– Мы вообще не поняли, что это. Человек или ядро? На такой скорости люди не ездят. Какая мишень стрелять? В одну минуту скрылся!
Если бы Шурка знал, что тогда его упустил именно Жубер[10], он бы очень посмеялся.
Прибыл. Сообщил. Вымолил два часа сна. Забрал Луи.
На обратном пути думал, не сронить ли где под ракитой буйну голову? Третьи сутки пошли. Ноги одеревенели. Спина – гудит. Но опять увидел мертвого. На сей раз пехотинца. У воды. Наклонился попить. Был подстрелен. Полковник подобрался, решил все-таки доскакать до своих и наотрез, слышите, наотрез отказаться от очередной посылки: «я не железный…»
Новый вестовой мчался наискось, через поле. Он давно потерял шапку. Ужасный проступок! За ним увязалось человек пять – судя по синей форме, польских улан. Живым не выпустят. Но главное – сумка. Поспешал же безвестный курьер старым Шуркиным маршрутом – ко Второй армии. Значит, приказания в очередной раз сменились, сообразно обстановке. И если тот, новый, посыльный не доедет – капкан. Попадет князь Петр как кур в ощип.
Бенкендорф развернул коня. Вытащил саблю. Ах, как не хотелось! Пятеро на одного – верная смерть. А хорошо курьер идет! Ровно!
Мимо него пронесся адъютант на еще не слишком загнанной лошади. Пригнувшийся к холке, стоявший на стременах и всеми силами старавшийся не трудить коня собственным весом. Он краем глаза видел Шурку, но нельзя было поручиться, что осознал его присутствие. Полковник только показал курьеру обнаженную саблю, мол, не останавливайся, я пойду наперерез. И дал шпоры Луи.
Что за лошадь! Жеребец как на крыльях перенес его к преследователям. И те – вот дурьи головы – вместо того, чтобы отделить пару человек для продолжения погони, все сразу накинулись на жертву. Сарматы!
Двоих он убил почти сразу. Один – слишком горячий – сам с наскока напоролся на саблю. Другой поднял руку с клинком и, уходя от удара, Александр Христофорович полоснул его в бок. Кавалерист начал заваливаться.
Зато оставшиеся трое озлились не на шутку и, плюясь ругательствами, начали атаковать с разных сторон. «Интересно, кому бы сейчас сочувствовала Яна?»[11] Во время рубки мысли всегда убегают. Кто-то жаловался, что во время молитвы тоже…
Сзади прогремел выстрел, и один из поляков повалился в седле назад, раскинув руки, из которых на землю упали сабля и пистолет. Но другой нападавший, поняв, что клинком врага не достать, разрядил ему в грудь седельный штуцер.
Нельзя сказать, чтобы Шурка не почувствовал минуту, когда умирает. Очень больно! Хуже, чем грянуться с лошади на землю. Что он, кстати, тоже проделал.
Полковник лишился чувств. Но как-то несерьезно. Минута. Может, еще меньше. Он видел, как прямо над ним топчется жеребец Луи. Зараза! Сейчас наступит! Не хватало еще быть раздавленным!
Никто не уходит красиво. Будет блин… Улан, убивший его, вдруг накренился. У него из груди высунулся окровавленный клинок. И в следующую секунду несчастный грузно пополз вниз. А последний из нападавших вскинул саблю и застучал ею с кем-то, кого Бенкендорф не видел.
Рубка была очень короткой. Тот, второй, действовал умело. Два удара. Третий от плеча к седлу. Готов парень.
– Странно, что вы живы! – Такое мог сказать только идиот.
Курьер, которого пропустил вперед Шурка, склонялся над ним и пытался рассмотреть рану.
– А крови-то и нет. – У него было добрейшее, простодушное лицо. Очень породистое и в то же время какое-то беззащитное. Что мало гармонировало с парой уложенных рядышком противников.
– Я вас знаю, – едва слышно выговорил Бенкендорф. – Видел в ложе «Соединенных друзей». Вы князь Волконский?
– Серж, – новый знакомый расплылся в улыбке, отчего стали видны все его зубы. – Я нынче служу при штабе Барклая. Вот послан…
Ах, да, он послан! Шурка с бранью поднялся на ноги. У него было чувство, что в грудь попало ядро. Но нет. Когда полковник расстегнул форму, стало понятно произошедшее – стальной ажурный крест королевы Луизы[12], большой, чуть не с ладонь – принял на себя пулю. Хорошее немецкое литье! Даже не погнулся. Зато под ним во всю ширь ребер расплывался синяк. Такой огромный, какого молодые офицеры не припомнили бы.
– Вам надо в лазарет, – сказал Серж.
– А вам к князю Багратиону! – разозлился Бенкендорф. – Как вы осмелились вернуться? Почему не продолжили путь?
Волконский опешил. Вместо благодарностей его ругали. Видимо, так случалось часто. Потому что длинные загнутые ресницы курьера задрожали, а на лице появилось растерянное выражение: я опять что-то сделал не так?
– Но ведь вы же… Но ведь вас же…
Вместо ответа, полковник схватил сумку, висевшую у нового товарища на боку, и ощупал. Полная! Слава Богу!
– Это, – проговорил он, – важнее и моей, и вашей головы вместе взятых. Я потому и поскакал наперерез, чтоб дать вам время.
