Редко, когда ночью с улицы не доносится шум барабанов. Он никогда не будит меня. Слыша барабаны, я делаю их частью своего сна, как и крики муэдзинов во тьме, призывающих к молитве. Даже если во сне я нахожусь в Нью-Йорке, первый крик «Аллах акбар!» стирает декорацию и переносит действие сна в Северную Африку. И сон продолжается.
Теперь, начав писать эту книгу, я месяцами не выезжаю из Танжера, выбирая из огромного количества найденных фрагментов воспоминаний те, которые могут послужить моей цели. Фрагменты используются, чтобы восстановить «по кусочкам» фабулу событий. Во время работы я стараюсь не «вжимать» в повествование какую-либо не подходящую сюда часть. На мой взгляд, такая предосторожность подразумевает, что надо стараться оставить своё мнение при себе, и что надо иметь решимость — своё личное отношение к событиям ценить крайне невысоко. Написание автобиографии — занятие в лучшем случае неблагодарное. Это своего рода журналистика, но репортаж в ней служит не рассказом очевидца о событии, а лишь воспоминанием о том, когда об этом событии вспоминали в последний раз. Борхес иллюстрирует такое положение дел такой историей: он описывает, как его отец пытался показать ему, что памяти нельзя доверять. Отец кладёт на стол монету и говорит: вот настоящая картина события. Кладёт ещё одну монету на первую и говорит: это первое воспоминание о том, каким было событие. Следующая монета — воспоминание об этом воспоминании, и так далее[589]. Раз такое положение вещей непреложно, не стоит ожидать, что такая работа, как написание автобиографии, придётся по вкусу большинству писателей. И ясное дело — рассказ о том, что произошло, не обязательно образует хорошую историю. В моей истории, например, нет волнительных побед, потому что не было борьбы. Я держался, крепился и ждал. Мне кажется, этим и занимается большинство людей. Случаи, когда есть возможность совершить что-то сверх этого, попадаются под руку, но правда, редко.
Марокканцы утверждают, что нельзя быть действительно причастным жизни, не размышляя постоянно о смерти. Я безоговорочно согласен. К сожалению, я не могу представить себе собственную смерть вне ужасающих несравненно больше картин дряхлости. Вот я, беззубый, лежу и не могу двинуться с места, полностью завишу от кого-то, кому-то плачу, чтобы за мной ухаживали, и он в любой момент может уйти и никогда не вернуться. Конечно, это совсем не то, что марокканцы подразумевают под размышлением о смерти. Они сочли бы мои фантазии страхом, причём особо презренного рода. То, что считается терапией в одной культуре, является пыткой в культуре другой.
«Прощай, — говорит умирающий зеркалу, которое держат перед его лицом. — Мы больше не увидимся»[590]. Когда я процитировал эпиграмму Валери в романе «Под покровом небес», она казалась мне порождением болезненной фантазии. Теперь, когда я представляю себя уже не зрителем, наблюдающим со стороны, а исполнителем главной роли на этой сцене, она поражает меня и кажется отвратительной. Чтобы всё исправить, умирающему нужно добавить к своей кратенькой прощальной речи три слова.
Вот эти: «… и слава Богу»!