Однако не стала и писать ответ. По той же причине. Она – всероссийская матушка. Таких, как Дунина, сотни, если не тысячи по стране. Всяк знай свое место! Ронять достоинство августейшей вдове не позволено по чину. А раз провинциальная командирша этого не понимает, что ж, ей покажут. Самым наглядным образом.
– Принесите полотенце! – крикнула императрица. И когда горничные вбежали, знаком услала их. – Не вы, фрейлины.
Притихшие девицы гуськом вошли в комнату.
«Что, дуры? Прошляпили? – было написано на довольном, круглом лице Марии Федоровны. – Такого жениха прошляпили!»
– Подайте из комода чистое, белое, длинное полотенце, – распорядилась она. – Шелковое. С моим вензелем. Новое.
И пока фрейлины, толкая друг друга, бросились исполнять приказание, сама грузно опустилась перед иконами.
– Слава тебе, Господи!
Помолившись, Мария Федоровна придирчиво осмотрела киот. Ей очень не хотелось расставаться со складнем из Ферапонтова монастыря. Кипарисовые доски, серебряный оклад. Иисус, Богоматерь, Николай-угодник. Пожалела с минуту. Сняла. Закрыла, как полагается. И торжественно водрузила на середину полотенца. Ей ли, русской царице, не знать, как благословляют молодых?
Февраль 1817 года. Харьков.
Обычно Уголовные палаты затирают в самое неприметное и похабное с виду здание из всех присутственных мест. Харьков и тут отличился. Щегольское, желтое, с четырьмя белыми колоннами под ионическим портиком и кованым чугунным балконом второго этажа. Чтоб я так жил!
Сани Бенкендорфа свернули во двор под аркой, соединявшей палату с соседней – Гражданской – точь-в-точь такой же. Одно плохо: местные жители не умели правильно рассчитывать размеры ваз, венчавших портики, и делали их, как все на Слободщине, основательными. В результате гипсовые гидрии кренились под шапками снега и грозили рухнуть на головы проезжающих.
На сей раз пронесло. Александр Христофорович вздохнул с облегчением. Его уже ждали ворчливый Мюнстер и невозмутимый Маслов. Обоих успел допечь Ольховский, сознававшийся в содеянном весьма избирательно.
– Не было меня там! Христом Богом клянусь! – он тряс себя за грудки, словно собирался порвать красный кунтуш с витой золоченой нитью. – Не знаю, кто деньги подбросил! Не моя вина!
Оказалось, что Савва готов покаяться в таких преступлениях, о которых полицмейстер и председатель слыхом не слыхивали или за давностью лет забыли. Но не в убийстве отходников! Нет, не в нем.
Между тем дело чудно закруглялось, и оба чиновника мечтали только о том, чтобы, повесив на злодея-находника всех собак, отправиться обедать в ресторацию «Озерки» на Ярмарочной площади против полицейского участка. Куда и звали с собой генерал-майора.
– Карп з медом – чудо, – уверял Маслов. – А если желаете местного, то млинцы объедение. Узвар к ним подают. Никаких галушек не надо. Борща насыпят…
– Тихо, тихо, – успокаивал товарища Мюнстер, у которого самого закипала во рту слюна. И тут незадача. – Да что вы за человек, Савва Петрович! Закон не требует вашего признания. Пытки два раза отменены.
Бенкендорф внутренне рассмеялся. Действительно, матушкой Екатериной Алексеевной и ее благословенным внуком Александром. Если указ повторяют, значит, с первого окрика подданные не поняли. Насильный брак, например, Петр Великий отменил трижды. И что-с?
– Вам самому станет легше, – пыхтел Маслов. – Сознайтесь. Ведь деньги у вас нашли. На конюшне. Под соломой. В сумке.
Савва мотал бритой башкой, на которой, как селедка, болтался длинный чуб, гармонировавший с вислыми усами. Те тоже мотались, отчего Кудеяр-атаман становился похож на китайского болванчика.
– Не мои! Подбросили окаянные! – Он горестно воззрился на вновь прибывшего и проронил, едва ли не со слезой в голосе: – Никто мне не верит.
Александр Христофорович расстегнул шинель и сел в углу на стул.
– Может, я поверю.
Чиновники воззрились на гостя как на врага рода человеческого. Ольховский воспрянул духом.
– В Шаровке произвели обыск, – ворчливо сообщил Маслов. – Вот, полюбуйтесь. – Он выложил на стол квадратные пятаки. Целый подсумок нашли. Набит плотно, монета к монете. Не звякали даже.
Улика была убийственной. Но раскаявшийся разбойник твердил прежнее:
– За свое отвечу. Чужого греха на душу не возьму.
– Вот и разбирайтесь с ним, – бросил Мюнстер. – Каков гусь! Святую узрел и аж обмяк весь. Знаем мы вашего брата! Захотел вперед за малое пострадать, прежде чем большое откроется.
Так-то оно так. Но и Александр Христофорович не стал бы утверждать, положа руку на сердце, что ничего не видел. Сон не сон. А по коже мороз дерет.
– Повторите при мне все, что вы сказали этим господам. И мы в протоколе зафиксируем.
Старые Водолаги.
