гранд-Канала. Пегги собиралась сыграть в фильме Рихтера, после чего она планировала отправиться в Индию, чтобы встретиться с махараджей[499]. Я спросил её, с каким именно махараджей, но она не уточнила, ответив: «Да с любым, какая разница?»
Потом мы отправились в Мадрид, чтобы организовать выставку рисунков Ахмеда в Galeria Clan. Они продались очень хорошо. Часть полученных денег Ахмед потратил на покупку коробки с коллекцией из более чем ста рисунков Клее, которые потом клал на ночь под подушку, чтобы понять их лучше, чем это можно сделать глазами. Его более крупные работы были в Нью-Йорке, где Бетти Парсонс всё-таки решила выставить их, несмотря на предупреждения Дюбюффе.
Пока я был в Мадриде, пришла телеграмма от мистера Триммера. В ней говорилось, что, если я не стану тянуть, смогу купить остров Тапробана. Без каких-либо колебаний я вышел из отеля Palace и поспешил на почту, чтобы отправить телеграмму в Нью-Йорк с просьбой перевести деньги на Цейлон.
Теперь, когда остров принадлежал мне, я хотел поехать и посмотреть, каково там спится. В любом месте решающим критерием, сгодится ли оно мне для жизни, является качество моего сна. Но в тот момент не могло быть и речи о поездке на Цейлон. Планировалась новая постановка пьесы Джейн «В летнем домике». На этот раз ставили пьесу на Бродвее, и я должен был находиться в Нью-Йорке, чтобы писать партитуру. Я решил попробовать югославское пароходство, так как его рейсы отправлялись прямо из Танжера, а не от европейского побережья. Как выяснилось, это был не самый лучший способ пересечения Атлантики. Ханс Рихтер находился в Нью-Йорке и вскоре должен был быть снять сцену с Ахмедом и мной для своего фильма.
Я написал музыку для пьесы «В летнем домике» и, оставив Ахмеда с Либби, поехал с Джейн в Вашингтон, где мы репетировали и сделали прогон перед премьерой. Джудит Андерсон[500] и Милдред Даннок[501] были великолепны, но режиссура хромала, а в самом сценарии было пара непонятных мест, которые нуждались в разъяснении. Новый год мы встретили в Нью-Йорке с Джудит. Оливер Смит и Роджер Стивенс[502] считали, что режиссёра нужно поменять, и когда мы приехали в Бостон, режиссёром сделали Хосе Куинтеро[503], ему не без труда удалось наладить постановку. Джейн быстро подправила текст, вычеркнув длинноты, и написала новую сцену для Милдред Даннок. Я был и поражён тем, что эти доработки были сделаны за ночь, и несказанно рад, когда увидел, как хорошо Милдред играет.
Либби очень помогла организовать серию выставок Ахмеда в городах на востоке США, от Нью-Йорка до Кливленда. Джейн и я жили у Либби, как правило, в её доме в Коннектикуте, когда премьера пьесы прошла в Нью-Йорке. Весной приехал Ханс Рихтер и снял сцену для картины, которую он теперь называл «8 x 8»[504]. Артур Голд и Роберт Физдейл получили деньги на заказ произведения для следующего концерта. Они попросили Джеймса Скайлера[505] написать текст, а меня — сочинить на его основе кантату для четырёх женских голосов, двух фортепиано и перкуссии. «Йерма» была готова лишь наполовину, и я не притрагивался к ней давно. Работа над новой музыкой могла бы избавить меня от чувства вины за то, что я сдался, бросив творческие «тяжбы» с «Йермой». Оставив Джейн и Ахмеда у Либби, я поспешил обратно в Танжер и взял в аренду пианино.
Глава XVI
Я провёл весну в Танжере, перекладывая на музыку текст Скайлера, путешествуя по Марокко и посещая религиозные праздники. Я никогда не утруждал себя получением водительских прав, но за две недели жизни в Шауэне стал в одиночку часто выезжать в западный Риф на своём «Ягуаре». Удивительно, но меня ни разу не остановила полиция.
В начале лета я получил телеграмму от Теннесси Уильямса и отправился на машине в Рим. Сменяя друг друга, мы с Темсамани проехали через Испанию и Францию. Ахмед, который незадолго до этого вернулся из Нью-Йорка, сидел сзади, играя на флейте и распевая до самой Барселоны, где, получив отказ в транзитной французской визе, он вылетел прямо в Рим. В Италию я приехал, так как Теннесси договорился, что я напишу диалоги для фильма, который хотел снять Лукино Висконти. Действие картины должно было происходить во время австро-итальянской войны в середине XIX века.
Висконти оказался человеком большого обаяния и обходительности. После того, как я шесть недель пробыл у него на жаловании и