[35].
Было видно, что все вышли наскоро, не приготовясь, застигнутые врасплох, без цели, без денег, без хлеба.
– Как они нас должны ненавидеть, – прошептала Жоржина.
– Думай о другом, – деловито отозвался Дюпор. – Выбрались и хвала Всевышнему!
Впереди был мост, забитый до отказа. Стоя на берегу, на него претендовала армия – пехотинцы, сбившиеся стадом и неспособные потребовать себе дорогу. Их офицеры кричали, старались вклиниться. Но людской поток упрямо шел, не раздвигаясь и как бы мстя этим пораженцам за свое сегодняшнее горе. Еще говорят: у толпы нет разума! Есть. Общий. Беспощадный. Метущийся и злой.
– Что же, братцы, нам не пройти? – вопросил какой-то генерал в зеленом, несколько раз пробитом мундире и треуголке словно с чужой головы.
– А и не пройти! – огрызнулся чей-то дед. – Сволочи!
Дюпор первым заметил опасность. Подкатили артиллеристы. Их было много. И тот, кто командовал батареей, явно не собирался ждать.
Издалека Жоржина могла видеть только, как несколько генералов съехались, помахали руками, костеря друг друга. К ним подскакал вестовой, что-то прокричал, и пушки начали разворачиваться в сторону моста.
Потом, после войны, она узнала, что, не случись у переправы Ермолова[36], который предпочел понять приказ фельдмаршала: пройти любой ценой – буквально, и актеры выехали бы из города.
На мосту люди закричали, попытались бежать. Кое-кто попрыгал в воду. У пушек заметно волновались: по своим. Отказывались стрелять. Кто-то кому-то дал в зубы. Какой-то капитан залепил полковнику по лицу и был заколот на месте.
Наконец договорились: поверх голов. Жоржина думала, что выстрел будет громовым. Но в таком гуле его оказалось почти не слышно. Так, хлопок. Один, другой, третий.
Зато она ощутила, как качнулась назад толпа. Словно карету ударило в передок и чуть не опрокинуло. Люди бежали от моста, падали, вопили в ужасе. В миг дорога очистилась, и ее стали занимать войска. Те самые пехотинцы, которых легко, криками отшивали к обочинам. За ними покатила артиллерия. Но Жоржина этого не видела. Лошади от ужаса заплясали, карета накренилась и рухнула на бок, ее поволокло по земле. Сидевшие внутри не были покалечены, только благодаря плотно набитым тюкам с театральными костюмами.
Клячи вытащили экипаж на поле и встали, привлеченные тугими колосьями, которые никто не мешал жевать.
Жоржина с трудом выбралась через дверь, оказавшуюся теперь над головой. Сумела не порезать разбитым стеклом руку и вытащила мадам Вертель. Следом клетку покинули ее «близнецы» и подсаживавший их Дюпор.
Оглушенная актриса стояла среди жнивья и вспоминала, как зимой 1809 года каталась на санях у Ораниенбаума. Она всегда требовала: «Гони!» Так приучил ее проклятый адъютант, не признававший езды шагом. И не сворачивала, кто бы ни несся впереди. Показались крытые ковром сани. В них сидел, близоруко щурясь на дорогу, молодой офицер – да различала бы она еще их плащи и плюмажи! Встречный даже не успел протереть лорнет, как оказался на земле. Его сани опрокинулись, пострадавший был весь в снегу.
– Что же это, прекрасная женщина?
Хохот застыл у примы на губах.
– Вы пытались меня убить? – Всегдашняя ласковость царя не имела границ. – Но я ничего не скажу министру полиции.
Теперь его подданные словно в отместку сбросили карету Жоржины с дороги. Экипаж был безнадежно испорчен. Пришлось выгружать тюки и тащить их обратно в Москву. Ведь здесь, посреди полей, никто не поручился бы за жизнь людей, говоривших только по-французски.
В сумерках несчастные актеры доковыляли до Тверской. Поднялись в комнаты. Замертво упали на кресла, диваны, прямо на пол.
Бедствия только начинались.
Назавтра пешком прибежала госпожа Домерг, супруга Сент-Армана. И рассказала, что, по приказу Ростопчина, ее мужа и балетмейстера Ламираля забрали как «подозрительных». Она была совершенно убеждена, что несчастных вот-вот расстреляют.
– Я знаю Ростопчина! – воскликнула Жорж. – Я пойду и потребую отпустить моих товарищей.
Все-таки представление об актерском братстве, некогда привитое ей великим Тальма[37], в особых случаях брало верх над суетностью и корыстными интересами.
– Сиди дома! – возмутился Дюпор. – Надо спрятаться и не подавать признаков жизни. Нас тоже могут убить.
Это «тоже» исторгло из глаз госпожи Домерг новые потоки слез.
– Я не крыса, – топнула ногой Жоржина и, облачившись самым достойным образом, поспешила к дворцу Ростопчина.
Ее, конечно, не пустили. Обругали. Даже ударили. Но не схватили – баба есть баба. Однако по возбуждению толпы, теснившейся во дворе, прямо на клумбах, и поминутно приводившей «шампиньонов», актриса поняла: она ничего не добьется, «добрейший Федор Васильевич» сам, как в осаде.
