– Вот уроды! – молвил Серж. – Суди их теперь!
– Они не более чем простодушны, – возразил друг. – И по грубости далеки от пороков столичной жизни.
Ему пришлось усадить казаков у котелка и, понизив голос, объяснить, что такое кастрат.
– Мудрено, – протянул Чернозубов-младший. – Так он еще и поет?
– Вот у турок…
Оказалось, ребята знают больше, чем предполагал командир, и мигом сделали заключение, основанное на встречах с агарянами.
– У Бонапарта был гарем? Тот-то он долго из Москвы не шел.
Бедного Тарквинио признали поющим евнухом пассий Наполеона. К нему преисполнились сочувствия. Сумели даже принести понятные извинения.
– Наше вам, – поклонился Чернозубов. – Не серчай, если чего. Всякому своя судьба. Зато ты поешь.
В их нехитрых мозгах намертво спаялись голос и скопчество, мол, Бог посылает за претерпение. Идучи восвояси, донцы долго рядили, согласился бы кто-то отказаться от естества ради дара свыше.
– Их родители продают, – пояснил мужикам Серж. – В Италии песельников, как у нас в Малороссии, даже больше. Бедные семьи за деньги…
– А на что?
– В церковных хорах изображают ангельские голоса.
Казаки неодобрительно загудели. Вот они какие, кафолики! Ну ж, ничего. Польша близко.
– Теперь будет петь для нас, – решил Бенкендорф. – Присоединим к оркестру.
За Тарквинио приглядывали, даже опекали. Лунными вечерами, при дороге, на биваках он выводил для служивых арии. Ему подпевали нестройно и дико. Шурка не раз заставал тенора чиркающим в тетрадку нотные значки.
– Ma belle! – повторял он. – Какая музыка!
В тот же вечер случилось еще одно событие. Куда менее забавное, чем Тарквинио.
Только вернулись к котелку, в котором, по правде, ничего, кроме пшена, не было, как из лесу выехал изюмский гусар, следовавший в свое расположение, но якобы заплутавший.
В седле перед собой он держал девочку лет шести и раздраженно шарил глазами окрест.
– Здесь наводчица Василиса служит? – хрипло осведомился гусар, после того как отдал честь и отрапортовал как положено.
Василиса крутилась возле телег с харчами и недовольно совалась то в один мешок, то в другой. Бенкендорф остановил ее жестом.
– А чего надо?
– Дак вот, – изюмец почти в отчаянии указал на ребенка. – На дороге подобрал. Ползла к своим. К Смоленску.
На девочке не было ничего, кроме легонького батистового платьица.
– Ты бы ее хоть ментиком прикрыл, – укорил генерал.
– На что? И так дохлая.
– Так чего привез?
– Может, оклемается.
Железная логика.
– Нам только дочери полка не хватает! – сплюнул Серж.
– Не возьмете, я ее сейчас же шарахну головой о дерево, и всех бед, – сообщил гусар.
– Не дам! – завопила Василиса от телеги и с проворством, которого от нее никто не ожидал, очутилась возле командирского костра. – Ваше высокопревосходительство! Ну отдайте мне. Я ее на возу схороню, мешками завалю. Никто не узнает. Что ж ей теперь помирать?
Жалостливый бабы народ, особенно до младенцев.
– Бери, – растерянно согласился Шурка. – Только она, и правда, уже Богу душу отдала.
– Не боитеся. – Василиса отобрала ребенка у гусара, а когда тот поехал, показала ему в спину огромный шиш. – Спирт у вас остался?
Поехало! Вместо того чтобы господа офицеры сами выхлебали, пришлось делиться. Дитя растерли и завернули в шинель – очень правильное решение – пропотеет, там видно будет: жилец – не жилец.
Крошку звали Мари. Она примостилась в обозе и не подавала о себе вестей даже хныканьем. Василиса всякую минуту наведывалась туда. А когда можно, то и сидела рядом. Однажды командир заглянул и был потрясен до глубины души: у Мари сошли помороженная кожа, ногти и даже волосы. Потом потихоньку начали расти новые.
– С ней беда приключилась, – твердила Василиса. – С родителями брела за отступающими. Ночью сидели у костра, тут казаки. Всех побили, она уползла.
Оставалось тайной, как девка поняла бессвязное лепетание по-французски. Самой Василисе казалось, что дитя очень даже просто все объясняет. Бенкендорф распорядился выдать исподнее для лысого ребенка и думать забыл о Мари. Устроили цирк! Немецкий оркестр, кастрат, баба, стреляющая из пушки, еврей-ординарец, у которого везде родственники. Наконец, плешивая девочка.
– Мы могли бы выступать дорогой до Парижа, – ржал Бюхна.
Отряд шел по Смоленщине, преследуя потрепанный корпус Богарне – своих всегдашних противников. Были стычки, бои, отрезанные обозы. И много-много мертвых. Обмороженные, догола раздетые товарищами люди. Еще живых даже не добивали – сами помрут.
Однажды, подавшись по вызову в расположение армии, к самому фельдмаршалу, Бенкендорф у штабной избы узрел картину маслом. Маленький щуплый француз, совершенно без всего, даже босой – сапоги, первая добыча мародеров – но в каске, очень смахивавшей на пожарную, стоял у крыльца и торговал свой необычный головой убор.
