«А я не как к брату!»
Пойдут дети, заботы…
– Так и должно быть. Мне четвертый десяток.
Его слова не могли быть ни приняты, ни поняты. Волконского мучила даже тень будущего одиночества. Единственный человек, считавший его по-настоящему чистым, добрым, благородным – не полоумным, как другие – уходил.
– Ты пожалеешь, – бросил Бюхна.
Он пожалел. Восемь лет спустя. Когда друзья оказались по разные стороны следственного стола. И у Сержа уже была своя жена – самоотверженная, храбрая девочка, которая ничему не смогла помочь, ни от чего не удержала. Вот тогда Бенкендорф действительно пожалел. До бессонницы. До искусанных пальцев. До признания Елизавете Андреевне, что бросил этого дурня одного, когда надо было приглядывать.
Был еще один разговор, который Александр Христофорович все откладывал. Не чувствовал себя готовым. Но следовало идти ва-банк.
Он не верил Роману Шидловскому и в голове почти сложил осколки его интриги, примостившейся как-то домиком к общей странноватой конструкции провинциального смертоубийства.
Однако боязно вот так обвинять человека на основе одних догадок.
Беседа вышла неприятная. Говорил главным образом Бенкендорф. Он вызвал бывшего жениха Елизаветы Андреевны к поварне. Тот пришел, морщась и делая вид, что согласился послушать, только ради брата.
– Я советую вам, господин прапорщик, держаться сообразно чину, – цыкнул на него командир дивизии. – Ваша отставка, как видите, меняет в наших отношениях не более, чем ваши же капиталы.
Шидловский воззрился на генерала с плохо скрываемым презрением.
– Мне известно, – соврал Александр Христофорович, – что это вы навели своих мужиков на мысль подбросить сумку в Шаровку.
По тому, как «бобер» беззвучно напрягся, Шурка понял – ход удачный – и поздравил себя.
– А теперь поговорим о том, что именно вы, имея сибирские деньги на руках, всучили их брату Николаю для Орыси.
Роман Романович побледнел. Он собирался все отрицать, но Бенкендорф чувствовал: надо дожать подлеца.
– Я не спрашиваю, как монеты попали к вам. У вас шинок возле завода. Отходники работали. Пили. Это ведь не наказуемо. Но вы убедили брата, будто, если у Орыси найдут непонятные монеты, это собьет следствие с толку.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – попытался возражать Шидловский. – Зачем мне подставлять Николая? Не легче ли было бы все деньги засунуть в подсумок и подбросить Савве?
– Откуда вы знаете, что они лежали в подсумке?
Теперь хоть язык откуси!
– Не суть важно. Вам нужен был Мерчик. Вы ведь в нем намеревались жить после свадьбы? А владеете им совместно с братьями. Если бы Николая привлекли к делу, от Мишани бы вы откупились. Хозяин Слободщины!
В этот возглас Бенкендорф вложил все свое отвращение к новым, непонятным людям. Служить не служат, только деньги загребают!
Роман Романович молчал. Он не знал, куда вывернет разговор и не собирался, как Савва, совать собственную голову в петлю.
– Вот что, – сказал генерал. – Сейчас такой момент, когда можно подтолкнуть дополнительное следствие. Тогда ваша сопричастность станет очевидна. Одного допроса ваших мужиков достаточно.
– А можно… – Средний Шидловский вымученно смотрел на собеседника: чего тот хочет? Денег?
– Вы давали в долг с процентами дочерям госпожи Дуниной, – проговорил Бенкендорф. – Чтобы отдать, ей придется расстаться с заводом. Искать покупателей…
– Я и завод возьму, – вырвалось у Романа.
– Вы ничего не возьмете, – оборвал Шурка. – Только долг. Без навара. Когда они сами смогут выплатить.
Шидловский задохнулся от негодования, но стерпел. Он знал, что будет в противном случае, и предпочитал окончить беседу.
Из окна за ними следила Мария Дмитриевна. Она догадывалась, о чем разговор. Генерал стыдился, что забирает Лизавету, оставляя ее, старуху, в таком тугом положении. Он оказался не так плох. Во всяком случае, не без сострадания к чужой нужде. Но когда-нибудь уйдет и его время. Что тогда настанет за век? Что за люди?
Между тем Наполеон начал замечать опасность своего положения. Он рассчитывал на мир, а с ним отказывались от переговоров. Приближалась зима. Голод и недостаток обмундирования увеличивались. Сообщения были прерваны. Раненые умирали. Обнаруживались болезни. Упадок дисциплины и ропот овладели армией, привыкшей к быстрым успехам и богатству средств Германии и Италии. Приходилось обратиться в бегство, совершив славный подвиг и достигнув высшей степени успехов.
Начало октября 1812 года. Окрестности Москвы.
Происшествия с поручиком продолжались. Кто бы сомневался?
Оказывается, на марше, во время отступления его лягнула лошадь. Нога распухла и почернела от кровоподтека. Александров хромал. Полковой лекарь уверял, что без ампутации дело не обойдется. Отрежет выше колена, и дело с концом.
Вообще повезло парню, что он ни разу не попадал в госпиталь, где волей-неволей обнаружились бы неуставные девичьи подробности.
