Random House. В результате два издания путевых заметок под названием Their Heads Are Green / «У них зелёные головы» вышли в Нью-Йорке и Лондоне приблизительно одновременно.
Сухой сезон в Марокко настолько красив, что я ни в коем случае не хочу проводить его в городской квартире. Я хочу выбраться туда, где слышны цикады и шум ветра в листве. В 1962 году в Танжере всё ещё ощущалась нехватка арендаторов домов и квартир. Можно было в любое время выйти на улицу и снять дом на лето. Каждый год, когда наступал май, я начинал искать идеальное место, чтобы провести следующие несколько месяцев. В тот год я нашёл ветхий дом на Старой горе, на некотором отдалении от дороги, на вершине холма, среди древних кипарисов. Некоторые комнаты были пусты, другие заполнены старыми предметами мебели, которые не передвигали десятилетиями. Хорошее место, чтобы летним днём лежать, слушая щебет птиц и стрекотание сверчков. Комнаты были просторными; я расстелил тростниковые циновки и разложил вдоль стен подушки. Спать тут не предполагалось. Мы брали туда еду для пикника, становившуюся всё более изысканной, когда наши служанки просекли, что в старом доме есть кухня с работающей духовкой. Марокканские женщины любят участвовать в пикнике, особенно если нужно разводить костёр и готовить еду на огне. А пикник с бутербродами их поражает — донельзя скучное занятие! Объяснить его можно только одним — христианской ленью.
Теннесси написал письмо с просьбой найти ему дом в нескольких минутах ходьбы от пляжа и снять его на три месяца. Он приехал, но был не в том состоянии, чтобы оставаться. Вскоре он отправился в Сполето, где ставили его последнюю пьесу «Молочные реки тут больше не текут»[564]. Позже он вернулся на короткое время, но на этот раз его пребывание было омрачено и, в конечном итоге, прервано из-за ожесточённой вражды, возникшей у него с хозяином дома по поводу счёта за электричество. В конце концов, Теннесси заплатил, но потом собрал вещи и уехал в Нью-Йорк.
Мать Джейн не раз навещала её в Танжере и иногда настаивала, чтобы дочь ответила взаимностью и тоже навестила её. Мои родители также постоянно намекали на поездку в Америку, которую я вроде как и должен был скоро осуществить. Под влиянием их настойчивых убеждений мы ознакомились с расписанием судов и купили билет. В начале сентября мы на несколько дней отправились в Испанию к знакомой Джейн, а затем отплыли в Нью-Йорк.
Мои родители, казалось, стали ниже ростом. В моей памяти они оставались высокими. Они были всем очень довольны, особенно большим количеством птиц вокруг. Ранним утром птицы кричали так неистово, что лёжа в постели я мог бы подумать, что вернулся на Цейлон, а не находился во Флориде.
За две недели, которые я провёл с родителями, карибский кризис 1962 года достиг апогея. «Мы будем первыми, по кому ударят», — мрачно говорила мама. А потом она повторила слова, которые часто говорила, когда дела были дрянь. «Могу сказать лишь одно — ужасно жалко молодых. Они только начинают жить. Какие у них шансы? Проиграли, даже не начав игру».
Я привык думать о своих родителях как о неисчерпаемом и, в своём роде, непреходящем кладезе информации и анекдотов об их детстве, семейных традициях и фольклоре Новой Англии. Теперь я обнаружил, что они многое уже не помнили. Было грустно и тревожно думать, что я стал единственным хранителем воспоминаний, которые когда-то были у нас общими. Я уехал несколько отрезвлённый своим пребыванием у них, пообещав вернуться, как только смогу, — может, даже в следующем году.
Я посадил Джейн на судно, направлявшееся к Гибралтару, предполагая, что буду занят, и, считая, что будет скверно, если брошу её на произвол судьбы в Нью-Йорке. Пьесу «Молочные берега тут больше не текут» ставили в Сполето, и Теннесси попросил меня написать к ней музыку. Вирджила Томсона в Нью-Йорке не было, но он устроил так, что я остановился в его номере в отеле Chelsea, где и написал большую часть музыки. В отеле, к своему немалому изумлению, я столкнулся в лифте с Артуром Кларком. Последний раз, когда мы виделись, он был в костюме дайвера на пристани острова Тапробана. У него была комната этажом выше, и он сообщал мне все новости о Цейлоне. Премьера пьесы Теннесси прошла в Нью-Хейвене, после чего пьесу показали в Бостоне, а потом и в Нью-Йорке. Музыку в пьесе ставили под фонограмму, поэтому мне не пришлось никуда ехать дальше Нью-Хейвена.
У меня не было причин дольше оставаться в Нью-Йорке, и поэтому я купил билет на первый же корабль, идущий в Танжер. В оставшиеся несколько дней до отъезда я на какой-то вечеринке познакомился с писателем по имени Альфред Честер[565].
Я вернулся в Марокко и застал повсюду катастрофические наводнения. Той зимой погода была скверной по обе стороны Атлантики. Мать писала, что холода погубили её сад во Флориде, и погибли даже большие деревья. Я закончил A life full of holes / «Жизнь, полную дыр»[566] и отправил в издательство Grove Press. Дождь шёл всю неделю, пока в городе была Либби Холман. Они с Джейн общались, а Ларби возил её служанку на экскурсии по дождливому Танжеру.
