Лекарь бы сказал: рану нужно зашить, иначе в ней может поселиться хворь. Но другой бы сказал: нужно оставить открытой, чтобы рана дышала, иначе под швом она непременно загноится. Эрвин чуть не воет от боли, прикасаясь к разрезу мягкой кисточкой. Страшно представить ощущения от иглы. Поэтому он верит второму лекарю — тому, кто не велит зашивать.
Третий лекарь сказал бы: нужно хорошее питание. Рана отбирает силы, их нужно восстанавливать. Хорошо подойдет пшенная каша, куриный бульон. В распоряжении лорда Ориджина нет подобных лакомств. Есть сухари, несколько задубевших лепешек, полдюжины луковиц, шмат вяленины и кусок безумно соленого сыра. Почти все те запасы, с которыми он покинул разгромленный лагерь. Аппетит пропал на второй день. Внимая лекарю, требующему питаться, Эрвин старался впихнуть в глотку что-нибудь съестное. Сухомятка становилась поперек горла. Какое-то время он боролся с собою, потом плюнул. Довольно того, что я терзаю себя мазями и кистью. В конце концов, насильственная кормежка пойдет только во вред. Наверняка найдется лекарь, кто скажет именно так.
А вот пить хочется часто. Куда чаще, чем прежде. Это мешало бы и доставляло неудобства, если бы не порывисто налетающие дожди. Среди дюжины щелей в потолочном настиле есть одна особенно приятная: от нее до лежанки — всего фут. Протяни руку, подставь кружку — через пять минут будет полна. Можно перелить воду в бурдюк, про запас, и поставить кружку снова наполняться. Пожалуй, даже нужно. Только лень шевелиться: так удобно лежать на спине!.. Эрвин пропустил один дождь, не пополнив запасы. После промучился жаждой всю ночь, язык и губы превратились в пергамент. Но все равно не заставил себя подняться и пойти к ручью — трудно, больно, лень. А к жажде можно привыкнуть. Ко всему можно привыкнуть, на самом деле. Если уж привык к путешествию!.. Он пролежал ночь и полдня, равнодушный к жажде и начинающейся лихорадке…
Хлынул новый дождь, наполнил сосуды. Водою из миски Эрвин промыл рану и затрясся от холода — лихорадка набирала сил. Воду из кружки выпил залпом. Пожар во рту не угас, но веки приятно отяжелели. Мазь… кисточка… Эрвин притронулся к груди, вздрогнул, устало опустил руку. Лень… и так все идет хорошо, рана заживает… хочется спать. Отчего не спать, если хочется?
Во сне выздоравливаешь — так говорят…
— Что мы будем делать, когда доберемся в Беломорье? — спрашивает Иона София Джессика.
Ей двенадцать, Эрвину четырнадцать. Они лежат на соломенных тюфяках в комнатушке постоялого двора. Темно. В кабаке внизу кто-то горланит «Слепого лучника».
— Сядем на корабль, конечно.
— Какой?
— Откуда мне знать? Милая сестрица, по мне, так каравелла от брига отличается лишь количеством букв.
Иона хихикнула и ткнула его кулачком в плечо.
— Нам хватит денег?
— Мы взяли, сколько могли. Должно хватить.
— А если не хватит?
— Продадим лошадей.
— А если и тогда не хватит?
— Иона, ты говоришь, как купчиха. Деньги — чушь! Что-то придумаем.
Сестра довольно хмыкнула, поскольку желала именно такого ответа.
— А куда поплывем?
— Моряки говорят: пойдем.
— А я говорю — поплывем! Так куда?
— Ты знаешь, куда.
— Я все ответы знаю наперед, милый братец. Но слушать-то приятно!
— В южные земли, твои любимые.
— В Шиммери?
— Там слишком светло. Не терплю яркое солнце. Мне больше по душе Дарквотер.
— А мне — Шиммери!
— Идет, сестрица: я доставлю тебя в Шиммери, а сам отправлюсь в Дарквотер.
Он заслужил новый тычок и следом — нежное поглаживание.
— В этих тюфяках есть клопы, — отметила Иона.
— Противно?
— Да… и восхитительно!
— Представь: до нас здесь спали крестьяне, что моются дважды в год и воняют навозом.
— Или разбойник со шлюхой, да?
— Или старик, весь покрытый лишаями.
— Какая гадость!.. — Северная Принцесса возбужденно приподнялась на локте. — А представь, хозяин забудет, что отдал нам эту комнату, и сдаст ее вновь. Четверым толстым пьянчугам и омерзительной девице — вот этой с визгливым голосом, слышишь?..
— И вот-вот все они ввалятся сюда, — подхватил Эрвин, — с ними будет боевая свинья в поводу, столь же свирепая, сколь розовая, по имени Бригитта.
— Они увидят нас и вскричат: «Убирайтесь! Освободите нашу комнату!»
— Они не смогут так сказать. Они пьяны в стельку. В лучшем случае: «Ур-бир-айтесь! Это наша ко… ик!.. вот».
— А мы ответим: «Ориджины не отступают!»
— Глупая идея, сестрица. Тогда они узнают, кто мы. Придется их всех убить.
— Кроме Бригитты — мы пожалеем ее, она такая розовая… И сбежим через окно.
— Ориджины не отступают?.. — усмехнулся Эрвин.
— Если в окно, то можно.
В комнате действительно смердело — если не навозом, то, по меньшей мере, плесенью. Клопы давали о себе знать. Голоса снизу сделались совсем уж неразборчивыми, но оглушительно громкими. Брат и сестра помолчали в темноте. Эрвин знал, что на губах Ионы играет улыбка.