По растерянному лицу Сержа было ясно: он искренне раскаивается, но… не понимает.
– А вы бы разве за мной не вернулись?
Не надо задавать ему подобных вопросов! Он не знает! Не знает. Вероятнее всего, что так. Но служба требует. Следует отнестись разумно… Есть долг!
Бенкендорф поймал повод своего коня и начал влезать в седло с видом восьмидесятилетнего казака, решившего тряхнуть стариной перед внуками.
– Вы слишком хорошего мнения о людях, – бросил он. – Сейчас скачите как можно быстрее. Вы уже припозднились. Назад попросите лошадь, зовут Жозефиной. Она вас вынесет очень аккуратно.
После поездки Бенкендорф, конечно, не пошел в лазарет: сочтут, что отлынивает. Но решительно заявил, что должен отлежаться. Продемонстрировал синяк. Ему поверили. Велели убираться в сени штабной избы и на крики порученцев не дергаться. С той минуты, сколько бы ни орали над ухом, полковник дрых, а как проснулся, пошел искать внезапного спасителя.
Стоило заново познакомиться. Порядочным образом.
Адъютанты Барклая обитали в Главной квартире на окраине Дрисского лагеря. Эта чудная позиция возмущала всех, но почему-то никто не осмеливался выказать своего протеста государю, с упорством, достойным лучшего применения, защищавшему достоинства Дриссы[13].
С холма хорошо просматривался правый берег Двины, река делала большой изгиб, обнимая подобие деревянной крепости. Возможно, прусский генерал Фуль, разработавший накануне войны эту позицию, держал в уме римские лагеря. Неудачный опыт. Три моста, переброшенные через реку в тылу, служили единственным средством к отступлению. Перерезав их, враг мог целиком окружить армию и раздавить, используя численное превосходство.
Сколько было сказано о Дриссе обидного! И справедливого с любой точки зрения.
Уже подходя к огромной штабной палатке, холщовую крышу которой колебал ветер, полковник услышал навязшие в зубах разговоры:
– Местность командует лагерем, а не он ею.
– Мы преграждаем путь неприятелю или освобождаем его?
– При нашей малочисленности Бонапарт просто обойдет Дриссу, переправится через Двину и вклинится в глубь империи. А мы пальцем не сможем пошевелить.
Наконец, чей-то уверенный голос сказал:
– Это или глупость, или предательство. Выбирайте любой ответ.
«Каково смело говорят, – подумал Александр Христофорович. – Напугать, что ли?»
Он сунул голову в палатку:
– Господа, не стоит забывать, что стены вашего жилища из тряпки.
На него воззрились весьма неприязненно, а, разглядев знаки различия, нехотя начали вставать с мест и оправлять ремни.
– Вы что же, одобряете Дрисский лагерь? – осмелился спросить один из адъютантов.
– Ни на минуту.
– Тогда почему…
Александр Христофорович остановил болтуна жестом.
– Я давно служу Его Императорскому Величеству и знаю, что государь ничего не делает без причин. Вы видели господина Фуля? Если даже на мой взгляд, он – педант недалекого ума, то каков же на взгляд человека гораздо талантливее и образованнее меня?
Этот неотразимый аргумент не возымел действия. Собеседники не были готовы признать императора талантливее или образованнее их самих. Но к полковнику худо-бедно расположились и даже осведомились:
– Чем можем служить?
– Я ищу князя Волконского. Он должен был вернуться от Багратиона, из Велижа.
– Серж! – развязно позвал кто-то. – Бюхна!
Гостю не понравилось выражение презрительного превосходства, отразившееся на лицах офицеров.
– Где тебя черти носят! Спит! Как приехал, глаз не продирал!
Не желая вызывать новых непочтительных реплик в адрес своего спасителя, Бенкендорф решительно двинулся через палатку и в дальнем углу увидел Сергея, лежавшего на попоне. Под головой у того, как у воителя времен Святослава, было седло. Сапоги с ног не удосужился снять даже денщик.
– Это безобразие, – тихо сказал Шурка, и, сев на пол рядом с курьером, положил ему руку на плечо. Он не думал будить Волконского, но одного шороха оказалось достаточно. Серж вздрогнул и мигом открыл глаза.
– Вы?
– Простите, я не хотел…
– Как ваш синяк?
Оба посмотрели друг на друга и начали смеяться. Без всякого повода.
– Выйдем?
Серж сладко зевнул и поднялся.
– Мне снова куда-то ехать?
– Вы от меня решили принимать приказания?
Давясь беспричинным хохотом, они выбрались на улицу, провожаемые самыми неодобрительными взглядами товарищей.
– Что это за прозвище? Бюхна?
Серж пожал плечами.
– Не помню… Они как-то потешались надо мною, и прилипло.
Бенкендорф сощурился.
– Почему вы позволяете так обращаться с собой?
Этот вопрос привел князя в замешательство. Он сам не понимал. Так сложилось. Вышло. С детства. Из дома. Из пансиона. Из полка.
– Вы не знаете, – замялся Серж. – Ну, конечно… Если бы знали, не пришли…
Александр Христофорович не понял, но на всякий случай сделал сочувственное лицо: мало ли какие у людей неприятности.