– Клиеба, – молил он, показывая две фаланги указательного пальца. Видимо, во столько несчастный ценил медный шлем.
Шурка пригляделся. Несмотря на крайнюю худобу и страшную щетину, француз показался ему знакомым.
– Жубер?
Несчастный оглянулся. У него были безумные глаза в черных обводах грязи.
– Клиеба, – повторил он. И вдруг завопил: – Господин флигель-адъютант! Господин граф! – Через секунду уже никто не мог оторвать его от сапог Бенкендорфа.
– Вставай, вставай, старина, – смущенно потребовал Шурка. – Пойдем. Это мой пленный, – объяснял он окружавшим офицерам. Хотя никто не спрашивал: бери, сколько хочешь.
В штабе генерал-майора ждал сюрприз: отбитый у французов Винценгероде. Похудевший, но бодрый и поддерживаемый Львом. Заберите и распишитесь. А Бенкендорф-то уже наладился командовать Летучим корпусом, и неплохо получалось.
В обратный путь тронулись с расспросами, хохотом и живописными подробностями. Голый Жубер, так и не сумевший никому всучить свою каску, сел на заводную лошадь и под неодобрительные взгляды окружающих добрался-таки до расположения русского авангарда.
Стояли в Борисове. Бенкендорф велел ему идти в баню, пожаловал пехотную шинель. Нашлись портки и рубашка. После чего девка Василиса накормила артиллериста кашей. Говорить с ним сейчас не имело смысла. Все воображение пленного занимала еда. Все равно какая. И все равно сколько. Лишь бы жевать.
Он поведал Шурке, что потерял семью, сдуру выписанную из Тулузы. На стоянке нахлынул новый армейский корпус, отступавший через их расположение и, как в водовороте, утянувший за собой часть людей.
– Может, еще найдешь, – попытался утешить Бенкендорф.
Жубер дико зыркнул на него и ничего не сказал. Было видно, что он не верил в благополучный исход.
– А та дама, помните… – промолвил капитан. – Ну что бежала с вами… Вы женились?
Шурка покачал головой. Как бы горько ему ни было, он чувствовал, что будет лучше отвлечь старого приятеля от личных несчастий картиной чужих. Сидя за огарком свечи в бане, откуда еще не ушло тепло, Бенкендорф рассказал Жуберу сказку о великой актрисе и дураке-адъютанте, вздумавшем, будто в жизни могут любить как на сцене.
– Да-а, – протянул капитан, когда его спаситель закончил повесть. – Чего только не бывает. А все-таки славно мы ее тогда утащили! – Его полопавшиеся от мороза лиловые губы тронула тень улыбки. – И зачем только император подался в ваши снега?
– Очень бы хотелось у него спросить.
Оба начали смеяться. Шурка привычно. А Жубер со свистом и хриплым карканьем.
Он был оставлен при обозе – редкое для пленного счастье – помогать Василисе и, обнаружив ее трогательный уход за Мари, впечатлился до слез.
– Какое большое у мадам сердце!
– У мадемуазель, – Бюхна с седла отвесил капитану подобие подзатыльника. – Не вздумай лезть. Зашибет.
Березину пересекали под вечер. Уже основные силы ушли вперед. А Летучий корпус, сообразно приказаниям, превратился из авангарда в арьергард и подчищал по дороге то, что главная армия не имела сил или времени вымести из углов.
Лед уже встал, хотя приходили известия, что ниже по течению опасно дышит.
– Говорят, ваших едва тридцать тысяч вышло на тот берег, – без всякого торжества сказал Бюхна Жуберу.
Тот горестно завздыхал. Трупов по берегам действительно навалили кучу, и надо было молиться на мороз, не позволявший всему этому гнить.
Казачьи лошади, как всегда, перескочили за милую душу. Цок, цок, и на другом берегу. А вот породистых пришлось переволакивать – ну, не ходят они по льду. Соорудили из досок подобие деревянных помостов, уложили на них треклятых скакунов и за хвосты – ей-богу, за хвосты – перетащили через реку.
Но самый ужас ожидал переправляющихся, когда они вступили на лед. Нет, он не трескался под ногами, но вспучился, почернел, как сходящий с пальца ноготь. Под ним, насколько хватало глаз, были люди. Мертвые люди, попавшие в полыньи и не выбравшиеся. Особенно много женщин и детей. Над ледяной гигантской могилой с неугомонным граем летало воронье. Птицы садились на высунутый из воды конский бок или человеческое плечо и начинали клевать, без боязни, что их сгонят.
– Не останавливаться! – распорядился генерал-майор. – Не глазеть! Обходить полыньи.
Его подчиненные и так все делали правильно. Вдруг сзади раздался дикий вопль, а за ним сердитый голос Василисы:
– Куда? Рожа басурманская?
Обернувшись, Шурка увидел Жубера, припавшего к одному из свободных от снега ледяных окон. Ветер раздул поземку, и сквозь морозную слюду были видны те, кого водой подперло под самый свод.
Бедняга-артиллерист увидел своих. Не всех, но жену и старшую девочку. Он прыгнул с воза прямо на лед и замолотил по нему кулаками.
Что было потом? Крики, брань, попытки выудить друрака-француза, да лед не проломить. Жубер бился, проклинал себя, мороз, русских, Бонапарта. Требовал у Бога ответа. Норовил скакнуть в первую же попавшуюся полынью и присоединиться к семье.