– Неужели вы не понимаете, как унизительны ваши подачки? Как чудовищно, что вы ничего, ничего не сделали с Польшей!
– Вам хотелось убийств и крови? – Шурка рывком оседлал графиню и погнал без пощады.
– Вы столько раз устраивали здесь резню!
Их тела двигались не вместе, а как бы навстречу друг другу, сшибаясь и причиняя боль, отдававшуюся до кончиков пальцев.
– Вам все нехорошо? – Бенкендорф наступил рукой на волосы графини, пригвоздив ее голову к подушке.
– Нам нехорошо, что вы есть. И что вы можете сделать зло, даже если не делаете его сейчас.
Яна чуть подалась на него, дернулась нижней частью тела и начала оползать, ловя свое удовольствие. Генерал не позволил ей, догнал в пару рывков и только потом сам отклонился.
На утро он своей властью отпустил графа Александра Потоцкого. Тот, конечно, служил Бонапарту, но на интендантских должностях и больше разворовал, чем помог французам.
Ребятам же логика командира была понятна: пришла баба, провела ночь, получила мужа.
Декабрь 1812 года. Варшава.
Поляки – лучшая кавалерия в аду. Но без лошадей на что они похожи? Через Вильно пешком прошло то, что некогда именовалось Великой армией. Солдаты брели по улицам, одетые в священнические ризы, с нахлобученными на голову дамскими шляпками, в волочащихся по земле мехах. Переставляли босые, обмотанные дерюгой ноги и ничуть не стеснялись своего безобразия.
Там, где были сильны польские настроения, на эти ошметки войск взирали с горчайшей скорбью. Графиня Анна Потоцкая почти все время пребывала в Наталине – прекрасном имении, которое оказалось в ее руках после замужества, или в доме свекра в Варшаве, лишь вынужденно являясь на приемы французского посольства и то, облекшись в траур.
Ей говорили, что это неудобно, не подходит летам и смущает союзников.
– Хозяев, – с легкой грустью отвечала она.
Сердце поляка на шелковой ленточке привязано к Галлии. Но одна поездка туда убеждает: обожание лишь дозволено. Анна не раз слышала про путешествие пани Валевской. Дома ее чествовали едва ли не как «факсимиле императрицы» – тень, почти супругу Бонапарта. Красавица того же ожидала в Париже. Но оказалась затерта в самом хвосте процессии придворных дам. Ее не допустили на глаза Жозефины. А при Марии-Луизе, пожалуй, остановили бы на заставе.
Дома говорили, что поездка «научила графиню держаться со скромным тактом». Справедливо для любой польки, вернувшейся из Мекки своего сердца. Анна страдала молча. Она разъехалась с мужем, который холодно смотрел на рождение Морица.
Наталин, один богоданный Наталин был ее утешением. Здесь делал первые шаги любимый сын. Никогда губы графини не произносили имени ребенка иначе, чем «Морис». Ни за что внук Талейрана не должен был усомниться в высоком покровительстве.
В эти дни в сердце Анны пришла новая любовь.
Спешно спасаясь от русских орд, в Варшаву прибыл Юзеф. И маленькая принцесса, бросив обожаемое поместье – парки, аллеи, островки, беседки – поспешила в столицу. Лишь бы увидеть князя своими глазами, поддержать, выказать сочувствие.
О, Юзеф, Юзеф! Бесстрашный и безупречный. Истинный король, не носивший короны. Истинный друг, сознававший всю гибельность своей дружбы к Бонапарту. Такое же факсимиле монарха, как Валевская была факсимиле жены.
Графиня бросилась в Краковское предместье, во дворец Понятовских. Она хотела видеть его, и только из этих честных уст услышать страшную правду.
Ее пустили легко. Вход женщин к герою был неограничен, и Яна с досадой поняла, что не первая. Но на правах близкой родственницы, чье высокое положение не подвергается колебаниям ни при каком режиме, она могла бы оттеснить всех. Кажется, Юзеф тоже так считал, потому что немедля выслал гостей и принял графиню один, полулежа на диване, что вполне извиняла его забинтованная до бедра нога. Он вывихнул ее, сходя с коня, и всю дорогу проделал лежа. Страдающий рыцарь. Может ли быть что-то желаннее?
Князь смутился и принес гостье тысячу извинений. Его белая рубашка с накинутой сверху уланской курткой как нельзя более шла к изможденному лицу и темным отросшим волосам. Он осунулся, отчего казался моложе.
– Помните, как мы с вами танцевали в Париже? – спросил Юзеф с ласковой улыбкой. – Теперь уж мне не отплясывать. Буду надеяться по крайней мере, что смогу ходить и ездить верхом.
Яна попыталась сказать, что ходить с ним и ездить верхом хочет куда больше, чем танцевать. Но Юзеф поднял палец и прижал к губам графини. Он все знал.
– На Масленице у вас будут австрийские офицеры. Правда, не такие любезные, как французы. Но тоже сносные танцоры.
– Вы еще можете шутить? – возмутилась Яна. – Говорите же, говорите, как есть. Мы погибли?
Лицо Юзефа изобразило страдание.
– Не так скоро, мадам. Куда медленнее, чем хотелось бы нетерпеливым душам, вроде нас с вами. Пьеса подошла к концу. Но пятый акт может тянуться год или два.
