Джейн слышала, что в Лиссабоне есть хорошие врачи. Мы полетели туда. Лиссабон был дождлив и хмур. Повсюду дули холодные ветра. Дрожа от холода, мы проводили всё время, отсиживаясь в диковинных маленьких кондитерских, которых тут было так много. Настал день, когда мы поднялись на борт старинного судна пароходства Royal Mail Line, направлявшегося в Буэнос-Айрес, и высадились в Фуншале на Мадейре. Мы провели там месяц или около того и могли бы остаться дольше (хотя всё время лил дождь), потому что нам там нравилось. Но срок действия паспорта Джейн истёк, и ближайшим местом, где этот вопрос решался, было американское посольство в Лиссабоне. Там нам сказали, что новый паспорт мог быть выдан Джейн только с одобрения Федерального Бюро расследований. Мы ждали ответа почти три недели. Пришёл отказ. Затем Джейн сообщили, что она должна немедленно уехать в Соединённые Штаты. Из документов у неё была только бумага, которую посольство выдало ей вместо старого паспорта.
Когда мы с Теннесси, обмениваясь телеграммами, выяснили, что он встретит её в аэропорту Нью-Йорка, я посадил Джейн в самолёт авиакомпании TWA, и она улетела. Несколько недель спустя Либби Холман написала мне, что её адвокату удалось добиться для Джейн получения нового паспорта. Новые звенья на цепочке абсурдных проблем, тянувшейся за нами обоими из-за того, что в 1938 и 1939 годах мы были связаны с компартией США.
Я пробыл в Португалии всю весну. Морис Гроссер приехал рисовать, и мы поехали в Албуфейру — рыбацкий порт, где не было туристов, и там сняли дом с намерением остаться на лето. Совершенно удивительно, но Либби удалось дозвониться мне туда. Она просила меня вернуться в Нью-Йорк для постановки «Йермы». Буквально за день до её звонка внеся арендную плату за дом, мы с некоторым сожалением уехали. Морис отвёз меня в Лиссабон. Он не хотел жить в доме в Албуфейре один. Я дал ему ключи от своей квартиры в Танжере, и он провёл лето в Марокко, а не в Португалии. Без особой охоты я уехал в Нью-Йорк.
По телефону Либби сказала мне, что срочно нужна ария для Роуз Бэмптон[536], которая должна была сыграть то, что до тех пор считалось второстепенной ролью. Большую часть недели, за которую корабль пересекал Атлантику, я потратил на поиск и перевод подходящего текста Гарсиа Лорки, который нашёл в поэтическом сборнике Romancero Gitano / «Цыганское романсеро»[537].
Пьесу начали репетировать за несколько недель до моего приезда. Вскоре после того, как я добрался до Нью-Йорка, я столкнулся на улице с Карлом Ван Вехтеном[538], и мы договорились встретиться на следующий день. Во время обеда Карл спросил меня, есть ли кто-нибудь, с кем я хотел бы встретиться. «Встретиться? — переспросил я. — Что ты имеешь в виду?» «Ну, кто-нибудь, кого ты не знаешь, но с кем хотел бы познакомиться?»
Незадолго до этого в Лиссабоне я прочитал и был впечатлён сборником рассказов под названием Color of Darkness / «Цвет тьмы», который прислал мне Джеймс Лафлин. Я сказал фамилию и имя автора сборника имя автора, Джеймса Парди[539]. «Приходи в среду вечером в семь», — сказал Карл. Я пошёл, и там был Парди, сдержанный и непритязательный человек, который мне сразу понравился. Карл фотографировал весь вечер. Это был последний раз, когда мы с ним виделись до его смерти.
Чтобы доставить актёрский состав «Йермы» в Денвер, арендовали самолёт. Постановщица Ангна Энтерс[540], как и я, предпочла добираться поездом, и мы поехали вдвоём, не по воздуху. Оркестр в Денвере был жалкий. Затем мы отправились в Итаку, где инструменталисты были лучше, но не так хороши, как мне хотелось бы. Как всегда, на репетиции оркестра отводилось мало времени. Почти сразу, как только танцоры и актёры слышали, что вступили музыканты, они принимались выполнять на сцене выученную программу. Дефицит чёткой организации в постановке компенсировался тем, что все члены труппы были преданы Либби, но этому проекту успех явно не грозил.
Мать Джейн была на открытии в Итаке, мы планировали найти подходящий дом отдыха, где Джейн могла бы восстановить силы за нескольких недель. Сама Джейн была категорически против этой затеи, но вместе с тем её всё больше беспокоило то, что она стала постоянно путать слова. В больнице Lenox Hill с ней ежедневно проводили уроки чтения, которые она сочла бесполезными. Её мать в конце концов остановила свой выбор на Нью-Йоркской больнице, где Джейн и провела следующие три месяца. Словно чтобы развеять меня, Хосе Феррер пригласил меня в Голливуд, чтобы я написал музыку к картине «Эдвин Бут». Пришлось лететь, но, по крайней мере, в самолёте мне дали настоящую кровать с простынями и одеялами (ещё одна такая же кровать в самолёте досталась Гарри Белафонте[541]).