Ночь стелилась над двором, накрывала дом, баюкала покои и службы. Месяц, как крестьянская зыбочка, покачивался над соломенными крышами. Небо было ясным, с легким сором звезд. Хрусткий, точно осыпанный алмазной пылью, снег тоже светился.
В такие ночи Господь ходит от двери к двери и слышит, о чем говорят люди. Особенно о чем молчат.
Счастье Марьи Ивановны Шидловской было слишком велико для слов. Она не умела красиво выражать свои чувства. Только схватить «чоловика», сжать крепко-накрепко и не отпускать никогда. Вот уж и век прошел. Скоро на погост. Порадоваться дочкиному счастью, внукам, погреть друг друга напоследок боками.
Вместо этого… Когда мужа увозили, предводительша почувствовала, что у нее, как у рыбы, медным крючком зацепили внутренности и дернули, вытащив наружу. Потянули по снегу, оставляя кровавый след. А она так и стояла со вспоротым брюхом.
Что было, когда его вернули? Марья Ивановна проглотила солнце!
Теперь она уютно завозилась в постели, засучила босыми ногами по простыне, надеясь попасть ими в тепло. Но вдруг оскользнулась. Ее пятка вылезла на холод. Николая Романовича рядом не было.
Предводительша протерла глаза. Из-под двери пробивалась слабая полоска света. Там горела свеча и слышались приглушенные мужские голоса. Говорили почти шепотом. Но госпожа Шидловская была любопытна, как все кумушки, и не чаяла в подслушивании греха.
Прежде всего потому, что не любила деверя. Брат мужа – Роман, а не Мишаня – тем и был плох, что отродясь не попадал ни в какие неприятности. Младший, напротив, вечно пребывал в тоске, нуждался то в деньгах, то в защите и сказать нельзя как надоел своим семейным неустройством! Но был понятен. А Роман… Нет, с Романом, как с чертом, не садись кашу есть, у него ложка длиннее.
Марья Ивановна всегда боялась этого человека. Ждала подвоха.
Дождалась.
– Ты даже не поехал за мной! – шипел, как индюк, Николай Шидловский.
– А что бы это изменило? – флегматично осведомился брат. – Ты подвел меня куда сильнее с этой горничной. Только тебе могла прийти в голову глупость подбить девку топиться.
– Не виноват я! – слезным шепотом возопил изюмский предводитель. – Кто знал, что она и правда потонет? Теперь грех на душе!
Марья Ивановна закусила пальцы, чтобы возгласом не выдать своего ужаса.
Ее муж по ту сторону двери засопел, как всегда, когда был недоволен.
– Ты ничего не хочешь сделать ради Мишани. Я думал один раз поставить эту курицу на место! Скандала бы хватило, чтобы на время уронить ее влияние. И Михаил успел бы развестись. Ты против?
Роман Романович поперхнулся.
– Как против? Как против? Я с самого начала за. Но ты все запутал!
– А ты? Как можно покрывать своих мужиков-головорезов? Ведь это они порешили отходников?
Роман пришел в крайнее волнение.
– Я больше никогда не найму никого со стороны! Но теперь-то что делать? Заявить на собственных крестьян? Их арестуют, и я останусь без рабочих рук?
Картина, открывшаяся Марье Ивановне, была ужасна. Особенно потому что бедная женщина из опасения выдать мужа никому не могла рассказать о случившемся. Но не могла и молчать. Тайна жгла язык.
Утром она решила, что единственный человек, безопасный для откровенности, – дочка. Катерина была ввергнута матерью в ад сомнений. Мало того что отец оказался не героем, каковым его с детства считали. Так еще и жениха исключили из круга доверенных лиц!
Последнее правило девушка беззастенчиво нарушила, и Меллер впечатлился не меньше нее. Он уже почитал Николая Шидловского «батюшкой». А после недавних приключений питал к нему чувство родственной привязанности. Касайся дело только его, барон бы скрыл правду об изюмском предводителе. Но дело касалось многих.
К счастью, за время, проведенное в Водолагах, капитан весьма расположился к Бенкендорфу и надеялся, что опыт, добытый генералом при самых неожиданных обстоятельствах, поможет выбраться из скользкой истории.
– Да не реви ты, – внушал он Катерине. – Я же не в Уголовную палату еду. Может, его высокопревосходительство придумает, как нас вытащить?
Меллер ускакал в сторону Харькова, надеясь встретить командира дивизии по дороге. Больше всего он боялся попасть на глаза будущему тестю: что говорить? Как глядеть?
В семи верстах от города капитан наткнулся на крытый генеральский возок. Александр Христофорович поспешал в имение, полный мрачных догадок и самого решительного желания допросить братьев Шидловских.
Не понадобилось.
Бедняга барон путался, но в целом изложил дело верно. Мужики Романа порешили отходников, не желая делиться заработком на винокуренном заводе. А сумку с деньгами специально подбросили Савве. Генерала не оставляло подозрение, что сами крестьяне не догадались бы навести полицию на ложный след. Ему казалось, что без умного барина дело не обошлось.
Но история изюмского предводителя затмевала все.
– Что делать-то? – Меллер не знал, как себя теперь держать.
Бенкендорф помял пальцами подбородок.
– Позвольте вас спросить, – осторожно начал он, – каковы теперь ваши намерения относительно Катерины Николаевны?