Жоржина поморщилась: они тоже сидели в подвале и могли быть отнесены к этой публике.
– Но по крайней мере город был цел. Заходи в любой дом, пей и ешь вволю. – Боссе горестно вздохнул. – До пожара. Что за дикость!
Прима посчитала, что ей пора вмешаться.
– Мы будем играть. Передайте императору, мы все счастливы, что в дни битв и волнений он вспоминает о нас. Но вы должны найти подмостки и костюмы.
Аврора одарила соперницу тяжелым взглядом: вечно та лезет вперед!
– Его Величество указал: никаких трагедий. Только легкие, веселые пьесы. Солдаты должны расслабиться. Почувствовать приятность жизни. Осознать: тяготы в прошлом. Скоро домой.
– Разве император уже подписал мир? – Жоржина была уязвлена этим «никаких трагедий» и быстрым победным взглядом Авроры.
Боссе помрачнел.
– Еще нет, мое дорогое дитя. Царь – тугодум, как все русские. Но мы стоим в его столице. Должен же он понимать… Ах, черт!
Добрейший префект расстроился. Тем не менее он обещал раздобыть костюмы. И уже вечером сообщил об обретении актерами новой сцены – домашнего театра Позднякова на Большой Никитской улице. Жоржина несколько раз бывала там в качестве гостьи. Богатый барин, хлебосол, истинный москвич, он бежал, прихватив с собой соседей и раненых, но оставив дом на разграбление. Что и было проделано.
– Зал уберут, – заверял Боссе. – Что до костюмов, то в Кремле, в церкви Ивана, под колокольней свалено множество царских и боярских одежд. Выбирайте все, что вам пригодится.
– Что же играть? – разводила руками Аврора. – Мы пока не выбрали.
– Его Величество позаботился за вас, мое дорогое дитя, – торопливо возразил префект. – Комедии мсье Андрё «Оглушенный, или Живой труп» и «От недоверия и злобы». Поторопитесь. Первое представление двадцать пятого.
– Двадцать пятого? – хором выдохнули дамы. – Но мы не успеем. И где найти текст? Нельзя ли другие…
– Нельзя, – префект явил неуступчивость. – Первая намекает на русского царя и его армию. Это он оглушен и сделан живым трупом. Вторая – на причину войны. От недоверия и злобы. Ведь наш государь именовал этого изменника «братом».
– А я? Я должен танцевать! – взмолился Дюпор.
– Прыгайте в дивертисментах, – окоротил его Боссе. Он уже начал понимать, что от артистов выйдет масса неразберихи.
На другой день труппа погорелого театра посетила склады в Кремле. Хаос царил полный. Даже среди соборов валялись груды вытащенных из палат вещей и брошенных так за незнанием, что с ними делать. В высокие отворенные двери то вводили, то выводили лошадей. Там были стойла.
Под Иваном Великим в подвалах находились склады, где с одеждой соседствовали припасы, кое-как спасенные от огня. Бархатные платья оказались извлечены на свет вместе с мотками галунов для офицерских мундиров. Предстояло ушить первые, расцветив их за счет последних.
– Жаль, нет белья, – вздохнула крошка Фюзиль. – Мое погибло в огне.
– Молитесь, милочка, что его на вас не порвали солдаты, – сказала Ламираль. – Многим из нас пришлось отбиваться.
Дамы забрали все в особняк Гагарина и там трудились ночь напролет, перекраивая, перешивая и поминутно бегая друг к другу показаться, прилично ли сидит. Оставшиеся дни репетировали у Позднякова под стук молотков и грубые голоса солдат. Те вешали занавес, драпировали ложи, чинили паркет.
За день до спектакля Фюзиль с вытаращенными глазами влетела в гримерку Жоржины.
– Поджигатели! Они нашли поджигателей! Судили их и расстреливают!
Новость никого не тронула. В городе учредили администрацию, она делала свое дело: хватала шатающихся по пожарищу русских и использовала для общественных работ. Тех, кто сопротивлялся, объявляли виновными в поджоге и казнили без особых затей. Почему нет? Должен же быть хоть какой-то порядок.
Жоржина получила роль жены Оглушенного. Ее приятельница танцевала в перерывах между действиями: они с Дюпором готовили сюрприз и репетировали, не переставая.
Наконец, 25-го, в восьмом часу вечера занавес перед глазами примы поехал в сторону. Этот миг на каждом спектакле заставлял ее голову кружиться. В первую секунду она зажмурилась. И вот тут почувствовала на себе знакомый взгляд. Не слитый из сотен взглядов публики. А единственный. Родной до мурашек.
Она готова была поклясться: вон в том углу, под нижним ярусом, где теснились гусары в голубых ментиках, из золоченой темной глубины, еще секунду назад, то самое лицо…
Глава 5. Наезд
Январь 1817 года. Старые Водолаги.
Холодное небо уже начало светлеть, когда санный поезд тронулся в сторону усадьбы. Ехали разморенные, согревшиеся в теплых тулупах. Щекотали носы дорогими мехами, дышали на пальцы и тут же прятали их в рукавицы. Словом, вылезать не хотели, да и на окончание дороги у самых ступеней барского дома посмотрели бы с досадой. Дремлешь себе и дремлешь, хоть сто верст.
Может быть, поэтому никто не обратил внимания – слишком уж тихо было во дворе. Казалось, даже дым из печей стелется по скатам крыш осторожно, как бы с разрешения. Но стоило барыне сойти в снег – тяжело, с хрустом и покряхтыванием, – как осколки мира словно взорвались. Отовсюду послушался шум, стук, из окон первого этажа, предварительно выбитых прикладами, высунулись ружья – старые довоенные штуцера и новенькие охотничьи тешенки.