За тот месяц, проведённый в Голливуде, я понял, как же сильно изменилась жизнь в Соединённых Штатах. Я едва улавливал сходство между тем, как люди вели себя сейчас, и тем, как было раньше (по моим воспоминаниям). Я чувствовал, что нахожусь среди, поистине, крайне причудливой культуры. Возможно, одной из самых своеобразных за все времена. Большой кабриолет подъехал к обочине, когда я шёл по улице, и сидевшие внутри молодые люди окликнули меня: «Эй, чувак! Есть доллар на бензин?» Я сказал: «Простите, нет». Они посмотрели на меня как солдат на вошь и поехали дальше. Однажды воздух стал матово-мутным и стало невозможно дышать. Газеты пестрели заголовками о новом феномене, названном в них смогом. Старые джазовые мелодии двадцатых годов звучали вперемешку с ритмами danzon[542] и болеро. Цивилизация, определённо, начала движение вспять и стала пожирать самое себя. Однажды вечером я сорок пять минут сидел за письменным столом, беседуя с Оскаром Левантом, а уже на следующий вечер наблюдал за нашей встречей по телевизору во время ужина с китайскими блюдами в доме Гершвина. Это было и ужасно и завораживающе. В душе я не сомневался в правоте тех, кто мне твердил, и всерьёз, и шутя, что Лос-Анджелес — это город будущего. Казалось, в этом нет никаких сомнений.
Вернувшись в Нью-Йорк, я однажды пошёл с Гором Видалом к Чендлер Коулзу[543], где впервые почти за двадцать лет увидел Одена. Мне было сложно сказать, забыл ли он обстоятельства нашей последней встречи, когда в ярости выбежал из дома на Миддл-стрит. Среди гостей был Джек Керуак. Мы с Гором поехали с ним в квартиру в Гринвич-Виллидж. Весь вечер Джек налегал на пиво. Когда мы выходили, он вручил мне экземпляр своей повести «Подземные» в мягкой обложке, на котором написал: «Полу — в ком и подавно нет фуфла»[544]. Когда потом Джейн вышла из больницы и увидела книгу с надписью, она спросила: «Они все там на Селина[545] что ли подсели?»
Едва мы с Джейн устроились в Танжере, как пришла телеграмма от Шерил Кроуфорд, которая ставила новую пьесу Теннесси «Сладкоголосая птица юности»[546] и просила написать к ней музыку. Я согласился написать музыку и быть в Нью-Йорке через шесть недель. Затем сделал то, что уже мне было привычно в Танжере — поискал отдельный дом, где можно было поставить фортепиано. На этот раз я нашёл маленькую квартирку на крыше здания в центре европейского квартала. Взял в аренду в местном магазине фортепиано непритязательный инструмент Erard[547] с резким и пронзительным звуком и принялся за работу. Ноты большей частью написал ещё до того, как я сел на корабль, остаток — за пианино в танцевальном зале на судне Satumia (ночью, когда все спали, и зал пустовал).
Когда я приехал в Филадельфию, постановку «Сладкоголосая птица юности» уже давно репетировали. Казан[548] хотел, чтобы, чтобы я ещё написал музыку для некоторых сцен Пола Ньюмана. Мы стали записывать музыку в студии. Я всегда был противником записи или какого угодно усиления сценической музыки в театре. Я хотел, чтобы звук создавали живые музыканты, но на этот раз решил попробовать и писал музыкальную партию, рассчитывая на микрофон. Премьера пьесы прошла в Нью-Йорке, и к счастью, обошлось без обычных проблем, которых не избежать, если используешь живой оркестр.
Писатели-битники, а особенно Берроуз, Гинзберг, Корсо[549] и Керуак были тогда необыкновенно популярны. В Нью-Йорке я остановился в доме на Шестьдесят первой улице у Либби, которая недавно подружилась с тремя высокопоставленными чиновниками из находившегося за углом советского консульства. Она предложила устроить ужин с участием русских и битников. Вечер начался довольно приятно: икра, водка, и на столике около камина хьюмидор, полный сигарет с марихуаной (косяки, собственно, не были заявлены хозяйкой, их со щенячьим восторгом обнаружил Питер Орловски, которого Аллен привёз с собой). Затем Аллен предложил русским открытую коробку, недвусмысленно пояснив, что там лежит. Хотя все три функционера были одинаково грозными на вид, видимо, одному было поручено решать за всех. Он взял сигарету и положил себе в карман, сказав, что выкурит позже. Потом нахмурился и спросил, правда ли, что марихуана запрещена законом. Аллен настойчиво дал ему понять, что именно поэтому и нужно не только самому курить марихуану, но и поощрять других к её употреблению[550]. Как только мужчина всё понял, на его лице застыла маска неодобрения. С этой минуты или чуть позже у советских дипломатов появилась явная тенденция жаться поближе друг к другу.