— Нас будут искать, — сказал Эрвин. — Придется маскироваться. Нарядим тебя пастушкой.
— А тебя — дровосеком.
— Ты будешь грязная, босоногая, с прорехами на платье… зато в огромной овчинной шапке, что спадает на глаза.
— А ты, братец, будешь в мешке с дырками для рук вместо рубахи, перепоясанный веревкой и с мечом вместо топора. Потому что ты — глупый дровосек. И еще с большущим шрамом на ноге — по той же причине.
— Нам будут встречаться кайры и спрашивать: эй, ребятня, вы не видели двух лорденышей? А мы им: не видали, но очень любопытно! Какие они из себя, не расскажете ли?
— Кайры скажут в ответ: юная девушка неземной красоты, а с нею паренек такой — бледненький, худосочный, сутулый…
— Укушу! — пригрозил Эрвин, но для начала ущипнул. Подумал и сказал: — В Шиммери тебе придется рожать.
— Почему это?..
— В сущности, там женщины только этим и занимаются. С четырнадцати лет выходят замуж и плодятся, как могут. Их честь и достоинство оцениваются количеством детей.
— Какая-то нелепица! Нет, братец, со мною это не пройдет. Моя миссия — в ином.
Конечно, Иона ждала, что он спросит о миссии, и она с немалой гордостью скажет, что живет ради красоты. Эрвин ехидно продекламировал:
— Иона София Джессика, мать шестерых. Звучит, не правда ли?
— Я стану художницей, — отрезала сестра. — Буду писать иконы и фрески. В них будет тепло и свет, и радость — до слез на глазах. И никогда не выйду замуж.
А потом, помолчав, добавила:
— В Шиммери верят, что у близнецов одна душа на двоих.
Дверь дрогнула от стука.
— Лорд Эрвин, леди Иона, — прогудел голос кого-то из отцовских вассалов, — вы здесь? Мы прибыли за вами. Его светлость очень встревожен.
Три дня назад они сбежали из замка и успели проехать четверть герцогства. Как видно, недостаточно много. Эрвин указал на окно и шепнул:
— Ориджины не отступают?..
Кайр за дверью словно угадал его мысли:
— Милорд, под окном наши люди. Прошу, не совершайте глупостей.
— Что сделает отец?.. — прошептала Иона.
— Ничего хорошего. Отошлет тебя куда-то, а меня — куда-то еще.
— Мы увидимся?
— Не знаю.
— Скажи, ведь ты всегда у меня будешь? Всегда?
Эрвин сказал это, прежде чем отпереть дверь.
Лихорадка — штука привычная, пусть неприятная.
Он нередко болел в детстве, к ужасному разочарованию отца. Герцог Десмонд свято веровал в то, что мужчины Севера неуязвимы для хворей. Если Эрвина угораздило простудиться, то это — свидетельство его телесной и духовной ущербности. Эрвиновы простуды — позор всего Дома Ориджин. Герцог глубоко презирал сына, когда тот болел, и не приближался к его постели. Оно и к лучшему: иначе отец обнаружил бы еще более позорный факт — Эрвину нравилось болеть. То было славное время, когда юный лорд никому и ничего не был должен, имел право спокойно лежать, читать книги, мечтать, болтать с сестрой, которая непременно оказывалась рядом. Сейчас почти то же самое… нет книг и сестры, но есть покой. Много приятного, мягкого умиротворения, равнодушного ко всем тревогам и бедам. Все опасности позади, а сейчас — покой. Вовсе не страшно.
Лихорадка нарастала весь последний день, колотила, обливала морозом, заставляла кутаться в оба плаща и сжиматься комком, подтягивая колени к груди. Временами от озноба он начинал стучать зубами, временами дрожал так сильно, что в потревоженной ране вспыхивал костер. Рана сделалась до странности чувствительна, любое касание отзывалось острее, чем игла, вонзенная под ноготь. Если не хочешь выть и скрипеть зубами — вовсе не шевелись. И забудь о левой руке: любое ее движение разрывает грудь.
Мази и перевязки… Кисточка стала орудием пытки. Все, на что Эрвин оказался способен, — это раздвинуть края раны и уронить каплю снадобья. Потом боль парализовала его. Прошло много времени со дня нападения, — подумал он, когда смог думать. По меньшей мере, несколько суток. Десять порций снадобья, никак не меньше. Хворь должна была уже отступить… рана начала заживать, я увидел бы это, будь хоть немного светлее. Осталось перетерпеть лихорадку — и пойду на поправку. Лекари говорят: лихорадка возникает, когда тело борется с хворью. Прежде не боролось, а теперь борется. Это хорошо! Осталось немного… лишь дотерпеть.
Он кутался в плащи, дрожал от озноба, стучал зубами. Вскрикивал, если жесткая ткань касалась раны. Попытался перевязать ее, но так и не смог: боль оказалась сильнее воли. В сердцах отшвырнул бинт и упал на спину. Дотерпеть… скоро пройдет.
Станет легче. Хворь ведь уже уходит…
— Бей! — рявкнул брат, и Эрвин ударил. Вложил всю злобу во взмах деревянного меча и обрушил на Рихарда. Тот легко отшвырнул клинок своим мечом.
— Плохо, Эрвин, — сказал брат. — Контратака тебя прикончит. Видишь?..
Деревяшка Рихарда уперлась Эрвину в ребра. Он отбил и атаковал снова — с тем же результатом. Снова, снова. Всякий раз Рихард комментировал:
— Запястье держи тверже — меч отлетает после удара… Закрывайся щитом быстрее. Ударил — и сразу в защиту… Не раскидывай руки при атаке — ты подставляешь грудь… Собранней держись, тверже! Ты словно кукла какая-то!