Теперь нога.
Александров не пил, сливая двойную порцию во вместительную флягу, которую возил у седла. Зато ушиб растирал вином. Отчего кожа сохла, трескалась и еще больше темнела.
– Надо резать, – зудел хирург.
Дошли до командира авангарда. А как же? Он всему свету нянька!
– Покажите.
Поручик так смутился, что даже зарумянился.
– Уже черная, – заверил лекарь.
Больной чуть не плакал. Шурке стало его жалко, памятуя о своей сломанной в Бесарабии ключице, из-за которой грозились оттяпать руку.
– Показывайте, – потребовал он.
Поручик нехотя снял сапог, скатал чулок. Ну распухло, да. Но резать-то зачем?
– Кровь застаивается. Видите цвет?
Шурка согнул ногу и заставил донельзя смущенного Александрова поставить ему ступню на колено. Экая маленькая. Изящная. И как никто не обратит внимания?
Он плюнул себе на палец и потер лодыжку поручика. На руке остался синий след.
– Вином, значит, лечите?
Тот кивнул.
– От этой бурды и цвет. Лучше б, ей-богу, один раз как следует напились.
Доктор был посрамлен. Нога спасена.
– Массируйте снизу вверх до колена. И ступню от пятки к пальцам. Вот так. – Шурка показал. – Сами сможете?
Александров закивал, стараясь поскорее обуться.
– А вы откуда знаете?
– Меня лошадь не лягала? Кость цела, и поехали. – Бенкендорф старался говорить нарочито грубо, как с товарищем. А сам видел, как беднягу от одного движения сильных чужих ладоней по голени аж пробила дрожь. Поручик непроизвольно выпрямился, потянулся всем телом и тряхнул волосами.
Мужчина, значит, в женском теле? «Не буди меня, мати, рано на зоре». Можно и разбудить. Только что потом? Зла не хватало на мужей, не способных доказать жене, кто она такая.
– Не смотрите на меня так, – потребовал Александров. – То, что вы знаете мою тайну, еще не дает вам право…
– Я слышал, барышни на вас вешаются?
Щеки поручика занялись сухим румянцем.
– Вы бывали с ними?
– Какой позор! – Тот вытаращил глаза.
– Попробуйте, – посоветовал генерал. – Не то чтобы это правильно. Но одиночество хуже.
В штабной избе командира авангарда ожидал пакет аж из Комитета министров. Это было нехорошо. Совсем нехорошо.
По прочтении Александра Христофоровича аж затрясло. Захотелось руки вытереть о штаны. Как будто им в войну дела другого нет! Расследуют возмущение крестьян под Волоколамском в селе помещика Алябьева. С глузду съехали! Ну? И что там было? Отказали в повиновении приказчикам. Свели со двора всех лошадей. Говорили, что теперь они «не барские», а «французские».
Ему вменялось в обязанность отловить и расстрелять зачинщиков. Еще чего! И разоружить остальных. Час от часу не легче. Остаться глухим и слепым, не зная, что делают враги? Где находятся? К чему готовы?
Шурка пришел в благородное негодование. Даже кипение. Написал ответ Винценгероде и с ним в руке сам поехал объясняться.
– Я не могу разоружить руки, которые вооружил!
Генерал обедал и не любил прерывать пищеварение глупыми разговорами. Он обладал той железной немецкой флегмой, которой так не хватало его подчиненному. Просто горючий порох!
– Александр, вы сами, как француз. Сядьте, расскажите толком.
Вместо ответа Бенкендорф протянул рапорт. Такое стоило прочесть. «Крестьяне, которых губернатор и иные власти именуют возмутителями, не имели и тени злого умысла. При появлении неприятеля их бросили и господа, и наглые приказчики, вместо того, чтобы воспользоваться добрым намерением своих людей и вести их против врагов. Имеют подлость утверждать, будто поселяне именуют себя “французами”. Напротив, они избивают, где могут, неприятельские отряды, вооружаются отобранным оружием и охраняют свои очаги. Нет, не крестьян надо наказывать, а вот стоило бы сменить чиновников, которые не разделяют духа, царящего в народе. Я отвечаю за свои слова головой».
Винценгероде прочел, вытер рот салфеткой и долго испытующе смотрел на подчиненного.
– Желаете, чтобы это пошло в Комитет министров?
Шурка кивнул.
– Вы отчаянный человек.
Лет через двадцать Александр Христофорович нашел свое письмо, подшитое к «Журналу» Комитета. И страшно собой возгордился. Орел. Тогда он уже мог никого не бояться. А вот в двенадцатом году, «среди отчаяния, когда, казалось, покинул Бог и торжествует дьявол», Бенкендорф просто извелся. Устал. А главное – своими глазами видел волоколамских крестьян. Перебили тысячную партию и чуть не на руках носили стряпуху тамошнего казначея, которая с перепуга сначала забилась от врагов в чулан, а когда те вломились, зарезала двоих кухонным ножом.
Девка была в панике, и прискакавший на место генерал едва отбил ее у восторженной толпы.
– Я бы никогда… – повторяла она. – Никогда… Они сами…