– Наш император знает, куда идти, – высокомерно бросила Жорж. – Если вам невдомек, что дело проиграно, великий человек пойдет за вашей армией.
– Стало быть, по Ярославской дороге?
– Ну да, по этой! Двенадцатого он выступает в поход. И если надо, дойдет до Индии.
Александр Македонский!
– Вам следует отдохнуть, моя дорогая, – с благодарностью поклонился генерал. – Вы слишком взволнованы. Предлагаю свою постель.
Без всякой задней мысли. Он бы поспал на печи. Но Жоржина рассмеялась.
– Проводите меня к моим товарищам. А то эта фурия, – ее взгляд метнулся в сторону сеней, – убьет меня ухватом.
Шурка вызвал часовых и велел проводить актрису. Не сам. Что ее особенно покоробило.
Но ему еще предстояло составить донесение в штаб командующего, где изложить полученные сведения со своими, очень скромными, комментариями.
– Ты ей веришь? – осведомился, входя Серж.
– Ни слову.
– Зачем же пишешь?
Бенкендорф закинул руки за голову.
– Бонапарт нарочно беседовал с ней и назвал направление. Чтобы мы ждали их. Не там. И не тогда. Они уходят. Чуть раньше. И не на восток. За это следует выпить.
Вечер проводили у актрис. Бюхна удачно подобрался к Фюзиль и перестал дуться на друга.
Вокруг Жорж крутился целый хоровод[45]. Офицеры, молодые и не слишком, спешили высказать ей свое восхищение. Шурка сидел в сторонке, ловя на себе бросаемые ею то досадливые, то приглашающие взгляды. Гостью умоляли декламировать. Слушали с благоговением. Она переводила внимание на своих подруг, предлагала им спеть. Фюзиль, для которой две кружки пунша были великоваты, исполнила свой «русский танец», который, наконец, вызвал должное воодушевление. Вокруг захлопали, заговорили, восхищенно и одобрительно.
Бенкендорф встал и пошел на улицу. Было ли ему все равно?
– Мне жаль. – Сзади на плечо генерала легла большая, мягкая рука Жоржины.
– Чего именно? Моего титула? Моего имени?
– Мне жаль, – повторила она. – Мы не вольны в своей судьбе. Мой муж сидит в кибитке и ждет, пока я расставлю ноги, чтобы обеспечить ему безопасный проезд.
– У вас мог бы быть другой муж, который иначе смотрел бы на дело.
– У меня есть то, что у меня есть, – прима глубоко вдохнула холодный воздух. – И я научилась этим довольствоваться. Но будет глупо, если мы… – Она задержала руку на его щеке. – Вы все еще сердитесь?
– Нет, – Шурка отвел ее пальцы.
– Тогда почему?
Он не хотел. Напряжение сильной страсти? Она что-то поняла и улыбнулась с тенью победы. Не всякая может так сжечь душу. Не всякую душу можно так сжечь.
– Я не смею отнимать вас у товарищей, – генерал взял ее за кончики пальцев и проводил обратно в амбар.
Жоржина была задета его явным желанием отвязаться. Первое, что пришло в голову: наказать. И она стала кокетничать напропалую, избрав объектом своего внимания совсем юного поручика. Нежную тростиночку, державшуюся сзади и очень смущенную домогательствами примы.
Безусое лицо, тополиный стан, шелковые кудри. Такой находке Шурка явно уступал по всем статьям. Зря он ушел рано. Вот Серж досмотрел спектакль до конца. Жоржина подливала мальчишке пунша и выглядела рядом с ним, как заботливая мать рядом с порывистым сыном.
Наконец она увела его невесть куда. И там, вероятно, все случилось. Бюхна просто захлебывался от восторга.
– Поздравляю ее. – Шурке трудно было представить открытие в подробностях.
Во всяком случае, ни криков, ни изобличений на весь лагерь не последовало. Утром актерский поезд тронулся в путь. Прима весьма ласково простилась с поручиком, которому подарила свой шарф для ношения на шпаге. Последний тоже отдал ей какие-то безделушки.
Бенкендорф больше не сказал возлюбленной ни слова. Она не узнала, что он до света сидел на крыльце избы, смотрел в темное дождевое небо и не то чтобы вспоминал, страдал или думал, а пребывал в оцепенении, когда так хорошо жалеть себя и всей душой понимать: невозможно, невозможно, невозможно. А через секунду с внутренним всхлипом: Господи, ну когда?
Часть II. Медные трубы
Люди убивали друг друга прямо на улицах, поджигали дома… Все разоружены и накормлены.
Октябрь 1812 года. Москва.
Вообще-то Шурка спал. Не сном младенца, потому что у начальника партии, как у зайца, всегда одно ухо поднято. Но сном праведника. Ведь он хорошо расставил посты, проверил караулы и считал себя в праве полагаться на мужиков, которые несли службу на часах с таким рвением, будто от этого зависело изгнание французов.
И тут около трех со стороны древней столицы как грохнуло. Генерала подбросило на лежанке, а Серж кубарем скатился с печи.
– Твою мать! – ротмистр так треснулся башкой, что разом забыл все изящные: «Mon Diable» и «Merde».
– Крыша на месте? – Бенкендорф с подозрением покосился на стропила.