Маленькая принцесса ахнула. Ей легче было умереть сразу.
– Расскажите, что творилось здесь? Наши письма не доходили?
Он не знал. Это было чудовищно, но он не знал!
До Смоленска все шло блестяще. Через город сновали курьеры с бюллетенями для парижской «Монитор», они сообщали только о победах. Ничего о потерях и дезертирстве, но много-много о чудесах храбрости, которые поляки совершали, как всегда!
После взятия Смоленска армия подошла к границе старой Польши – к тем землям, которые следовало вернуть, чтобы служить могущественной опорой цивилизации, последним барьером хищному хаосу, напиравшему с Востока.
Известия для «Монитор» уверяли, что неприятель спасается бегством. Но сердце у графини почему-то постанывало. Там, далеко, был де Флао. Там же, но еще ближе к пеклу, – Юзеф. Почему она думала о нем? Может быть, потому что с ним соединялись мысли о Польше? А может быть, потому что он сам и был Польша – гордая, израненная, свято уверенная в победе.
Неладное заподозрили, только узнав о пожаре Москвы. Очень немногие, и среди них почтенный свекор графини, проявили дальновидность и заговорили о бедствиях, которые ожидают армию. Теперь бюллетени шли только через Берлин, минуя Варшаву. А письма польских солдат и офицеров, отправленные по почте, перехватывались и уничтожались. Наступила стена молчания. Которая многим должна была бы открыть глаза.
Ужасная действительность далеко превзошла самые худшие ожидания. Русские въехали в Польшу на хвосте французской армии. Бежать было поздно. Декорация рухнула на головы зрителей.
– При таких обстоятельствах вы не теряете надежды? – Маленькая принцесса во все глаза смотрела на Юзефа.
– А что еще остается? – он сжал ее руку своей большой сильной ладонью. – Я оплакиваю всех, кого увел отсюда. Но остаюсь верен великому человеку, которого рок, иначе не скажешь, вопреки всем разумным доводам, повлек на восток. Там в борьбе со стихией были похоронены наши надежды.
Яна заплакала. Приподнявшись на локтях, князь стал утешать ее.
– Вы пожертвовали всем, но вы считаете спасение еще возможно?
– Вряд ли, дитя мое, – Юзеф вздохнул. – Но можно умереть с честью. Вы не в силах даже вообразить, какая грызня среди маршалов. Какой позор! Каждый спасает себя. Стоило могуществу поколебаться, и те, кто протягивал руки за короной, спешат отвернуться от него.
– А вы? – Яна вопросительно заглянула кузену в глаза. Она уже не сидела на стуле, а стояла перед его скорбным ложем на коленях.
Юзеф наклонился и коснулся ее красных, как малина, губ.
– От вас пахнет солнцем и ягодами, – рассмеялся он. – Бьюсь об заклад, последние несколько месяцев вы провели в деревне. Среди сосен.
– А вы? – требовательно повторила Яна.
– Я останусь верен, – горько усмехнулся князь. – Я, кто имеет полное, неоспоримое право на польскую корону. Я, не получивший ее в то время, когда он раздавал немецкие престолы и венцы своим маршалам и генералам.
– Почему же вы молчали? – графиня как зачарованная смотрела на кузена.
– Потому что настаивать было бы невежливо, – с самым серьезным видом отвечал Юзеф. – Корысть убивает доверие. Он все знал. И, возможно, думал, что мне нужна одна Польша.
– А вам? – Анна не то чтобы не понимала: хотела понять все до конца. Как дети пьют молоко из вечерней кружки – до донышка.
– Мне нужна была Польша под его знаменами. Я хотел бы умереть, глядя на этого человека.
– Но погубить страну…
– Разве я ее погубил? – в голосе князя звучал упрек. – И разве лучше прозябать в спячке унижения? Взгляните, как все пробудились для высоких чувств. Мы жили.
– Истинно жили, – подтвердила графиня.
– С восемьсот шестого по нынешнее время. Шесть лет.
– Шесть каких лет!
Свободной рукой Юзеф неожиданно обнял гостью и, запрокинув ее голову, жадно впился поцелуем в полуоткрытый, восторженно дышавший рот.
Было ли то приглашение умереть вместе? Нет – сама жизнь на кончике сабли. На лезвии. Когда все чувства осознанны и ярки.
Никто не побеспокоил их. Ни одна душа не заглянула в дверь. Яна ли отдала себя? Юзеф ли принял? Полно, без остатка. Разлившееся желание затопило боль вывиха, и она только обострила удовольствие, сделала его более ценным, жертвенным, чистым.
С того дня Яна на правах кузины часто посещала дворец князя. Он уже опирался на костыль. Много шутил о преимуществах смерти во цвете лет. Презирал старость с ее недугами. Говорил, что и больной ноги достаточно.
– Я скоро уеду, душа моя. Как только соберу разрозненные остатки польской армии и закончу первую организацию войск.
Графиня страшилась разлуки. И, как могла, ободряла возлюбленного, вспоминая самые незначительные эпизоды с его участием, о которых вычитала в «Монитор».
– По-вашему, всеми победами император обязан мне? – смеялся Юзеф. – А поражениями?
– Холоду, – без тени сомнения отвечала Яна. – И собственному безрассудству.