Не отчаиваясь, Жоржина вместе с женами Домерга и Ламираля, подалась к дому купца Лазарева, куда свозили арестантов. Но тут дело обстояло еще хуже. Пьяные мужики кружили вокруг импровизированной тюрьмы, грозя разнести ее по бревнышку и добраться до предателей. У властей хватило духу изъять узников из здания, которое вот-вот могли поджечь или взять штурмом.
Четыре десятка мужчин: шляпники, портные, профессора университета, актеры, пирожники и лакеи – все иностранцы, не обязательно французы – были спешно посажены на барку, плюхавшую дном о волны Москвы-реки. Сквозь толпу кое-как продрались четыре женщины с детьми.
– И нас! И нас! – кричали они.
Их пытались оттеснить прикладами: барку охраняли десять солдат.
– Но ведь вы собрались их топить, – с большим присутствием духа сказала одна горбоносая итальянка, жена капельмейстера. Она давно обреталась в Москве и изъяснялась по-русски, хоть и не без греха.
– С чего вы взяли? – опешил унтер-офицер.
– С того, – отрезала храбрая женщина. – А чего еще от вас ждать? Я пожила с мужем тридцать лет. Желаю утонуть вместе. Что мне делать в городе, дышащем против меня яростью?
Служивый взял под козырек и пропустил капельмейстершу на барку. Его жест был принят за подтверждение самых худших ожиданий.
– Ну, кто еще? – спросил унтер.
Три приличного вида женщины с детьми на руках спустились в барку. Их кое-как разместили.
– В Ярославль пойдем, – деловито бросил командир, когда судно отвалило от берега. – Цените своих баб, шампиньоны. – Он обращался к толпе иностранцев, тупо взиравших на этого Харона-распорядителя. – Не за всяким и не всякая пожелает на дно прыгнуть. Тоже, вишь ты, люди.
После этого он примостился на корме и начал набивать трубку, хитро и даже как-то покровительственно поглядывая на живой груз. Народ, теснившийся на пристани, кричал ура, полагая, что злодеев затопят на середине реки.
Опустошенная, потерявшая от усталости даже способность бояться, Жоржина вернулась домой. На нее оборачивались, улюлюкали в спину, но пока не смели нападать.
Деревня Давыдки.
Утром часть авангарда Бенкендорфа отправилась в откомандировку чуть южнее Давыдок, где, по слухам, видели большой фуражирный отряд неприятеля. Шурка решил развеяться, поехать вместе со своими. Горсть драгун, остальное – казаки. «Литовцев», конечно, не брали. Пусть пока осмотрятся.
Полковник вышел на крыльцо, запахнул плащ. Еще лило, и люди неохотно выползали из щелей. Однако сегодня, против обыкновения, все уже сидели верхом и, что особенно странно, молчали. Командир был в дурном расположении духа. Не из-за вновь прибывших. Мало их тут перетолчется? И не из-за дерзостей Александрова. Окорачивал он и поручиков, и генералов. Но сколько можно оправдываться? Извиняться за себя? Доказывать?
Верховые избегали глядеть полковнику в лицо. Сумрачный Шурка взметнулся в седло. Ехал и кусал губы. За ним следовала сотня лейб-казаков. Полная тишина нарушалась только всхрапыванием лошадей и чваканьем копыт по грязи.
– Слышал, что говорят? – Серж попытался растормошить друга. – Будто в армии есть девица. Не то улан, не то драгун, не то гусар.
– Новость, – хмыкнул Бенкендорф. – Посмотри на нашу Василису.
– То девка, а то девица, – терпеливо разъяснил Волконский. – Дворянка, из хорошей семьи. Папаша генерал…
«Полковник».
– …всю жизнь в гарнизоне, в лагере, на бивуаке. Вообразила себя мальчиком…
– И что? – почему-то еще больше рассердился Бенкендорф. – Несешь всякую чушь!
– Никакая не чушь! Я вот подумал, вдруг этот поручик… Ну очень похож на бабу. Почему у него борода не растет? Я видел, он сегодня не брился.
Ротмистр все-таки вывел друга из равновесия. Шурка заржал и чуть не потерял стремя.
– Тебе с недогрёбу бабы уже в поручиках мерещатся! И что ты предлагаешь? Зажать улана в углу и проверить, что у него есть, а чего нет?
Волконский надулся.
– А вдруг она… он… Я имею в виду… Что за срам такой! Уланский офицер! – Тут его самого пробило на хохот. – Чего ты? Чего ругаешься? Смешно же!
– А ему нет.
– Кому?
– Поручику.
И зачем только эти уланы пришли?
– Ты что-то знаешь, – сообразил ротмистр. – Ставлю свою лошадь.
– Моя лучше, – Бенкендорф огладил рукой потную шею Жозефины, задержав пальцы на влажных складках у скулы. Кобылу пора было отправлять в табун. Но полковник медлил. Привязался, что ли?
– Скоро твой Потапыч примет роды и станет дедушкой, – продолжал издеваться Волконский. – Так ты знаешь что-нибудь?
Он продолжал бы ныть, но к ним подскакал полковник Чернозубов-младший. Ушедшая в поиск команда обнаружила фуражирный отряд. Французов было около сотни. Им не повезло. Мужики бросили деревню. Угнали скот. Увезли зерно. А потом нагрянули ночью с топорами и косами. Судя по всему, драки никакой не было. «Порезать да покласть». Полковник впервые видел, чтобы поселяне настолько озверели, что напали на сотню неприятелей, подожгли дома и снова откатились в лес. Избы уже догорали. На земле валялось несколько тел. Еще человек десять ка