— Ты совсем непохожа на Север. Ты бы не выжила среди холода и молчания.
Девушка мурлычет:
— Прошу, еще.
— Ты стараешься меня понять.
— Это сложно, — говорит Нексия. Вспышка пробегает по ее лицу. — Пытаюсь рассмотреть тебя — и не могу. Ты где-то очень далеко, будто в тумане. Скажи мне, где ты?..
— Я с тобою, — лжет Эрвин.
Нексия целует его — горячо и отчаянно, пытаясь не то удержать, не то успеть.
Над головой — бревенчатый настил. Взгляд упирается в сосновые стволы, облепленные мхом. Щели законопачены дерном, но не слишком хорошо: в полудюжине мест перекрытие протекает, вода собирается лужицами на полу. Снаружи идет дождь. Свежесть втекает сквозь квадратное оконце деревянного щита, заслоняющего вход.
Боль дремлет в груди, сбоку, ниже левой ключицы. Она всегда готова огрызнуться и укусить. Стоит пошевелиться, и в ране лопается стекло, осколки впиваются в легкое, сбивая дыхание. Но если не задевать рану, не дергать рукой, то боль становится тупой и ноющей — вполне сносной. Не хуже рези в горле при простуде. С нею можно мирно сосуществовать: ты спишь — она спит.
Движения ограничены. Сядешь — голова кружится, к горлу подкатывает тошнота. Встать и вовсе невозможно: дыхание сбивается, мир начинает вертеться, земля куда-то выпадает из-под ног, вмиг ты оказываешься на четвереньках. Впрочем, двигаться почти нет необходимости. Пища под рукой: развязанный мешок стоит справа от лежанки. Эрвину не стоит труда дотянуться, взять лепешку или кусок сыра. Кружка стоит под одной потолочной щелью, миска — под другой. Вода наполняет емкости: клап-клап-клап. Когда начинает вытекать через край, Эрвин переливает ее в бурдюк, про запас.
Ночью тревожно… Да чего уж там — страшно. В двухста ярдах волки жрут то, что осталось от Эрвинова отряда. Порою кажется, он слышет, как они воют… хотя это — плод фантазии. Они не воют, конечно. С чего бы им выть? Методично работают челюстями, хрустят, обгладывая кости, порыкивают друг на друга.
Впрочем, есть то, что легко отвлекает Эрвина от страхов — повязка. Немногие медицинские знания, что хранятся в его памяти, гласят: о ране нужно заботиться. Смазывать снадобьем, оставлять на некоторое время открытой, потом накладывать новую повязку. Скверная процедура — весьма неудобная и болезненная. Нужны обе руки, чтобы проделать это, а любое движение левой рукой отзывается яростной вспышкой в груди. Боль резко усиливается, когда Эрвин отрывает тряпицу, пропитанную кровью, смывает водой сукровицу, лекарской кистью наносит на рану мазь. Он чередует снадобья. В запасах у покойного Фильдена их имелось четыре. Не зная, какое снадобье окажется действенным, Эрвин использует поочередно все. Одно из них — желтое и маслянистое, с запахом апельсина — причиняет особенно острое жжение. Наверное, это снадобье — самое полезное.
После процедуры он вытягивает левую руку и долго лежит на спине, наслаждаясь тем, как боль постепенно утихает. Приходит чувство покоя и даже — гордость. Он способен о себе позаботиться! Это не так уж и сложно, что бы ни говорили об этом лекари. Несколько раз в день перетерпеть боль и неудобство, заставить себя пройтись кистью по открытой ране — вот и все. Дальше — лежать и отдыхать, погружаться в дрему, пока тело восстанавливается.
Жжение от мази угасает, возникает радостное, почти эйфорическое чувство. До восторга приятно, когда ничто не болит!
Эрвин прикладывает к ране новую тряпицу, прижимает ремнем. Улыбаясь, закрывает глаза.
— Любезный Уильям, вы сегодня веселы, как череп висельника. Не поделитесь ли причиной?
— Отстань, Ориджин. Пей свое пойло и делай ход.
— С превеликим удовольствием, — Эрвин с улыбкой передвигает две фишки-подковы.
Генерал Уильям Дейви, сидящий по ту сторону поля, — широкий, грубый и хриплоголосый мужик, иначе не скажешь. Манеры? Он наделен ими в той же мере, как вепрь из лесов Нортвуда. Контраст внешности и содержания притягивает Эрвина к Уильяму. Этот угрюмый лесной зверь, на самом деле, первородный рыцарь, опытнейший военачальник и один из лучших стратегов Империи. Полгода назад владыка Адриан доверил генералу командование половиной имперских искровых полков.
— Ты — хитрый черт, знаешь это? — говорит Уильям, глядя на поле. Щедро прикладывается к кубку, вытирает усы тыльной стороной ладони. — Северянину позорно быть таким хитрым. Все равно как собаке — мяукать.
— Потому я и не на Севере, — ухмыляется Эрвин.
Сир Уильям зовет его на «ты», и Эрвину это, как ни странно, по душе. В грубой фамильярности генерала есть нечто весьма дружеское.
— Как тебе понравится такое, северный пройдоха?
Дейви делает ответный ход — весьма удачный. Эрвин вынужден начать отступление.
— От души надеялся, Уильям, что вы проглядите этот ход.
— Не дождешься, Ориджин. Я насквозь вижу все твои штучки, запомни это.
— Прямо таки насквозь!