– Что это было? – к ним ворвался Лев, разметав по пути спавших на полу денщиков. – Большой отсвет. Как будто небо рассекли над Кремлем.
Еще не хватало! Уходя, рванули арсенал.
Следовало послать лазутчиков. Дождаться вестей. Но Винценгероде решил действовать наскоком. Он отправил к Бенкендорфу и Иловайскому по ординарцу – сообщить, что выступает немедленно. Его рыцарственная душа не могла пережить взрыва в Кремле. Уходите – уходите. Зачем пакостить за собой? Осквернять чужие святыни?
Александр Христофорович уже третьи сутки получал известия, что неприятель по чайной ложке, словно цедя кровь из раны, выпускал из города части. Но основной контингент пока не трогался. Неужели сегодня?
Бонапарт назвал Жоржине дату несколькими днями позже, чтобы уйти без арьергардных боев. Взорвав все, что считал нужным. Винценгероде не хотел дать ему такую возможность. И понесся с двумя полками казаков, приказав остальным следовать за ним.
Такой прыти от генерала никто не ожидал. Он только что вернулся из рейда на Дмитров, куда метнулся с драгунами, парой эскадронов гусар и казачьим полком. Вместо того чтобы защищаться, французы бросили городок и откатились до самых стен Москвы. На них немилосердно наседали. А хорошо кормленные казачьи лошади шли быстрее, чем вялые росинанты на разъезжающихся с голодухи ногах. Неприятели, сонные как мухи, шатались в седлах и норовили упасть, чтобы сдаться в плен. Мало кто понимал, какая участь их ждет.
Бенкендорф поднял авангард, и ворчливые спросонья донцы поспешили к Тверской заставе. Они едва-едва видели хвост отряда Винценгероде, терявшийся в окраинных улицах столицы.
Ожидалось, что наскок встретит корпус Богарне, но, по сведениям схваченных французов, «крепкие ребята» уже ушли на Калугу, а их место заняла уланская бригада. Поляки, конечно. «Нация сколь героическая, столь и несчастная». Что за судьба? Всегда присоединяться к врагам России. И первыми получать по морде? Хоть в наступлении, хоть при отходе. Наполеон прикрывался ими, пока последние обозы не выбрались из города.
Всех покрошили. Винценгероде торжествовал. Его тевтонская кровь пела при виде растоптанных красно-белых флажков. Казаки разделяли это чувство, принимавшее в их груди дремучие, мстительные оттенки. Они опрокинули в улицы три вражеских полка и взяли 400 пленных.
Все бы хорошо, если бы генерал не вздумал рваться дальше. Дело Летучего отряда – наскочил, отпрыгнул. Шурка давно это знал и, положа руку на сердце, не стал бы приписывать своим лапотникам геройств. Партизан рыщет, где может, и всегда находит способ не попасть впросак. А потому нет ни тех опасностей, ни тех побед, что в реляциях. Зато «дуван» татарам на зависть.
Какой «дуван» мог быть под Петровским дворцом?[46] Огромное поле, загаженное, истоптанное и покрытое дохлыми, вспучившимися лошадьми. Даже чаявшие поживиться остатками французской роскоши крестьяне из соседних сел, и те здесь не бродили.
Но Винценгероде пробило на благородство. Слышав, будто за его голову обещана награда, он решил обменять себя на отказ Бонапарта взрывать Кремль. Что за игрушки?
Передав сопровождавшему казаку свой белый платок и, велев вздернуть его на пику, командир корпуса поехал вперед, к дворцу генерал-губернатора. За ним в качестве адъютанта последовал ротмистр Нарышкин.
– Да остановите же их! – взвыл издалека Бенкендорф.
Куда там. Казаки крутились на расстоянии, не желая рисковать понапрасну. Переняв их манеру, Шурка тоже не торопился лезть на рожон. Ему любопытен был результат миссии.
Все, как ожидалось. На аванпосту французский караульный принял Винценегроде как парламентера и предложил сесть на обрубок бревна, подождать, пока послали в Кремль за Мертье. Нарышкин притулился рядом. Тут явился пьяный гусар с саблей наголо – наши-то оружие оставили – и, слова худого не говоря, увел их в плен. За что боролись.
Шурка потряс пальцем в ухе.
– Чё делать-то?
К нему подскакал Иловайский, на котором лица не было.
– Отца нашего, дурака набитого, забрали! – Командир донцов и сам носил чин генерал-майора, но, но, но… Казаки, как ни лихи, все же сила легкая, туча грозная, но рыхлая. Эту пуховую подушку надо шпиговать драгунами, как дробью. Чтобы больно била супостата.
– Не блажи, – Бенкендорф натянул поводья. – Кто теперь по чинам старший?[47]
– Ну я же, я, тебе говорю!
– Ты и будешь. По бумагам.
– А командовать? – Одно дело поиск, другое наступление. Иловайский и раньше держался Шурки. Советовался. Посылал за подкреплением. Не считал за унижение принять приказ.
– Не бери в голову. С регулярными я справлюсь.
Хоп, хлоп – и в дамки. Счастья привалило!
Бенкендорф велел трубачу идти к неприятельским аванпостам, а сам наскоро набросал письмо на клочке бумаги: «Все генералы французской армии, пребывающие в плену, отвечают жизнью за малейшую неприятность, причиненную генералу Винценгероде и ротмистру Нарышкину».