Не успели гости опомниться, как выскочившие из засад за сугробами и полуоткрытыми дверями разбойники взяли их в кольцо, начали теснить подальше от санок и притиснули к стене дома.
Чей-то зычный голос гаркнул:
– Стойте, где стоите!
Вперед на соловой кобыле выехал барин в огненно-рыжей лисьей шапке с хвостом, свисавшим вдоль щетинистой щеки. Его красную с мороза рожу украшал косой шрам через лоб и переносицу. А усы длинной дугой висели до груди, отчего вид у разбойника был лихой, но грустный.
– Ольховский! – прошелестело над толпой. – Савва!
Кто-то дернулся к крыльцу, но пуля срезала снег у ног опрометчивого беглеца.
– Советую вести себя смирно. – Хозяин Шаровки подбоченился. – Я никому зла не желаю. Отдайте мне…
Но прежде чем он договорил, вперед решительно вышагнула Дунина.
– Ты чё творишь, окаянный? – возопила старая фрейлина. – Ты к кому в дом с ружьем прикатил? Кого стращаешь?
Гости затаили дыхание. Все время страстного монолога Савва держал Марию Дмитриевну на мушке и, не скрываясь, усмехался: мели, Емеля…
– Ты Бога не боишься! – не унималась генеральша. – Сегодня праздник! Твоя жена пешком в Лавру пошла! Твои грехи замаливать! А ты?
Савва сплюнул.
– Вот о жене-то и поговорим. Выдайте мне головой Николая Шидловского. С тем уеду.
– Ни за что! – срывающимся голосом крикнула Катерина. – Вы на нас в прошлый раз наехали. Не мы!
Господин Ольховский смерил ее долгим оценивающим взглядом. Хороша девка! Но сейчас не до игр.
– А кто колокол сковал?! Кто на меня лихоманку навел?! Вы проклятые!
– Побойся Бога, Савва! – из-за спин гостей выбрался изюмский предводитель. – Чи мы колдуны? Лихие люди? Тебя лихорадка била за злые дела. Чему и жена твоя – свидетель.
– Ах, за дела? – Ольховский от досады так саданул кобылу пятками в бока, что та дала свечку. Но хозяин привычной рукой осадил ее и заставил слушаться. – Моя баба ополоумела, пешком в Киев ушла, до себя не допускает! Зовет душегубцем!
– Душегубец ты и есть, – храбро подтвердил Николай Романович. – Что на Крещение учудил? Наезд! Да слыханное ли дело? В другой раз тебя Бог не помилует!
– Обойдусь! – Ольховский покраснел пуще прежнего. – Вот как всех здесь перестреляю…
Гости зашумели. Никто не взял в Водолаги оружия. В доме Дуниной имелось много трофейных турецких игрушек. Но добраться до них можно было только через трупы холопов Ольховского. А те держали толпу под прицелом.
– Порешу тебя, окаянного! – бросил Савва предводителю. – И от лихорадки следа не останется. Ты порчу навел!
– Лжешь, – Николай Романович говорил спокойно, но руки у него тряслись. – Я по слезной мольбе твой супруги колокол снял. Люди тебя простили…
– Холопы! – взвыл Ольховский. – Вы стыда моего не побоялись! Опозорили! Тебя, Николай, на колокольне вздерну.
Бенкендорф давно озирался вокруг, чтобы оценить численность нападавших. Выходило человек около пятидесяти. Если бы сюда хоть роту… Он видел, как дергается Меллер, и это ему не нравилось. Капитан был гвардейский, регулярный, в поиски не хожалый, казаками не пуганный, не ученый. Он весь горел негодованием, был готов ринуться на защиту будущего тестя. Тем более что тесть – загляденье!
– Передай, чтоб не рыпался, – прошептал Александр Христофорович Бюхне, стоявшему рядом. Но тот едва повернулся к Меллеру, ощутил на себе недобрый взгляд одного из разбойников Ольховского, который демонстративно повел ружьем.
– Оставь гостей, – обреченно бросил изюмский предводитель. – Поехали.
– Родимый! – из толпы вырвалась бедная Мария Ивановна в расстегнутой шубе. Не обращая внимания на грозно черневшие стволы, она одним прыжком преодолела расстояние, отделявшее ее от мужа, и повисла на нем. – Не ходи с ним, лиходеем! Не тешь сатану!
– Будет, будет! – смутился Николай Романович.
Но баба не унялась и повалилась к его ногам, обняв расшитые красной нитью валенки.
– Что же вы, господа, стоите? – вопила она благим матом. – Чай, все генералы да полковники! На ваших глазах моего мужа убивать хотят!
«Уймись, дура! Дай им уехать!» Бенкендорф уже рассчитывал, сколько человек сможет взять с собой из почтенных гостей и за сколько времени нагонит наезжий отряд по зимней дороге? Что будет делать – этим вопросом он пока не задавался. Да и лишнее оно сейчас голову ломать.
Тем временем Катерина пала на грудь Меллера и взмолилась:
– Сделайте же что-нибудь! Папеньку порешат!
Шурка очень рассчитывал на помощь капитана потом. Вместо этого, барон рванулся вперед, подсек первого же, стоявшего в оцеплении холопа и отобрал у него ружье. Идея была хорошая – одним выстрелом свалить злодея Ольховского. Без него подневольные люди разбегутся.