— Ага, — сир Уильям тычет пальцем в лоб Эрвину: сначала слева, потом справа. — Здесь у тебя девицы, тут — дворцовые интриги. А там сзади, ближе к затылку, запас ходов для стратем. Только для него совсем уж мало места осталось. Выкинь из головы дюжину-другую пассий — тогда сможешь меня обыграть.
Эрвин от души хохочет. Уильям — единственный на свете, кто может вот так шутить с ним.
— Тьма вас сожри, генерал! Вы и вправду видите меня насквозь. А я вас — нет.
— Еще чего не хватало.
Эрвин уводит последнего рыцаря и занимает оборону. Сир Уильям хмуро хлебает из кубка.
— Вы как раз собирались мне сказать, — говорит Эрвин, — какая дрянь омрачает ваше настроение.
— Ты меня знаешь три года, Ориджин. Я что, люблю петь и смеяться?
— Если попытаться подойти к вам, то упрешься в стену из угрюмости. Обычно она два ярда высотою, а сегодня — все четыре. Что случилось?
— Заговариваешь зубы? Надеешься, это тебя спасет?
Генерал стремительно развивает наступление: мечи напрямую, всадники в обход.
— Двойной обманный маневр? Я должен поверить, что атака по флангу — ложная? Красиво!.. — Эрвин саркастично подмигивает сопернику. — Прямо как на вчерашнем параде. Два полка прошагали праздничным маршем: броня сверкает, земля дрожит, стекла вылетают из окон — прелесть! Прежде во главе парадов гарцевал Серебряный Лис, но вчера, по какому-то недоразумению, видимо, его величество отдал управление вам. Какая ошибка! Облако хмурого настроения летело за вами, затмевая весь блеск… Дети и мещаночки ударялись в слезы, не в силах сдержать печаль…
— Пропади во тьму, Ориджин, — бурчит сир Уильям. — И атака по флангу — действительно обманка. Я пробиваю центр. Твоя искра под ударом.
— Какая неприятность… Придется хитрить, с вами иначе нельзя… — Эрвин двигает несколько фишек. — Владыка Адриан — проницательный человек, сир Уильям. Вы не сможете долго скрывать свое мнение о его войске.
Генерал бросает острый взгляд исподлобья.
— Я ничего такого не говорил, Ориджин.
— И не нужно. Полгода назад вы получили шесть искровых полков и с каждым месяцем становитесь все мрачнее. В чем дело? Эти солдаты хоть чего-нибудь стоят?
— Искровая пехота Короны — лучшая на свете.
— А мой лорд-отец говорит, что пехота Ориджинов — лучшая в мире. Вы оба — люди чести. Не может же кто-то из вас лгать!
Сир Уильям усмехается и сбивает одну за другой две подковы северян.
— Хочешь мое мнение? Вот что я думаю, Ориджин. Искровики насадят ваших кайров на копья, поджарят, как поросят на вертеле, и сожрут, а греями закусят вместо лука.
— Весьма недвусмысленно, сир Уильям.
Ответным ударом Эрвин отсекает авангард генеральского войска. Уильям Дейви хмурит брови.
— Да, милорд, сожрут и закусят. Ни косточки не оставят. Ни за что вам не победить нас: ни на маневрах, ни на параде, ни на дворцовом построении! Мы — непревзойденные мастера этих дел.
Эрвин склоняет голову с лукавым любопытством:
— Простите меня, сир Уильям, за такой странный вопрос: что если вдруг — мало ли, как жизнь сложится, — искровикам доведется встретить врага на поле боя?..
— Никогда не говори таких слов, Ориджин, — генерал назидательно вздымает палец, — никогда, ясно? Битва в полях — это ересь. Имперская пехота не занимается такой чушью. Вы, индюки-феодалы, всегда готовы грызть друг другу глотки. Если Короне требуется извести одного индюка, ей достаточно натравить другого. Никогда не приходится марать свои руки… то бишь, копья.
— Политика, политика… Династия преуспела в этом. И все же вернемся к вопросу: отчего вы угрюмы, сир Уильям?
— Вчера я ехал во главе парада, Ориджин. В задницу моей кобыле дышали четыре тысячи солдат. Сверкали во всем блеске, как ты выразился. Так вот, из этих четырех тысяч от силы две сотни когда-то бывали в настоящем бою. Знаешь, меня немного тревожит этот факт.
— Понимаю, — без тени сарказма кивает Эрвин и поднимает кубок. — Выпьем же за славное войско, созданное для парадов! …Кстати, если ничего не придумаете, через два хода вы проиграли.
— Вот же северный черт!
В землянке сыро, темно, пахнет плесенью, как в заброшенном погребе. Вход закрыт деревянным щитом, волк вряд ли сможет отодвинуть его и войти. Это хорошая новость. В щите прорезано квадратное окошко — единственное отверстие, впускающее в землянку свет. Днем света мало из-за облаков, ночью — и вовсе нет. Черная тьма сменяется серой тьмой. Можно считать сутки — было бы желание.
Лекарь сказал бы: перевязки нужно делать дважды в день — утром и вечером. Лекари любят привязываться к утрам и вечерам, Эрвин хорошо это знает со времен простуженного детства. Но утро и вечер потерялись из-за сумрака. Эрвин просыпается под звук воды: она журчит, когда дождь, и сочится капельками, когда дождя нет: клап-клап-клап. Он делает себе очередную перевязку. Свет почти и не нужен, кисточку и ветошь легко найти на ощупь, мази — различить по запаху. Рана на ощупь — такая же, как и была: огненно болезненная и скользкая от сукровицы. Кажется, края слегка припухли. Приходится раздвигать их пальцами, чтобы проникнуть кистью внутрь.