Той весной я нашёл хороший дом в Арсиле в сорока пяти километрах от Танжера, где волны Атлантики практически доходили до фундамента здания. Я снял дом на полгода и в нём поселился. Иногда Джейн оставалась на две-три ночи, но в целом предпочитала жить в Танжере.
Альфред Честер написал мне несколько писем из Веракруса, извещая, что хочет приехать в Марокко. Я думал, что это не осуществится, так как он был занят, писал, да и Мексика была очень далеко. Но он не только приехал, но и снял дом в Арсиле в непосредственной близости от моего. В то время он раз в месяц писал колонку Book Week (для Washington Post и Herald Tribune). Ларби Лайачи продал права на перевод книги «Жизнь, полная дыр» в пять или шесть стран, собрал достаточно денег, чтобы жениться, но тем не менее продолжал работать у меня вроде как дворецким в доме в Арсиле. Его жена приезжала раз в неделю, привозила их ребёнка, и они много пререкались. Альфред вычитывал гранки «Жизни, полной дыр» после моей правки, был полон энтузиазма и хотел написать ещё одну статью про Ларби. Но Ларби много работал, и у него не было времени на долгие интервью Альфреду. Потом у Ларби появилась гениальная идея: купить грузовик дынь и продать их в Арсиле на рынке у подножия крепости. Но случилась неувязка: человек, которого Ларби нанял охранять гору дынь по ночам, какие-то ночи не мог прийти, поэтому Ларби пришлось сторожить своё добро самому. Альфреду это вышло на руку. Он приходил, сидел с Ларби у дынь, и появилась хорошая статья.
Однажды Альфред заявился ко мне сильно взбудораженный, и принялся обвинять меня, что я желаю ему зла. Мы поругались.
Я написал письмо жившему в Танжере Айре Коэну[567], где были такие слова: «Альфред просто непереносим. Я сделаю так, что его через неделю в порошок сотрут».
Когда Альфред был в Танжере, Айра показал ему письмо. Он не думал, что Альфред поймёт мои слова буквально и пойдёт жаловаться американскому консулу. Мне пришлось поехать в Танжер, чтобы рассказать свою версию событий. Консул сказал, что не очень понял то, что поведал ему Альфред. Я поведал дипломату о том, как я вижу эту историю, и больше вопросов об угрозах никто не поднимал.
Осенью произошла серия пограничных стычек между войсками Марокко и Алжира (территориальный спор до сих пор не урегулирован)[568]. Вся страна пребывала в эйфории, узнав, что группа безоружных крестьян в деревне Айн-Шуатер взяла в плен четырёх египетских военных советников на вертолёте и передала их местным властям. Из-за этого инцидента египетскую музыку запретили ставить на марокканском радио, что меня воодушевило, потому что уже долгие годы египетская попса заполняла радиоэфир. К сожалению, марокканцы были готовы к такому развитию событий и просто удвоили производство своего коммерческого продукта. Так как в их представлении единственной популярной музыкой была эта самая попса, они подражали египетской эстраде. Получилось ещё отвратнее оригинала. Гораздо позднее, когда запрет сняли, я, хотя и верится с трудом, с некоторым облегчением снова услышал оригинальную египетскую музыку таких исполнителей, как Абд эль Ваххаб, Умм Кульсум[569] и Фарид Аль-Атраш[570].
Так называемая война происходила на юго-востоке Марокко. Нам очень хотелось погостить на юге (большинство жителей Танжера регулярно испытывают желание поехать в пустыню, где сухой воздух отменно придаёт новые силы). Кристофер Ванклин отвёз нас с Джейн в Тафраут, где мы смогли записать ахваш[571]. Но вот не получилось записать на плёнку шакалов, которые, поскуливая, спускались с другой стороны Атласских гор каждую ночь. Могла бы получиться прекрасная запись. Шакалы заявились примерно в половине второго, стаей где-то под тридцать особей, рысью спустились по долине мимо отеля и выбежали на рыночную площадь, где начали драку с местными собаками. Не было никакой возможности записать их ночью, потому что генератор выключали в половине одиннадцатого.
Через две недели Джейн захотела вернуться в Танжер. Сначала мы поехали в Марракеш, спустившись с Высокого Атласа одной холодной ночью, когда нас больше всего волновало, найдём ли мы горячий ужин. Мы пошли к Кристоферу и обнаружили, что Бужемаа готовился к нашему приезду и заранее приготовил ужин в печи. Вскоре появился и Бужемма, настроенный поговорить, и сказал нам, что президент Кеннеди мёртв. Зная Бужемаа, я подозревал, что это одна из его тяжеловесных шуток, особенно когда тот уточнил, что смерть наступила в результате пулевых ранений. Звучало слишком по-мароккански, чтобы не быть вымыслом. Бужемаа (прозванный: «Он из Собрания избранных») любил попророчествовать, чем и занимался в тот вечер. С проникновенной горечью, будто мы с Джейн были замешаны в убийстве, он предупредил, что после устранения Кеннеди аме